Он быстро осматривался по сторонам, иногда обращался к своей даме, услужливо изгибавшей шею навстречу его словам. На них не обращали внимания – когда каждый сыт, пьян и весел, чужое богатство глаз не колет.
Праздничная толпа билась о борта носилок, словно беспокойная волна. Женщина поправила свесившуюся за край паланкина юбку, мелькнул высокий золотой каблук башмака, надетого на узенькую замшевую туфельку, предназначенную не для полов даже, а для ковровых дорожек в домах вельмож.
– Нет, я не думала, что так скоро опять, – она кокетливо провела рукой по плоскому животу, – и ведь подумай… После всего этого… Были месячные, только очень путались, и часто… А тут два полных месяца уже ничего нет. И я стала лучше себя чувствовать, я прямо летаю. Я всегда перед этим лучше себя чувствовала, то есть во время…
Ее спутник прямо-таки нежился в музыке этих слов. Двумя руками он держал даму за руку и глядел на нее неотрывно. Глаза его блестели.
– Когда мы приедем? И почему надо непременно в солнцестояние? То есть…
– Самый сильный день в году. Все волшебницы предпочитают самое-самое важное творить в этот день. Их чутье меняется в соответствии с временем года. И в этот день оно острее всего. Потому что это самый солнечный день в году.
– А знаешь ли… Я, кажется, счастлива, – сказала она ему на ухо. – Нет, ей-Богу, я и впрямь счастлива. Я до сих пор не верю, что я снова точно такая же, как была. Ну, когда мы приедем?
– Скоро, скоро. К чему ты так торопишься? Ты же все равно не веришь в магию. Сама говорила. Смотри и наслаждайся, вот веселые люди, музыка, шум, пахнет доброй едой…
– Я все равно волнуюсь. Вдруг что не так? – Голос женщины стал глуше, едва не пропал в шуме. – Я хочу поскорее все узнать. И потом уже можно веселиться. Я боюсь. Это все-таки был яд. Я не хочу урода…
– Милая, не бойся, – он сильнее сжал ее руку, – не надо… Она все тебе скажет, она поможет…
– Она скажет, какой он будет?
– Должна сказать.
– Ой… интересно!
Носильщики свернули в узкую тихую улочку, освещенную веселыми маленькими огоньками, – здесь жили люди скромные, и вместо танцев и буянства они сейчас предавались праздничной трапезе. Через раскрытые окна виднелись черные балки потолков, по которым двигались тени. Дома здесь были высоки, с надстроечками, со скособоченными фонарями, с нависающими этажами, со щербатыми от старости стенами. Шум совсем отдалился, и только изредка доносился единый возглас многих сотен – то на Огайли шли бега проституток, устроенные Абелем Ганом, на которых призом был дворец сбежавшей два года назад куртизанки Зарэ.
– Вот тут. – Дом был общей высоты со всеми, но очень узкий. Напротив различалось мрачноватое темно-желтое строение с нависающей крышей и травяными резными узорами между черных узких окон – шарэлитское святилище.
Выходя из носилок, женщина подхватила с подушек черный тяжелый плащ на соболях, накинула его на одно плечо и, поведя другим, открытым, сделала шажок к треугольной двери дома, занявшей по ширине ровно половину фасада.
– Стучи! – Она взялась за шершавое чугунное кольцо. На стук вышла хозяйка в перепоясанном шнуром платье и белому низко спущенном на лоб платке. У нее было худое матовое лицо, очень светлое, и темные глаза.
– Входите, сиятельные господа, я ждала вас. – Она низко нагнула голову, пропуская гостей вперед.
Низкое и длинное сводчатое помещение с обмазанными штукатуркой неровными стенами было все обставлено свечами. Они горели с тихим потрескиванием, и нагретый воздух над ними, казалось, слоился, как слюда.
Мужчина осторожно подтолкнул свою спутницу. Он был намного ниже ее, чуть ли не на полторы головы. Она скинула верхние башмаки, оставшись в туфельках, сбросила ему на руки плащ, прошла на середину комнаты и встала, ожидая дальнейшего, тоненькая и сверкающая в своей негнущейся шуршащей парче. Колдунья смотрела на нее, оставаясь на расстоянии нескольких шагов.
– Вы не были у меня раньше? – спросила она с сомнением.
–: Едва ли, – отозвалась женщина. – Мне, быть может, раздеться? – Она стояла, теребя руками в шафранного цвета перчатках конец цепочки с единорогом. Единорог был странный – толстоногий, словно покрытый панцирем, и гладкий рог у него почему-то рос на носу. Впрочем, этой даме только такой и мог подойти.
– Лучше разденься, дочка, будет вернее. – Колдунья приблизилась, ее глаза широко раскрылись, мягко светясь. – Хотя я и слышу ту музыку, которой не мешает платье, но лучше раздеться. Что тебе хочется узнать?
– Будет ли у меня ребенок и все касательно этого. – Быстрым движением обеих рук гостья распустила скрытые шнуровки платья и, с силой вильнув плечами, выскользнула из него, как змея из прошлогодней шкуры, оставшись в высоко подвязанных белых чулках. Жесткий наряд скрывал ее худобу. Соски ее были подкрашены кармином, лоно выбрито.
– Хорошо. Стой спокойно, вреда не сделаю. – Колдунья опустилась на колени, обняла женщину за бедра и, закрыв глаза, прижалась ухом и щекой к ее животу… Некое видение тотчас возникло перед ее внутренним взором.
… Могила, могила, могилка маленькая, давняя, без поминального камня. И она, колдунья, еще молодая, лежит ничком подле нее. Сияет солнце, слепит белый блеск небес, терпко, морозно пахнет возле самой земли, золотится прибитая инеем трава, а под ней – молчит и молчит земля. Земля застывшая, черная и вечная, как горе. Ничего не будет. Холодно, пусто. Больше ничего не будет… Колдунья удержала в себе эти слова, когда снова ощутила в объятиях узкие бедра неизвестной гостьи. Ничего не будет. Ничего не будет.
Видение гасло в сознании. Она старательно принялась слушать ухом и руками, надолго порой замирая, вдавливая большие пальцы в упруго-гладкую кожу, чтобы уловить биение новой жизни, – ничего. Теперь она уже просто угадывала там темную пустоту. Женщина не была беременна. Женщина была пуста. Женщина была бесплодна, как могильная земля.
Она не обрадует ее. Она не обрадует ее маленького обожателя. Ей вдруг стало жалко их обоих чуть ли не до слез.
– Ты не беременна, дочка. – Она не встала с колен, она говорила снизу, словно это могло притупить ее жестокие слова. – Ты бесплодна. Поэтому и не носишь крови. И не знаю, будешь ли когда-нибудь.
– Как? – спросила гостья внезапно охрипшим голосом и, безотчетно протянув руку к виску, сняла маску. Колдунья со сдавленным вскриком пошатнулась, узнав ее.
– Ах! Дочка! Лучше б я этих слов тебе не говорила! Они наведут на кого-то беду! – воскликнула она.
– Да, лучше бы ты этих слов не говорила… – Беатрикс задумчиво глядела на нее сверху вниз; опущенное в тень лицо казалось равнодушным. – Но не на тебя они наведут беду, женщина. Так я бесплодна, ты говоришь?
Она неспешно, словно внове, рассматривала свое тело, потом качнула ведрами.
– Бесплодна… Ну, можно жить и так. – У ног ее блестело сброшенное платье. Она натянула его на себя так же ловко, как сняла, и легким шагом пошла к двери.
Сев в носилки, оба молчали.
– Что же, у меня больше вообще не может быть детей? – Она вертела в руке маску, свет проплывал по ее открытому лицу.
Ниссагль не отвечал, вслушиваясь в волны криков с Огайли. Бега там еще не закончились. Потом жестко сказал:
– Стало быть, не можешь.
– Еще поглядим, что медики скажут.
– То же самое. – Он говорил раздраженно, с силой нажимая на каждое слово. – Это Аргаред сделал тебя бесплодной. Навсегда. – Он смотрел ей прямо в лицо, злобно, словно хотел довести до слез. Но его слова не вызывали боли, только жалость – и не к себе. К этому вот, маленькому. Это у него никогда больше не будет детей. Это его она не любит. Это он ростом ей по плечо. Она протянула руку и задернула занавески.
– Зачем? – спросил было он, но понял прежде, чем она ответила.
На следующий день, прислонившись к дверному косяку в обитой дубом приемной и не трудясь застегнуть на груди утреннее одеяние из темного шелка, она глядела, как медицинский консилиум, не смея морщиться, по очереди пробует на язык ее мочу из плоской хрустальной чаши. Подумалось, что от отвращения они, вероятно, не могут ощутить вкуса. И еще – что у бесплодной моча должна быть пресной, как вода. Она тихонько засмеялась, облизнув губы. Осознавать себя физически пустой доставляло ей непонятное, хотя и с привкусом горечи, удовольствие. «Ты ущербное существо», – сказал ей Эринто. Теперь она такова в полной мере.
Доктора неспешно шептались. Слышались смутно знакомые ей по книгам термины врачебного искусства. Многие почтенные доктора медицины уже успели украдкой освежиться ароматическими пастилками. Она продолжала посмеиваться. Потом перестала, вспомнив, что было вчера с Гиршем, когда она задернула занавеси на носилках. Если бы разрыдался, еще ничего. А он упал на подушки ничком и всю дорогу до Цитадели ни слова, как умер. И дотронуться страшно.
В уме ее сам по себе стал складываться некий вердикт. Чеканно, строчка за строчкой. И было редким наслаждением сочинять его самой, плотно пригоняя слово к слову. Сочинив вердикт до конца, она ушла в круглый раззолоченный кабинет и села записывать, сладостно вычерчивая крупные наклонные буквы, оттененные ровными утолщениями от нажима на перо.
Тем временем врачи, солидно и горестно покачивая головами, пришли к выводу о печальном и необратимом изменении в ее естестве.
Глава десятая
НА ЗОВ
«Именем ее королевского величества объявляется, что по истечении седмицы… – Колокольная площадь, что перед большим собором, казалось, вся гудела от ликующего голоса герольда. Небо было синим, повсюду пестрели яркие одежды – лето, по обычаю, было временем обнов. – … по истечении седмицы в своих владениях будут преданы казни недостойные и презренные Лээлин и Элас, урожденные Аргаред, за то, что запятнали себя ужасающими преступлениями против ее величества. Во искупление оных преступлений будут они сожжены на медленном огне в виду замка Аргаред, а соумышленники их повешены на плотах и также на деревьях леса Аргаред. Сам же лес будет предан огню, равно как и замок, дабы земля не носила следов этого мерзостного рода».
Родери, Раин кисло улыбался одной стороной рта, стоя у раскрытого окна в своем доме. Окно как раз выходило на Колокольную площадь.
Дела Раина при дворе шли неважно. Королева окончательно предпочла всем Ниссагля, нигде без него не появлялась и была с ним на людях прямо-таки до неприличия нежна. Это уже не бесило, как прежде, лишь усиливало ненависть, которая копилась неумолимо и должна была когда-нибудь выплеснуться. Вероятно, именно ненависть внушила Родери престранную мысль, которая целиком сейчас им владела.
Душу его не отягощала толком ни одна вера. Он презирал Бога простаков за всепрощенчество, а Силу не принимал из неприязни к Этарет – это учение оставалось для него малопонятным и чуждым. Зато он с большим уважением относился ко всяческого рода суевериям, верил в приметы, ведовство и колдовство, в черную магию, и даже сам иногда упражнялся во всем этом, когда желал подшутить над кем-нибудь.
Именно такую шутку, правда на сей раз довольно-таки злую, он готовился сыграть с Аргаредом: он собирался пронизать мыслью расстояние и таким способом известить врага о беде с его детьми. Если бы это удалось сделать, Аргаред успел бы появиться в Хааре до начала казни. То, что Аргаред и ему приходится отцом, Родери не особенно трогало. Затея казалась занимательной игрой.
Вспоминая то, что он знал о колдовстве, Раин сразу отверг сложные обряды ведьм из простонародья, от которых было много шума и мало толка. Смутные представления об этаретских магических церемониях тоже не давали подсказки – он слишком мало знал. Даже если в конфискованных книгах и можно было бы найти подходящие заклинания, Этарон он все равно не понимал.
Здравое чутье подсказывало ему, что не надо ничего усложнять. Были бы только желание, сознание и воля. Правда, требовался и какой-нибудь усилитель – талисман, шар или зеркало. Талисман и шар казались наиболее недоступными – подобные вещи пришлось бы выискивать в темных норах лавчонок Нового Города, пререкаясь с крючконосыми торговками и рискуя потерять все, что может потерять дворянин. – от кошелька до чести и жизни. Оставалось зеркало, и этот вынужденный выбор тешил Раина тем, что посредством домашнего, да к тому же женского предмета обихода можно совершить то, на что другие тратят множество воска, слов, а то и крови, например Шарэлит, всемогущий идол которых за исполнение желаний не берет иной платы, и чем важнее дело, тем больше крови ему надобно.
Посмеиваясь над собой, но и наполовину уверившись в серьезности предстоящего предприятия. Раин отыскал в доме пустую и тесную комнатенку, Бог весть для чего устроенную строителями. В ней было узкое окно под сводчатым потолком, голые неровные стены и холодный пол. Он перенес туда высокое серебряное зеркало, кресло, затворил двери и уставился в глаза своему отражению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72