Только с тех пор это уже «Клятва отрубленной головы». Мы стали после этого ее рабами. Когда наша служба ей не понадобится, она нас убьет. Надо еще сказать, что все южане при дворе в нее влюблены, и не только южане. Это один из даров отрубленной головы. Я понял со временем, что ей может противостоять только самое цельное, самое твердое и верное сердце, а в ком есть какой-либо изъян, тот рано или поздно падет к ее ногам, станет рабом и погибнет. У вас такое сердце, Этери, потому я позвал вас. А ведь я помню ее легкомысленной девочкой, она и голову-то поцеловала просто из легкомыслия. Теперь, Этери, самое главное. Ей нельзя жить. Она всего лишь одно из многих орудий Зла, но так мы выявим его признаки, чтобы не давать ему развиваться, угадывая и устраняя новую жертву. Вот. Я сказал все. Теперь я жду, что скажете вы.
Как звенит в ушах. Как трудно дышать. Разум мутится от тысячи мыслей и воспоминаний, подтверждающих правоту Алли. Заклятия не действуют на сущность Зла, словно в ней ничего нет, одна пустота…
– Что я должен делать? – Этери не узнал собственного голоса, внезапно охрипшего.
– Прежде всего молчать. Молчать всем. Вы поверили мне сразу, поверили сердцем, но ваши родственники рассудительнее вас, они не поверят мне, ведь я человек. Но вы сможете со всем справиться сами, Этери, если послушаетесь меня. Мне кажется, я знаю верный путь. После того поцелуя она взялась за яды, как-то научилась делать их из минералов, эти снадобья. Опоенный может умереть через миг или через год в зависимости от того, в каком напитке растворен яд и сколько его дано. А умирает жертва вроде как не от отравы, а от удара или разрыва сердца, так что анатомы ничего не найдут в ее кишках после смерти, особенно если она долго хворала. И мне кажется, что Беатрикс тоже надо убить ядом, то есть ее же орудием. Мне думается, тогда замкнется хотя бы один из бессчетных кругов Зла. Я могу достать яд. Я возьму его у королевы. Она думает, что я ей раб. Но я сумел излечиться от любви к ней, хотя и потерял при этом сердце, оно как бы истлело. Я слишком устал, чтобы нанести удар, и слишком многим я еще с нею связан, поэтому уповаю на вашу помощь. Вы молоды и крепки как алмаз, Этери. Я верю, что вам это удастся…
Он замолк, отвернулся к стене, его лицо скрыла тень. Пламя плясало на стеклянных лепестках чужеземных светилен. Потолок затянуло голубоватой пеленой благовонного дыма.
– Я… Я говорю вам «да», Алли. Я готов.
– Хорошо, Этери. Вы меня утешили и обнадежили. На днях вам будет доставлено снадобье. Благодарю. Камергер устало прикрыл глаза. Этери понял, что беседа подошла к концу, и вышел, не чуя ног. В груди его бушевала буря.
Алли переждал несколько минут, приподнялся на локте, потом неслышно соскочил с ложа и крадучись устремился по коридору в королевские покои.
У Беатрикс тоже было полутемно, но пахло лишь разогретым воском – она палила два трехсвечника. Эккегарда не было, он зачем-то был зван с пира к отцу в дом. Склонив голову, Беатрикс подставляла Xeне недлинные светлые волосы. Посекшиеся концы поблескивали, как колючая звездная пыль, редкозубый черепаший гребень потрескивал, отдельные тончайшие волосинки слабо мерцали в темном воздухе. Наконец Беатрикс распрямилась и откинула волосы назад. Она раскраснелась от прилившей к лицу крови, глаза блестели. На ней была тяжелая бархатная сорочка на случай приема в постели.
Она отпустила Хену и, стукнув деревянными подошвами ночных туфель о приступку ложа, взобралась на постель и улеглась. Алли никак не мог успокоиться после разговора с Этери, и, чтобы хоть немного отвлечься он поднял и начал крутить в руках одну из сброшенных королевой туфель. Обычный такой сафьяновый домашний башмак без задника, на толстой подошве, обшитый до смешного пушистым мехом. У королевы была склонность к шутовским вещицам. Ему сразу подумалось, как это противоречит всему, что он наговорил про нее Этери Крону. С ее привычкой в припадке бешенства швырять об стену туфли, отбивать ладони о столешницы и каминные полки, сквернословить на всю Цитадель, с ее нахрапистым бесстыдством и панибратскими манерами Беатрикс никак не могла быть безликим Злом.
Это была весьма неглупая, властолюбивая и неразборчивая южанка, без стеснения завлекавшая в свои альковы всех без разбора – от гвардейца до магната.
– Кончено, он купился! – пропел Алли, выронил туфлю, которая упала на ступеньку, со ступеньки соскочила на пол.
– И что ты ему наплел? Вкратце?
– М-м… – Алли помялся. – Я немножко воспользовался твоим прошлым. Фаворит искал в ее глазах одобрение, но она смотрела холодно и бесстрастно.
– Ну?
– Рассказал о поцелуе с мертвой головой. Просто мне показалось, что так будет убедительно.
– Т-тебе показалось… – хмуро повторила Беатрикс, помолчав. – Ты не мог бы все-таки пересказать мне содержание вашей беседы?
Выслушав Алли, она сказала:
– Ладно. Как заманчивая история это хорошо. Но не трогай, пожалуйста, в другой раз мое прошлое, Энвикко. Мне это неприятно. Так ты говоришь, он поймался?
– С потрохами. Малыш жаждет подвига. А тебя я расписал ему настоящей нелюдью. Да еще нового рода. Так что он клюнул с первого заброса.
– Позволь же поинтересоваться, что значит нелюдь нового рода?
– Это… Ну, раньше были, к примеру, дракончики, летали тут, понимаешь ли, крали с башен этаретских дев. Ну, пигмеи, гномы-карлики, ведьмы-оборотни – в общем, всякое такое, о чем тебе няня в детстве рассказывала в те редкие часы, когда не путалась с конюхом. А теперь, говорил я ему, делая страшное лицо, их вывели, и Зло потеряло облик, стало бесцветным вроде воздуха, летает по миру и иногда вселяется в людей, делая из них врагов всего этаретского рода. И от этого мир как бы разваливается, гниет, что ли… Вот что я ему сказал.
– Ну, – Беатрикс сдержанно улыбнулась, – я-то всегда знала, что мир был, есть и будет просто большой кучей дерьма, и не важно, кто его наклал: Бог, Дьявол или Сила, потому что оно все равно, прорва его побери, воняет и будет вонять, потому что если дерьмо перестанет вонять, то мир, извините, кончится.
– Ты простишь маленького Этери?
– Свою порцию плетей он получит хотя бы за то, что его свитский попал мне свинчаткой по колену, а потом хватит с него ссылки.
– Понимаю. Ну так дай же мне, моя королева, яду, ведь если ты теперь невеста, у меня может не быть повода в ближайшие дни оказаться в твоей опочивальне.
– Вынь сам из тайника. Не мне же вставать. Тем более что я великое Зло.
– Не великое, а безликое. Ты точно уверена, что имеешь противоядие?
– Помилуй, в той же коробочке, что и пойло!
– А они не могли там как-нибудь…
– Да ну что ты, миленький! Это же старинные зелья, наследственные, а не сварганенные самоучкой после пылких лобзаний с мертвой головой. Можно сказать, мое приданое. Раньше бедные молодые бесприданницы, если понимали в этом деле толк, через пять лет, побывав раза три замужем, становились богачками, и, что интересно, их никто никогда на этом не ловил. Только земля слухами полнилась…
В дверь постучали. Королева заволновалась.
– Ладно, иди, иди отсюда. Эккегард приехал.
Эккегард был сумрачен. Вошел так стремительно, что качнулись языки свечей, устало опустился в массивное кресло, скрытое под складками ковра. Беатрикс кружила возле ложа, огоньки роились в ее напряженных глазах. Он едва на нее взглянул. Его лицо холодно светилось в полумраке, словно сохранило голубоватый отблеск лунной ночи или отсвет зеленых свечей отцовского дома.
– Ну, что ты мне радостного скажешь? – Он поднял на нее глаза, в который раз удивившись про себя тому, что стоит ей заговорить, и тут же между ними возникает отчуждение. Голос у нее ласковый, а такое впечатление, будто она его от себя отдаляет. От этого становилось тяжело на сердце.
– Ничего веселого, Беатрикс, и печального тоже ничего. Повторю то, что ты знаешь давно. Нам надо объявить о нашем бракосочетании. Ты должна сдержать слово, которое дала Высокому Совету три месяца назад. – Он говорил, уже предчувствуя, что она сейчас начнет над ним издеваться.
Ей и вправду стало смешно. С тех пор как она объявила себя невестой Эккегарда, на нее снова стали смотреть с той же брезгливой снисходительностью, с какой смотрели в бытность ее супругой короля. Поразительна эта высокомерная беспечность. У нее-то дома человека начинали опасаться только после примирения. Ах, да что, они же не люди, они выше. Она для них дитя. Она только играет в королеву. Ладно, поглядим.
– О сроках ничего не говорилось. Может, я хочу выйти за тебя после коронации моего совершеннолетнего сына.
– Это не самая удачная шутка, если это шутка. А если нет, учти, что твоим детям нужен отец, а тебе супруг. И общение с тем сбродом, которым ты себя окружаешь, не доведет тебя до добра. Твой сын – будущий король Эманда, он должен иметь перед глазами достойных подражания. Его мать должна жить с мужем, а не с любовником. Ни одна из Этарет не позволяла себе такого.
– Так я же не Этарет, слава Богу. И кажется, я просила никогда не равнять меня с Этарет. Меня это обижает.
– Прости, но если ты не Этарет, то должна по крайней мере брать с нас пример – даже горожанки шьют платья, похожие на те, что носит Лээлин. Потому что они тянутся к хорошему.
– Потому что они старые девы или неисправимые дурнушки. Остальные же…
– Знаю, знаю… Только остальные берут пример не с тебя, а, напротив, это ты вместе с ними подражаешь моде веселых девиц. Предупреждаю, если ты не перестанешь вести себя неподобающим образом, твои дети будут ради блага государства отторгнуты от тебя и переданы в благородные руки.
– Это, случайно, не руки ли Окера Аргареда? Он, кажется, тут потомственный воспитатель принцев?
– Да, я говорю о нем.
– Уж прости, любезный, но только он мне не по нраву. И его потаскушка дочка, и его воображала сынок.
– Тем не менее как твой будущий муж и король я буду настаивать. Потому что благо королевства для меня превыше всяческих чувств, и даже ты стоишь на втором месте. На твоем месте, Беатрикс, я бы не вел себя столь вызывающе, ведь ты виновата. Виновата перед всеми нами, какое бы ты ни делала невинное лицо. И дело не только в том возмутительном заговоре против нас, плодами которого ты по своему природному легкомыслию даже не сумела воспользоваться. Дело еще кое в чем… Ты знаешь, о чем я говорю…
Ответом была сильная и внезапная пощечина. Эккегард, ахнув, прикрыл ладонью заалевшие у него на щеке отпечатки ее пальцев, сраженный не самим ударом, а тем, как удар был нанесен: без крика, без гнева, как бьют наскучившего раба, понуждая его замолчать. Первым порывом у него было броситься вон. Но он промедлил и, рабски покорный, презирающий себя до слез, тихо сбросил одежды и прилег на краешек постели, страшась к ней придвинуться и не смея просить прощения за недозволенный мрачный намек на то, в чем он за последнее время сам стал сомневаться… Нет, нет, она слишком легкомысленна, чтобы убить короля… Незаметно утихло жжение оплеухи и пришел утешительный сон.
Глава седьмая
ЖЕРТВЫ
В кладовке была почти полная темнота. Суетливо скидывая солдатскую сбрую, Скаглон угадывал по доносившемуся сбоку шороху, звону и частому дыханию, что женщина тоже поспешно раздевается. Наконец с гортанным сухим хохотком она опрокинулась на спину, услужливо раздвинув ноги. Взбешенный и упоенный таким бесстыдством, он с размаху упал на нее и взял ее почти сразу, а потом еще и еще. Потом, когда пришло время возвращаться в казарму, он стоял голый и мокрый, комкал в руке рубаху, готовясь ее надеть, а она, ползая перед ним на коленях, гладила его бедра, целовала живот, просила, чтобы он не уходил. Они не назначили новой встречи, в Цитадели это не имело смысла, и не все женщины здесь хотели, чтобы знали их лица, но он надеялся еще не раз схлестнуться с этой тощенькой, длинной, как осока, шлюшкой. Наверное, какая-нибудь из королевиных румянщиц-южанок, потому что говорила она мало и нечисто, хорошо пахла, а все места, кроме головы, были у нее выбриты. Нет, служба в королевской гвардии ему не в тягость. Он поглядел на резные двери покоев камергера Энвикко Алли, которого охранял вместе с двумя дружками-гвардейцами. Парни сейчас играли в зернь за порогом приемной и нисколько не стеснялись, хотя давно уже был день и начальник караула запросто мог их застукать.
Резные двери неожиданно раскрылись, и в приемную вышел Алли. Гвардеец Скаглон сделал алебардой на караул, громко брякнув окованным сталью концом древка об пол. Стук костей стих.
Алли прищурился, отбросил с крутого лба рыжие кудри. Его глаза, синие, как кобальтовая эмаль, были непроницаемы. Подбородок изящно раздваивался ямочкой. Узкий рот был сжат. Левой рукой он поддерживал складки запахнутой утренней хламиды серебристо-белого цвета.
– Как тебя зовут? – обратился он к гвардейцу.
– Скаглоном, ваше сиятельство.
– Очень хорошо, Скаглон, – камергер показал свободной рукой в сторону опочивальни, – иди сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72