Внезапно я увидел серую фигуру, что призраком шла по полю битвы. Я не знал, кто это, но если это был кто-нибудь из людей Поуиса или Гвинедда, они могли бы указать мне, где найти одного из двух святых. Подойдя поближе, я узнал в пришельце Идно Хена, старшего друида короля Гвинедда. Он не знал, где ночевали святые, и по тому, как отрывисто он ответил мне, я понял, что его заботят обряды, о которых ни одному почитателю Христа знать не следует.
— Что делать, Идно? — в отчаянии воскликнул я. — Вождь ривайнир, который ныне спас и защитил Монархию Придайна от Напасти ивисов, лежит смертельно раненный там, в воротах. Он жаждет крещения в веру Христову, и боюсь я, что он уйдет смятенным душою, если не исполнится его желание.
— Не знаю, чем и помочь тебе, Мирддин. Жрецов Бога Йессу Триста мало в королевском лагере, они не любят пустынных нагорий.
Я громко застонал.
— Мы должны хоть что-нибудь сделать, Идно, и сделать быстро. Он дорог мне, он не должен уйти без благословения!
Идно немного подумал, подергал себя за седую бороду, затем сказал:
— Тогда, может, лучше я совершу обряд? Много людских душ освободил я из тела и могу сделать то же для этого отважного воина, который пусть и чужестранец, но так много свершил, служа Мэлгону Высокому.
— Но ведь он и его народ поклоняются Христу! — в ужасе воскликнул я. — Идно, твоя сила и знание обрядов велики, но они не послужат тому, кто держится иной веры! Это хорошая мысль, но мы должны найти какой-нибудь путь.
— Всем людям предстоит лишь один путь — сквозь врата Аннона, — мрачно возразил Идно Хен. — И мне кажется, что то, что послужит одному, послужит и другому. Да и какой у нас с тобой выбор? Веди меня к нему!
Что еще было делать? Друид был прав — еще немного, и мы потеряем трибуна, что бы там ни было. Искать священника в темноте разбросанного лагеря — дело безнадежное, да к тому же я жаждал поскорее вернуться к моему другу. Придется нам утешить его как сможем.
Я повел Идно назад, в ворота. Мы нашли Руфина все там же. Я сел на насыпь рядом с ним и наклонился к нему. Во мраке я видел очертания его лица, но черт различить не мог. Я испугался, что он уже умер, но тепло моего дыхания, похоже, пробудило его, поскольку я услышал тихий шепот, слетавший с его застывших губ.
— Ты нашел священника, Мирддин? — Я едва разбирал слова. Казалось, тьма старается поглотить их сразу же, как только они срываются с губ.
— Вот священник, он пришел к тебе, — уклончиво ответил я, потянув Идно за рукав на траву рядом со страдальцем.
Я думаю, что белые одежды Идно обманули его в темноте — трибун хрипло спросил:
— Ты священник? Я хочу тотчас же окреститься, ибо я умираю…
Он на миг замолк, задыхаясь. Я обнял его за плечи и ощутил теплую кровь на руке. Руфин говорил на языке своего народа, поскольку по-бриттски он говорил очень плохо, и я переводил его слова Идно. Прежде чем он успел ответить, Руфин отрывисто, задыхаясь, продолжал:
— Конечно, тебе странно… что я, христианин, не был крещен прежде? Но солдат ведет грешную жизнь, убивает и заставляет… убивать других… Лучше уж подождать, пока не будет покончено с убийствами… Так ведь поступил… даже Константин, император римлян… Так я слышал. Начинай же поскорее, молю тебя, прежде чем будет слишком поздно!
Идно спросил меня, что он говорит. Я объяснил.
— Он прав, Мирддин, и я совершу обряд прямо сейчас, — сказал друид. — Принеси мне воды из источника!
Я было воспротивился в испуге, но понял, что возражать бесполезно, потому я промолчал и поднялся, чтобы выполнить его поручение. А друид склонил свою голову с выбритой тонзурой и начал что-то шептать прямо в ухо трибуну.
Когда я вернулся, принеся немного воды в бараньем роге, друид был погружен в повествование. Руфин лежал, закрыв глаза, но, прощупав его запястье, я понял, что кровь еще струится в его жилах, пусть и слабо. Казалось, он не чувствует ни боли, ни тревог, слушая слова Идно Хена. Был тот человеком великого ума и знаний, и слова его показались мне самому утешительными, хотя я и знал, что бедняга Руфин не мог понимать их.
Идно Хен говорил о чудесах, сотворенных Гвидионом маб Дон, чей сверкающий путь струился серебристой рекой в небесах над Динайртом Еще до создания мира Гвидион великой магией своего чародейского жезла бросил огонь среди девяти форм элементов, и они слились в волшебном росте — в сущности плодородной земли, в воде девятого вала, в первоцветах на склоне холма, в цветах леса и в деревьях в цвету. В ночном небе протянул он свой усыпанный драгоценностями путь как знак людям, как мост над шестьюдесятью реками, он провел границу между морем и землей, где катится девятый вал.
Затем коснулся Гвидион земли своим волшебным жезлом еще раз, и встал человек, рожденный не от отца и не от матери, а от девяти форм элементов, от плода плодов, от плода творца, от самого начала. Затем взял он дубовый цвет, и цветы ракитника, и цветы болиголова и чарами своими сотворил из них девушку, прекраснейшую на свете, самое прекрасное создание, которое когда-либо видел человек.
Так мужчины и женщины жили в прекрасном саду Гвидиона, некоторое время довольные своим уделом, читая имя его на восковых табличках Но хотя хаос был отогнан за пределы мира, черные полчища Кораниайд то и дело стремились прорваться сквозь стену. Огромное чешуйчатое стоглавое чудовище с яростным воинством под языком своим, с сотнями душ, страдающими под его шкурой, поднялось гигантской тушей, роняя влагу, из океана. Его Гвидион ранил, раздавил пятой, но смятение осталось в мире. Лесные деревья закачались, ломаясь под порывами бури, воины сошлись в смертельной схватке, девы тяжко вздыхали, скорбь ворвалась в мир.
Тогда светлый Гвидион преисполнился жалости к мужам и женам. Девственная Арианрод, непорочная, белорукая, мудрая, родила сына, самого Ллеу Искусная Рука, прекраснейшего из юношей, какого когда-либо видел мир. Был он мастером во всех искусствах, в музыкальной гармонии, в ремесле, в игре в гвиддвилл. Именно он установил на земле королевскую шасть, которая есть отражение власти небесной, — без его благословения ни один король не может обеспечить Правду Земли, равно как не может следующее закону общество земли удержаться в Середине ее. Вот что имеют в виду люди, говоря о Пределе Ллеу.
Много чудесных благословенных даров дал Ллеу людям, и свет его лица был подобен солнцу в зените. Но завистливые люди замыслили убить его, и добровольно претерпел он смерть за всех на Древе. Тройной смертью элементов стала она, ибо был он повешен на дереве, и пронзен копьем предателя Гронви Певра, и погружен в ядовитый напиток Девять ночей висел он в муках, пока драгоценная его кровь питала Древо — оттуда и идет его сила, поддерживающая небо над землей.
Но хотя светлый Ллеу был убит и повешен на Древе и тело его разложилось и было пожрано свиньей, сам он не умер. Дух его поднялся в небеса в образе орла. После себя оставил он величайший из своих даров — восковые таблички, на которых записана мудрость рун, согласно которой мудрец ведет свою жизнь. И потому люди оплакивают смерть и восхваляют рождение божественного Ллеу на холме Динллеу Гуригон в Поуисе и в других святых местах.
Теперь же Ллеу живет на Инис Аваллах, Острове Яблок, где нет ни снега, ни града, ни молний, ни грома, ни ядовитых змей, никаких утрат. Там лишь пиры, да музыка, да добрая дружба. И там принимает он тех, кто пришел из здешнего мира в иной, так, как должно, являясь пред ними снова в облике прекрасного юноши Он ведет их по изумрудным лугам, мимо прозрачных рек, благоуханных цветов, по медвяной росе, чтобы человек навсегда остался с ним.
Эта знакомая повесть, как всегда, тронула меня, и я на миг унесся мыслями от этого холодного вала, где мы сидели на земле. Затем, виновато и испуганно, я вспомнил о печальном положении старого солдата Не в силах понять мягкой бриттской речи, он лежал тихо, словно спал. Я опять было решил, что мы не заметили его ухода, но через некоторое время он поднял тяжелые веки и посмотрел на меня.
— Почему он говорит по-гречески? — тихо пожаловался он. — Я не грек, я римлянин. Солдат имеет право говорить по-латыни даже с императором в Византиуме!
Я пробормотал какой-то уклончивый ответ, довольный и тем, что он невольно поддался этому самообману.
Затем Идно Хен взял у меня сосуд с водой, провозгласил имена Трех Волн Моря — Волны Иверддон, Волны Манау и Волны Севера. То были волны, что оплакивают гибель Дилана Аил Тон, а четвертая Волна есть Волна Придайна Блистательных Воинств.
— Ton rwevdon, a them vanaw, a them ogled,
A thon prydem toruoed virein yn petwaved,

— Волна Иверрдон, и Волна Ману, и Волна Севера,
А четвертой будет Волна Придайна, —
так читал нараспев Идно, ибо в таких случаях говорят эти слова. При этом он уронил три капли на лоб Руфина, где смешались они со слабо блестевшими каплями пота и кровавой росы. Так заклинал он дур суин, которая есть сокрушение черных орд Кораниайд, что в ночи, подобно насекомым, собираются вокруг умирающего, мешаясь с флюидами его тела. Два потока сливаются и единой рекой текут вниз, в бескрайний океан, в котором стоит солнечный остров Инис Аваллах. После этого Идно Хен стал вырезать рунный посох, который будет похоронен вместе с телом. Море отступало от берегов Острова Могущества, ибо силы Руфина быстро таяли. Я сидел, поддерживая его рукой. Губы его слегка дрогнули, и я склонился прямо к его лицу, чтобы расслышать его слова, ежели он заговорит.
Поначалу я слышал одно невнятное бормотание, в котором раз или два промелькнуло имя его давно погибшего друга. Я подумал, что он по-прежнему принимает меня за Аполлоса, но потом он чуть-чуть повернулся ко мне и зашептал:
— Благодарю тебя, Мердинус. Хотя мне хотелось бы, чтобы священник совершил обряд на доброй латыни, как римлянин. Но по крайней мере я знаю, что умираю добрым католиком, и, ежели Фортуна будет благосклонна, я встречусь с отцом и дорогими друзьями моей юности у Нашего Благословенного Владыки, что умер на Древе ради того, чтобы спасти нас ценой Своей драгоценной крови.
Я стар, пора расстегнуть пояс… Не окажешь ли мне услугу? Я понимаю — меня зароют здесь, но я хотел бы, чтобы что-то мое однажды оказалось в саду виллы Руфиев Фестиев.
Он на миг замолк. Дыхание с хрипом вырывалось из его горла, судорога прошла по телу, и на миг лицо его исказилось от страшной боли. Он безуспешно попытался поднести левую руку к горлу, сокрушенно показывая туда дрожащей рукой.
— Что, старина? — прошептал я ему на ухо. — Что я могу сделать для тебя?
— Там, — показал он, — там, на шее… там мой именной диск. Возьмешь? И если странствия твои приведут тебя когда-нибудь в Рим, то, может… ты доберешься до виллы моего отца? Помнишь, как туда идти? Направо от харчевни на Виа Клодиа… у пятого дорожного столба… за Карейей. Ах, милая харчевенка, где мы… целый час сидели вместе, и он, при всей своей мудрости… слушал мой лепет!
Слушай, усталый путник, разгоряченный дорогой.
Путь на время оставь, остановись на мгновенье!
Здесь и вино, и пиво — отдохни хоть немного!
Здесь есть плоды, и цветы, и лиры звонкое пенье!
Я до сих пор помню эти стишки, когда все остальное ускользает из памяти… Ты окажешь мне милость, если когда-нибудь… пройдешь по этой дороге и зароешь мой именной диск под тем водоемом в саду… о котором я когда-то рассказывал тебе… Сделаешь?
Я согласно пожал его слабую правую руку.
— Конечно, Руфин, об этом не беспокойся. Не страшись — этот мир юдоль ненадежная и бесплодная, богатство, переходящее из рук в руки. Все, что было и будет, — все умерло или умрет, все ушло и будет уходить, покуда сцена не останется такой же пустой и холодной, как была до тех пор, как появилось племя людское.
Не думаю, чтобы он слышал меня, поскольку после еще более долгого молчания, чем прежде, он воззрился на меня возбужденным взглядом и сказал:
— Помнишь… я рассказывал тебе, как давным-давно в Александрии я принес вести о смерти моего друга Аполлоса его возлюбленной? Милая, хорошенькая, веселая Хелладия! Какой… гибкой и живой была она… на сцене! Казалось, глаза ее заставят твое сердце… выскочить из груди, сиди ты даже в последних рядах! И все же была она доброй подругой… какой только может желать мужчина. Утешала… одинокого неуклюжего юнца в то время, как его мать… Где она сейчас? Наверное… она тоже постарела, как и все мы, — но не в моей памяти…
— Где бы она ни была, я думаю, что она тоже вспоминает о тебе, — робко заговорил я, заполняя повисшее молчание.
— Нет, — наконец сказал Руфин. — Но я ее помню… Я помню тот последний миг, когда она спустилась на улицу, чтобы попрощаться на пороге. Она была такой бледной, так жалобно плакала, но была, как всегда, прекрасна. Я так ясно видел ее лицо в свете уличного фонаря… Знаешь, наш дом стоял на улице прямо за церковью, называемой Аркадия, — прежде там был храм Диониса. Я говорил, что она просила взять ее с собой? Конечно, она просто не подумала, что говорит… Она никогда не предала бы Аполлоса, а что такое я по сравнению с его светлой душой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115