пары часов не пройдет, как нависнет тьма. Но уже отсюда
было видно: каких-нибудь двести метров, и начинается твердая земля.
Найл, поднявшись, начал взнуздывать себя заплечным мешком. Манефон и
Доггинз неохотно последовали его примеру. Манефон оглянулся на
обугленные останки человеко-лягушек.
- Дай-то Бог, чтоб такой встречи больше не повторилось.
- Типун тебе на язык,- вставил Доггинз.
Они ступали осторожно, поступью, лавируя меж загноин стоячей воды,
поверхность которой покрывала изумрудно-зеленая ряска с разводами
желтоватого, похожего на планктон вещества. Так, Петляя, они постепенно
подходили к твердой земле. Идущий впереди Манефон обернулся через плечо.
- Знаешь, чего сейчас больше всего хочется?
- Чего?
- В горячую ванну...
Доггинз смешливо фыркнул и указал на покрытую ряской загноину,
которую они сейчас огибали:
- Эта подойдет?
Не успел он договорить, как зеленая ряска разорвалась и сквозь нее
проглянула лягушечья образина, из тех самых. Найл хотел окрикнуть, но
поздно: струйка зеленого яда прыснула Манефону прямо в глаза. Тот,
громко вскрикнув, отшатнулся. Доггинз яростно взревел, вскинул жнец и
выстрелил: зря. Путников тотчас обволокло шипящим облаком жгучего пара.
Найл упал на колени, закрыв лицо руками; пар назойливо забирался под
веки, в ноздри. На миг Найлом овладела паника и полная беспомощность.
Вскоре, впрочем, клубы пара рассеялись, и появилась возможность
оглядеться. Болотистая загноина, на которую они только что смотрели,
исчезла. На ее месте зияла яма с жирно поблескивающим черным дном,
покрытым вялой травой и зеленой плесенью. На самом дне рожей вверх
валялась человеко-лягушка, разбросав конечности в стороны. Туловище
взбухло и совершенно побелело; с одной из лап, обнажая кость, свободно
свисала плоть. Тело моментально сварилось в водовороте кипящего пара.
Манефон, вжившись лицом в мокрую землю, выл и стонал на все голоса.
Доггинз и Найл поскидывали мешки и спешно намочили все имеющиеся в
наличии лоскуты. Найл (у самого щека так и горит, обожженная кожа в
волдыриках) представлял, какую муку он сейчас терпит. На все их
увещевания Манефон отвечал лишь протяжными стонами; стонал и тогда,
когда на глаза бережно опустили влажную тряпицу. Притиснув ее к лицу, он
с трудом сел, раскачиваясь взад-вперед от боли. Найлу и Доггинзу
оставалось лишь беспомощно взирать на его мучения.
В конце концов, Манефон унялся, пристроившись возле небольшой лужицы,
куда уткнулся лицом. Когда, спустя полчаса, он, наконец, сел, его с
трудом можно было узнать, настолько набухла вокруг глаз кожа.
- Я ничего не вижу, ослеп.
Он растянулся на земле, горько, безудержно рыдая. Найл беспомощно
смотрел, мысленно заклиная собственную боль жечь сильнее, чтобы не так
мучила вина. К Манефону он не чувствовал ни капли презрения, только
жалость, бездну жалости.
Доггинз бережно обнял товарища за плечи.
- Я понимаю, как ты мучаешься, но нам надо идти. Если мы останемся
здесь, то погибнем.
Манефон, неимоверным усилием взяв себя в руки, успокоился.
- Вам придется вести меня, как маленького.
- Конечно, конечно, мы будем тебя сопровождать. Бедняга поднялся.
- Куда мне?
- Мы идем обратно, - Доггинз поглядел на Найла.
- Через болото?
- Это единственный путь. Мы должны привести его обратно к Симеону.
Куда нам теперь, со слепым-то.
Доггинз в самом деле был прав. Он поглядел на солнце.
- Тогда надо спешить.
У Манефона клацали зубы: боль сменилась шоком.
- Вы уж извините, - виновато промямлил он.
- Ну, о чем ты! - трогательно сказал Доггинз. - Ты на ногах-то
держаться ничего, можешь?
- Могу. Только не вижу ничего.
- На этот счет не переживай, мы за тобой присмотрим. Ну ладно, пора.
Идемте.
Жнец Манефона они приторочили к мешку, а сам мешок водрузили ему же
на спину. Оба делали это против желания, но иного выхода не было, иначе
темп снизится вдвое.
Ступая по тропе среди тростника, Найл с удивлением почувствовал, что
вся усталость куда-то схлынула. Острота положения обновила силы,
подпитав энергией из скрытных резервов. Единственной заботой было
добраться к стоянке до темноты. Они шли по бокам от Манефона,
поддерживая его под руки - так сподручнее, чем тянуть за ладони - и
двигались длинными, быстрыми шагами. Понимал и Манефон, что жизнь всех
троих сейчас напрямую зависит от быстроты хода, поэтому не корил и не
сетовал, когда иной раз спотыкался и падал на колени. Временами он
спрашивал:
- Темень еще не наступила?
- Пока нет, - отвечали ему.
Отправляясь обратно, Найл втайне был уверен, что темнота неизбежно
застигнет их еще задолго до стоянки. А тут смотри-ка: при такой ходьбе,
глядишь, и в самом деле уложатся. Добравшись до места, где в него
прыснула ядом лягушачья сволочь, Найл понял, что они отмахали уже больше
полпути, и на сердце значительно полегчало. Еще через двадцать минут под
ногами уже стелилась своя, рукотворная тропа. Солнце между тем успело
сойти за западный горизонт, но небо еще хранило тусклый голубой цвет.
Вот уже и тростник позади, а впереди среди деревьев теплится огонек.
- Симеон! Милон! - выкрикнули они в один голос. Жутко раздувшееся
лицо Манефона расплылось в улыбке. Через пять минут они выволоклись на
освещенную костром поляну, все так и поддерживая Манефона под локти.
Милон, лежащий, укутавшись в одеяло возле костра, с видимым усилием
приподнялся на одном локте:
- Уже нагулялись? Понравилось?
Найл бросился на землю, блаженно растянувшись, прикрыл глаза.
Несколько секунд он лежал неподвижно, ощущая беспечный восторг и радуя
покоем уставшее тело - так уютно и беспечно, наверное, чувствует себя
младенец на руках у матери. И неважно, что их по-прежнему окружает
опасность, и может статься, им никогда не выбраться из этого треклятого
места. По крайней мере, в данную секунду ничего не угрожает. И этот
благостный момент Найл воспринимал так, как утомленный странник пуховую
перину.
Под рассказ Доггинза о пережитых приключениях Симеон вскипятил в воде
листья сувы и омыл Манефону глаза. Когда отвар стал подтекать под веки,
Манефон застонал от боли, а спустя несколько секунд глубоко вздохнул и
улыбнулся с облегчением. Вскоре его дыхание стало глубоким и спокойным:
заснул.
- Как ты думаешь, он будет видеть? - негромко спросил Доггинз.
- Не знаю. Если это что-то вроде яда плюющейся кобры, слепоты не
наступит, если все вовремя промыть. - Доггинз жалостливо посмотрел на
неестественно раздувшееся лицо Манефона.
- Хоть бы ты оказался прав.
Сверху в сгустившейся темноте начали проплавляться первые звезды. От
моря по долине задувал холодный ветер, и хотя людей ограждали от него
деревья, было слышно, как он завывает и вздыхает в гуще ветвей.
- Почему не видно мотыльков? - спросил Найл Симеона.
- Здесь, внизу, для них чересчур опасно. Они предпочитают где повыше,
там меньше хищных растений.
- Растения на ночь отходят ко сну?
- Вероятно. Ты замечаешь, трава перестала двигаться?
- Не обращал внимания, - Найл выдрал пригоршню толстых упругих
стебельков и поддержал на весу в зыбком свете, идущем от костра.
Крохотные белые ножки были неподвижны. Бросил травинки на землю - они
лежали, не пытаясь в нее вживиться.
- Получается, Дельта ночью спокойнее, чем днем?
- Пожалуй, если б не животные.
- Надо будет, наверное, караулить посменно,- рассудил Доггинз,
зевнув.
- Боюсь, что да. Я настраивался дежурить всю ночь, так что первая
вахта за мной.
Ужинали остатками мяса омара и сухарями. Впрочем, у Найла усталость
пересилила голод. Он надкусил лишь пару раз и, отставив посудину в
сторону, улегся. Остави еесч решил доесть, когда отдохнут глаза. Почти
сразу л е он провалился в сон.
Доггинз растормошил его, казалось, через несколько секунд.
- Сейчас, через минуту доем,- пробормотал он сквозь сон. А когда
очнулся, оказалось, что огонь успел прогореть в горку белесого пепла и
розоватых углей, а Симеон с Ми-лоном спят.
- Пора тебе караулить,- прошептал Доггинз.
- Который теперь час?
- Через пару -шсов начнет светать. Найл зевнул и сел, подрагивая от
ночной свежести. Ветер на ветвях все не унимался, и воздух был
прохладен. Доггинз указал в темноту.
- Там что-то ошивается. Не думаю, правда, что осмелится подобраться
близко,- он подбросил в костер сук (сучья, порезав на удобную длину
жнецом, скидал в кучу Симеон); через несколько секунд гот уже занялся
огнем. - Я, пожалуй, еще поваляюсь, - он завернулся в одеяло и прилег
возле костра. Не прошло и пяти минут, как он уже похрапывал.
Найл нелегким взором вперился в темноту. Ровный шум высокого ветра не
давал расслышать какие-либо звуки, но Найлу показалось, что среди
деревьев различаются два поблескивающих зрачка. Он поднял было жнец, но
передумал: если это крупное животное, его рев может всех переполошить.
Вместо этого он подбросил в костер еще один сук, а сам поплотнее
запахнулся в одеяло и сел, опершись спиной о ствол упавшего иудина
дерева. Оружие уместил между колен.
Сознание, что за ним наблюдают, заставило окончательно забыть про
сон. Найл полез к себе под тунику и повернул медальон к груди. Это
мгновенно углубило сосредоточенность, заставив вместе с тем осознать,
что сидя к дереву спиной, он уязвим для нападения сзади. Он попытался
вживиться умом в окружающую темноту, высмотреть, откуда может исходить
опасность, но вызванная медальоном углубленность этому мешала. Найл с
неохотой снова залез под тунику и повернул медальон другой стороной.
Через некоторое время, вызвав у себя в мозгу мреющую точку света, он
установил внутри себя незыблемую незамутненную тишину, из которой
сознание, расширяясь, простерлось в темноту, будто призрачная паутина.
Тотчас проявилась сущность животного, молчаливо разглядывающего людей из
темноты. Похоже, не рептилия и не млекопитающее, а скорее помесь обоих.
Сравнительно небольшое по размеру, оно отличалось недюжинной силой;
чувствовалось, что может достать их одним прыжком. Животное привлекал
запах, наполняющий его сосущим, заунывным голодом. Но чуяло оно и то,
что эти странные лакомые существа довольно опасны, так что нападать на
них рискованно, лучше потерпеть.
Найл не чувствовал ни страха, ни напряжения; все подспудные желания и
рефлексы воспринимались настолько четко, словно он сам слился с этой
тварью. Теперь вообще трудно было различить, сидит ли та прислонясь к
дереву, или же караулит, скорчившись за кустом, сложив когтистые лапищи
на землю. В то же самое время Найла бередило от странной, скуленью
подобной, жалости. Животное было загнано в свои бесхитростные желания и
инстинкты, словно в узилище, мало чем отличаясь от машины убийства.
Найлу постепенно наскучило быть просто наблюдателем. Хотелось
выяснить, может ли он так или иначе влиять на животное. Увы, нельзя:
созерцательность того была абсолютно пассивной, все равно что у паука,
сидящего в гуще тенет. Чутко и бережно поддерживая в себе это состояние,
чтобы не угасло, Найл медленно - очень - полез к себе под рубашку. Когда
пальцы коснулись медальона, восприимчивость поколебалась; ее удалось
удержать сосредоточенным усилием. Затем с безграничным терпением Найл
начал поворачивать медальон, пока наконец не развернул выпуклой стороной
к груди. На миг чистая, неподвижная созерцательность едва не была
разбита бурным всплеском ввергнутой в нее жизненной силы. Опять Найл
резко расслабился и ровным глубоким дыханием уравновесил в себе эти
столь несхожие энергии. И тут совершенно неожиданно обе отладились в
совершеннейшую пропорцию; активная сила медальона теперь уже не угрожала
разорвать зеркальную поверхность созерцательности.
Результат получался таким изумительным, что Найл утерял интерес к
маячащему в темноте животному; оно отодвинулось куда-то на дальнюю
границу восприятия. Больше всего изумляло то, что эти два аспекта его
сущности - силу воли и созерцательность - оказалось возможным свести в
такое небывалое соответствие, что сила воли оказалась способна управлять
созерцательностью, не разрушая ее. Он-то сам и сомнения никогда не
держал, полагая, что там, где есть одна, другая полностью исключается.
Созерцательность служит для осознания мира, сила воли - для управления
им. Сейчас, в этот невыразимо благостный миг гармонии ему открылось, что
это глубокое заблуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33