– Красиво сказано. Расскажите мне о себе, что сочтете возможным.
– Я не знаю, насколько вы осведомлены…
– О вашей жизни и вашем горе, об Иоранд, вашей сестре, о Гино Фрели и короле Одо я знаю, так что вам нет нужды предаваться этим горестным воспоминаниям.
– Хорошо. Тогда я скажу вот что: я государственник, и более, чем когда бы то ни было ранее. Держава – вот единственное детище, которому я способен стать и родителем, и повивальной бабкой. Сильная страна, где добродетелью станут верная служба правителю и гордость за отчизну, – вот мой идеал государства с ранней юности, и в Эманде я нахожу исполнение своих мечтаний. Взгляните на королевства, соседствующие с вашим, – все они погрязли в грошовых интригах, оцепенели. Только вы движетесь вперед безостановочно и страстно, только вы закладываете основы грядущего могущества!.. Я уже говорил, что готов стать вашим помощником и слугой. И повторю еще раз. В вас – сила. Сила нового времени, не омраченная памятью прошлых неудач. Вот вам мое сокровенное признание. Этим мыслям я когда-то принес в жертву все, что мне было дорого. Простите, я говорю много и путано.
– Нет, я понимаю, я прекрасно вас понимаю. И обещаю: вы займете очень высокий пост. Канцлерский. Это как раз по вам – канцлер Эманда. Только это произойдет не сразу. Я хочу поглядеть на вас в деле. Для начала вы получите пост советника. Это не высоко и не низко, и позволяет постоянно находиться возле меня, разве что иногда отлучаясь по делам в провинции. Никто не обвинит вас, что вы берете не по чину, потому что советником становится каждый второй, уж коли он попал ко двору, поэтому у вас даже не будет врагов.
Глава восемнадцатая
ГОРЬКАЯ ПРАВДА И СЛАДКАЯ ЛОЖЬ
Широкая голубая река лениво текла по неоглядной равнине, плавно изгибаясь и всплескивая на стремнине. Пологие прибрежные холмы отливали спелой желтизной.
Над Иорандалью вечерело, вовсю дымились очаги, мычал скот, сновал деловитый народ, кумушки судачили на всех углах и возле островерхих колодцев, звонко кричали дети. Отовсюду скрипело, стучало, ворковало широко обсевшее речную излучину поселение, вот-вот готовое одеться в стены, сложиться всем миром на ратушу и собор и гордо наречься городом. Впрочем, стать городом ему было надолго заказано – там, где путаные улицы сбегались к набережным и маленьким пристаням, начинался мост широкий, древний, многопролетный, черный от времени. С боков его облепили денно и нощно звенящие кузницы, середина была вымощена камнем, и далее простолюдины ступать не смели, ибо другой конец моста, украшенный двумя чашами светилен, упирался в ворота замка Авен.
Замок, огромный, тоже весь черный, со слоистой прозеленью на цоколях стен, стоял на песчаном мысу, вознося разлатые короны своих башен над ленивой водой. Он был здесь издревле, как говорили – «от века», и никто уже не знал, от какого.
Сейчас на зубцах башен горели факелы – в разгаре было Ристание Ста Королей, на которое собирались отовсюду младшие королевские отпрыски, а также бастарды всех степеней, кровей и титулов, потому что, во-первых, ста королей во всех Святых землях было не набрать, во-вторых, они, если и приезжали, то на поединки не выходили, – никому не хотелось на потеху пустоголовым женщинам ломать копья, а зачастую и собственные кости. Сидели в ложах, ели, пили, строили из себя героев, нарядившись в старинное платье, ибо здесь выдумка шла наравне с правдой, слушали трубадуров с Юга, где еще не подпали ни под чью руку гордые солнечные княжества. Говорилось, как правило, много и о многом.
Но в этот год главным предметом разговоров был Эманд. Эманд, еще недавно угрюмо грозивший всем своими стальными копьями. Эманд с молодой вдовой, к которой было начали примериваться сваты со всех земель…
На всех столах шелестели «Письма Цитадели», разосланные из Марена Ассунто Нокком, которые содержали чудовищную исповедь погрязшего в убийствах и интригах царедворца и изобиловали примерами небывалого, утонченнейшего коварства.
Король Эманда зарезан в публичном доме по наущению королевы.
Родовитый жених королевы, бывший вначале ее любовником, по ее же воле погибает от яда, ибо муж ей не нужен.
А его отравитель, знатный юноша, подговоренный на это дело самим канцлером, казнен.
Дворянство опозорено.
И дальше – кровь, разврат, кровь, разврат, в тюремном замке Сервайр по ночам пытки, и бывает, что королева сама берется за кнут, а день ее принадлежит любовникам. Она не брезгует никем: от палача до самого примаса, настоятеля Эмандского Эйнвара, который ее и короновал.
«И поелику, – гласила последняя глава «Писем», – вся история с преступлением, осуждением и казнью моего злосчастного и многогрешного друга Энвикко выглядит весьма странной, ибо, по его уму судя и невзирая на грехи его, он вряд ли был способен на внезапное и дикое насилие, каковое ему вменяют в вину, то можно предположить, что с ним случилось то же, что он сам проделывал со своими жертвами: кто-то из умных приближенных по велению властительницы каким-либо образом обманул его и побудил сотворить то, что в здравом уме ни один человек не содеет».
Помимо этих писем, в которые вчитывались, против воли завидуя чужому самовластному правлению, также бередили душу слухи о повешенных над своими порогами рыцарях, о проданных в блудилища дворянских женах и дочерях, о грудах сокровищ в подземельях разоренных магнатских гнезд. И кровь застывала в жилах, когда кто-нибудь рассказывал про печально знаменитый мост, ведущий к златокровельной Цитадели, мост, к перилам которого были привязаны пики с отрубленными головами магнатов в серебряных родовых венцах.
И не хотели верить, да верилось, потому что на Ристание Ста Королей не прибыло из Эманда ни одного человека. Значит, и вправду там было неладно. Ведь тридцать лет назад эмандские рыцари приезжали во множестве, еще с прежним королем, который здесь на поединке и смерть себе нашел. И все были как на подбор князья, надменные, горделивые. Теперь никого.
Хотя гостей из Эманда все-таки ждали, ждали с каким-то даже злорадством, – еще бы, ведь Эринто Золотой Голос, трубадур и рыцарь, образец благородства Святых земель, при всех поклялся прилюдно осудить Беатрикс и в лицо ей бросить порицание, объявив ее не дамой и не женщиной вовсе, а жестоким любострастным чудовищем. Впрочем, по прошествии нескольких дней все успокоились: во-первых, стало известно о большом бунте в области Оссарг, что на западе Эманда, и, следовательно, Беатрикс приехать не могла, а во-вторых, Эринто объявил своей дамой некую маскированную принцессу, что было странно, ибо сердце свое не отдавал он до сих пор никому, служа лишь Чистой Красоте.
– Ах, как это было прекрасно! Кабы ты слыхала, Адлон, то заплакала б. Постой, погоди, как это он пел?..
Прекрасней ваших рук…
Не в силах слабый звук…
Вознесть ко звездам
Весть об их красе…
Ах, не помню! Но, право, так прекрасно! Ах, я не понимаю, Адлон, как он может быть столь благородным, чтоб полюбить только руки дамы и ее глаза! Наши-то даже самые учтивые ни за что на руки не посмотрят!
– Дура ты, Анелотта. – Ширококостная Адлон с маслянисто блестящими черными глазами скорчила презрительную гримасу. – Как есть дура. Меньше бы ты слушала эти стишки, меньше бы им верила! Это они от безделья уже не знают, с какой стороны подъехать, вот и начинают – глаза, руки! Будто я не знаю этих господ! Пожила – навидалась!
– Ах, ей-Богу, ты не права, Адлон! – пылко возразила Анелотта. – Ты совсем не права! Господин Эринто воистину любит эту даму только за ее руки и глаза!
– Эринто?.. Ах, вот оно что! – Адлон хитро прищурилась:
– Эринто, может, и влюблен. Это ведь он сочинил «Последнюю легенду», ну, ту, что у нас на пристани распевают менестрели. Сдается мне, что он среди них не самая последняя дрянь, хотя тоже беспутный. Они ведь до чего дошли, стервецы, – ты уже взрослая, тебе можно рассказать, – до чего дошли: сами к девкам не ходят, девки к ним бегают туда за реку, в замок. Не понимаю, как им не боязно лезть в эту черную громадину. Давеча мы с кумом загуляли в харчевне Малувана, стало нам жарко, вышли на улицу, чтобы остыть маленько. Знаешь, что это за местечко, там вечно всякая шваль крутится. Стоим, значит, на углу, дышим воздухом, а в проулок у Малувана выведена калитка. И вот из калитки этой выскакивает девка. Одета на господский вкус, платье этакое белое, с шитьем, едва с сосков не сползает, юбка до колен подобрана, чтобы бежать ловчее, и прыг-скок та девка по мосту и в замок. А одета – ну чисто госпожа, не придерешься, увидела бы я ее днем на улице или в носилках, поклонилась бы без сомнения. Такие-то вот эти благородные рыцари – даже девок заставили к себе бегать, хотя всем известно, что должно быть наоборот. Ох, и быстро она бежала, видать, хорошо выручает за ночь.
Высокий человек в темном, расстегнутом на груди камзоле с грубыми узорами из нашитых тесемок уже несколько раз прошелся мимо них, как будто кого-то поджидая. Его остроносые дорожные сапоги со сбитыми жесткими задниками обсела пыль, горбоносое и широкоскулое красивое лицо отливало темным золотом. Голубые глаза смотрели пронзительно. Последний раз оглядев судачащих женщин, он медленно удалился в одну из тихих улочек, положив сильные ладони на широкий пояс, употребляемый обычно у путешественников. Адлон проводила его опытным взглядом:
– Хорош красавчик. Тоже, поди, стоит у Малувана. По роже чую. Может статься, сводник при этой самой замковой блуднице. Надо поспрошать у людей…
Высокий человек продолжал свой неспешный и как будто бесцельный путь по улице. У него была твердая поступь, пыль летела из-под сапог. Лицо его было сосредоточенно: ночью ему предстояло совершить нечто важное, и сейчас он мысленно и в который уж раз его обдумывал, любовно и холодно граня в сознании свои замысел.
Он дошел до харчевни Малувана. Это был каменный амбар, низ которого служил общей залой, а верх – постоялым двором. Помещения там были очень низкие, но просторные, сильно пропахшие пищей и дымом, обставленные грубой мебелью и дощатыми кроватями, которые богатые постояльцы покрывали привезенными перинами и одеялами. Малувана мало интересовало, кто его постояльцы. Главным для него были деньги, которые ему платили за услуги – за постой брал он немало, потому что приходилось откупаться от авенских досмотрщиков. Ну а что ему оставалось – хозяева замка требовали на своих землях порядка, а слава у Малувана была скверная.
Высокий человек прошел через наполнявшуюся народом залу, где уже зажгли по углам первые свечи, поднялся на второй этаж, где он занимал две смежные комнаты, заваленные вещами. На сундуке, слабо отсвечивая, лежал меч в простых тяжелых ножнах – он им подпоясался. Так же неспешно сошел вниз по скрипучей лестнице и вышел из калитки в проулок.
Возле скособоченной пристани волны раскачивали лодку с сонным лодочником в черной куртке. Высокий человек спрыгнул в посудину, нагнулся к всполошившемуся старику и что-то начал ему втолковывать. Лодочник часто-часто закивал, протягивая темные руки к повисшим рукоятям весел. Лодка развернулась и заскользила вдоль черных, никогда не просыхающих опор моста. Сверху слышался неумолчный стук кузнечных молоточков.
Последние лучи солнца плясали на лазурной воде, исчезали между волнами. Лодка медленно кралась вдоль моста – лодочник плавными гребками почти бесшумно вел ее от одной опоры к другой, и сидевший на корме человек смотрел, как на черных блестящих сводах дрожит сеть водяных бликов.
Он сошел на пустынном, усыпанном стеблями мертвого тростника пляже, что полого тянулся под самыми стенами Авена.
Замок вздымался над берегом реки, как длинный горный хребет. Его стены обросли мхом, желтая трава пучками торчала из щелей между камнями, а за стенами прятались целые поля для ристаний, роскошные гостевые и жилые палаты, тенистые сады, где ароматы цветов разжигали исподволь любовный пыл. Каменные подвалы Авена уходили глубоко в сырой песок, в такие недра, о которых и сам Господь не ведал. Быть может, в этих подземельях иногда появляется, поблескивая чешуйчатыми хвостами, сама Нуат, та стихия, которая дала взаймы Силе живую глину в придачу к драгоценным Воздушным Камням, чтобы сотворить человечков. Но Камней было меньше, и лишь часть фигурок, лучше всего получившихся, удостоилась ими украситься. То были Этарет. Те же, на кого этих Камней не хватило, стали людьми. А что получится, если человек и Этарет зачнут ребенка? Как делить Камень, которым владеет лишь один родитель?
Сейчас Авен полон людьми, там трапезничают и веселятся, во дворе раскинуты шатры, а в самом огромном раззолоченном чертоге поет Эринто Золотой Голос, мечтая о своей маскированной принцессе, томясь от любви и сладостной печали.
А ему вот приходится сидеть в камышах и ждать.
Он расправил заткнутую сзади за пояс барсучью шкурку и сел прямо на хрустнувший камыш, оставшийся еще с зимы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72