Едва телега с преступником выехала из ворот, толпа подалась вперед. Перед стражниками замелькали кулаки, страшно было видеть все эти выпученные глаза и раскрытые в ярости рты. Стражники отступили назад, но потом, упершись подошвами в землю и сдвинув вперед щиты, начали пробивать телеге дорогу к эшафоту.
Телега продвигалась ужасающе медленно. Вдоль ее бортов билась, оглушая сама себя криками, торжествующая чернь. По доскам дробно стучали гнилые яблоки, камни, осколки черепиц. Старухи, расталкивая стражников, хватались за борта телеги, подпрыгивая, повисали на руках и смачно плевали в осужденного – плевки испакостили весь шевровый запон Канца, которым он прикрыл скованного канцлера с колен до подбородка. Впереди извивалась меж нависшими темными фасадами улица Возмездия. Сбоку уже тянулись мастерские, высовывались из окон мастерицы. Бледное лицо Алли издали казалось отрешенно-гордым, лишь приглядевшись, можно было различить неестественное безразличие в его глазах. Одна мастерица запела. Может, она была новенькая и краем уха прослышала о старинном обычае. Большой булыжник, взлетев по крутой дуге, ударил в окно, сшиб ее в темноту.
– Он был моим лучшим слугой. Лучшим из слуг. – Носилки, качнувшись, разворачивались возле самого эшафота. Беатрикс сминала пальцами конец шафранного покрывала, ниспадавшего с ее шляпы на подушки носилок. На воротнике у нее мерцала жесткая вышивка. Платье было выбрано неудачно роскошь его казалась похоронной, и от этого рядом с королевой было неуютно. Делившая с ней большие носилки Рута, сменившая белое покрывало швейки на разлатый чепец, подобающий даме Руфине, чувствовала себя не на своем месте. А может, от того было неуютно, что Беатрикс сидела напрягшись, расправив острые плечи, на которых слегка отставал жесткий край лифа.
Руте было очень трудно свыкаться с беспокойной близостью к этой женщине, которая вроде бы принадлежала ее сыну… Или Родери, сам того не замечая, принадлежал ей?
– Почему бы вам не проявить милосердие и не помиловать его?
Королева ответила надменным смешком.
– Он был моим слугой, – а пальцы быстро-быстро теребили край покрывала, с остервенением его комкая, – и совершил преступление, которое я не могу простить ни как королева, ни как женщина.
Беатрикс отвернулась.
Руте стало совсем холодно от этого вранья. Она с тоской пожалела о своем подавленном желании сходить к Алли в темницу, чтобы его утешить. Королева безжалостна. Ее сын безжалостен. «Меня бы пустили. Почему я не пошла? Меня бы непременно пустили!»
Совсем рядом ярко белела грудь королевы, целованная многими. И Родери тоже припадал к ней губами в сладкой душной темноте и сжимал в объятиях этот стан.
На носилках сзади, нелепо держась за руки, полупровалившись в подушки, сидели прямые, словно церковные деревянные фигуры, убранные в белое, Эльса и Лорель. Осчастливленные ягнята.
За резными бортами носилок, за оцеплением стражников, бурлила готовая разразиться воплями толпа. Все были напряжены, иногда с краев Огайли, от стен харчевен доносились крики, но тотчас затихали.
Беатрикс было неуютно, она отчего-то чувствовала себя голой на пухлых подушках, устлавших широкое дно носилок.
Дикий нестройный крик толпы возвестил о появлении осужденного. Беатрикс медленно повернула голову и поднесла к правому глазу хрусталику.
Толпа билась о щиты стражников, летели брошенные в телегу яблоки, камни, вой вздымался волнами, хотелось зажмуриться и заткнуть уши, уползти, как улитка, внутрь себя, исчезнуть.
Над толпой плыло белое, странно спокойное лицо Алли.
«Дожила! Я-то, дура, думала, что останусь спокойной, даже веселой. Не получится. Нет, не получится».
Стражники осаживали рвущихся вперед подмастерьев. Беатрикс не отрывала глаз от лица Алли, белого и узкого, точно у восковой куклы.
Ближе, ближе, ближе был эшафот. «Он был моим лучшим слугой».
Боже! Черт!
Если бы можно было вскочить! Криком перекричать этих взбесившихся недоумков. Королевское правосудие? А больше ничего не хотите?! Что хочу, то и делаю. Алли! Бедняжка Алли! Как бы ты разрыдался благодарно на этих подушках за задернутыми завесами, пока стража выдавливала бы с площади и разгоняла в тесные улочки толпы зевак. Как бы ты стал целовать эти руки с побрякивающими на них кольцами…
Встать, встать, встать… И, прикипев занемевшей спиной к подушкам, она поняла, что не сможет, не встанет, не крикнет – и Алли умрет. Смерть его станет самым тусклым камнем в ее короне, а совесть не оставит ее в покое до конца жизни.
Ритуал казни уже шел своим порядком. Оседлавший виселицу подручный крепил петлю. Судейский в широкоплечей суконной мантии и ушастом колпаке зычно оглашал приговор. Неподвижно и величаво возлежала на просторных носилках обряженная в негнущийся тусклый бархат королева Беатрикс никто не видел, что она держалась за сердце и, уронив повисшую на цепочке хрусталику, прикрыла глаза.
Скорей, скорей, скорей, скорей…
Ухнула колотушка, глухо загудела кожа, толпа притихла. Со стены грохотом отозвались щиты. Тяжелые, гулкие удары, грозно шевелящееся перед глазами людское скопище, растекшийся по латам серый свет утра, тусклый блеск позолоты на придворных носилках…
Равнодушные крепкие руки набросили на локти осужденного веревку и стянули их, заставив выгнуться от боли. Вдруг он увидел женское лицо с полузакрытыми глазами.
Вьярэ, Вьярэ, Вьярэ Лирра, отроковица, грациозно раскачивающая бедрами под золотой пылающей юбкой, вызывающе и дразняще поднимающая кончики обведенных киноварью губ… это ты ли?..»
Сзади грубым рывком набросили на голову шершавую колючую дерюгу.
Он ступил на лестницу так уверенно, как будто видел ступени.
Грохот оборвался.
Тупо стукнуло деревом о дерево.
Тело в спущенном ниже плеч мешке, сразу вытянувшееся, повисло над эшафотом.
Над площадью Огайль вознесся единый страстный выдох тысяч легких. Канц нарочно велел сделать веревку покороче, толпе будет приятно, если такая важная персона подольше подергается в мучениях. Он бы и кагул не надел, будь его воля, пусть глазеют, как красивое белое лицо превращается в синеязыкую образину. И все же не рассчитал: даже на такой короткой веревке переломилась нежная дворянская шея. Ишь как вытянулся. Скучно смотреть.
Беатрикс рывком, точно отбрасывая ресницами наваждение, распахнула глаза. Секундное безмолвие, воцарившееся на площади, рушилось, полнясь вздохами, занимаясь по краям, как огнем, криками. Ее славили, валясь на колени, ей вопили здравицы, расплескивая пену из невесть откуда пошедших по рукам кружек.
«Убийца, я убийца, убийца».
Ей вдруг стало душно, как будто серый облачный туман осел в легких.
– Вперед! – Носилки тронулись. Королева не посмела обернуться на висельника со скрученными руками. Не посмела.
Сбоку, то пропадая за занавеску, то нагоняя носилки, изящно гарцевал Родери Раин. Он подражал Алли во всем, вплоть до манеры перебирать пальцами богато украшенные поводья. Его мать Руфина поджала губы, как недовольная невесткой свекровь. Осуждение, казалось, было даже в белизне ее чепца.
«Не оглянулась. Не оглянулась. Не оглянулась. О, какая же я сука!..» Эта мысль была для Беатрикс невыносима, – а площадь Огайль уже скрылась за поворотом.
Королева привычно подняла кончики губ, но забыла повернуть голову, и искусное подобие улыбки уперлось в пустоту за плечом Руты.
Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с виселицы и лежит на помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов, он буркнул что-то вроде: «Ну и пусть валяется» – и предложил, если надо, усилить караулы. Но этого не требовалось – явно собирался дождь, и гуляки разбредались по злачным местам.
Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось над потемневшими фронтонами. Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие улочки были угрюмы и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали первые огоньки. Сырой туман ослабил городские запахи, и явственней стал холодный и тяжелый болотный дух низины, в которую врос каменными корнями тесный, богатый город.
Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
Скрип деревянных колес далеко разносился в разбегающихся проулках. Хлопали большие, как миски, копыта казенной кобылы, и размытый свет короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим волосом ляжки.
В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный, мятый, непонятный. На облучке покачивался из стороны в сторону возница, и по особой бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было узнать одного из городских мортусов.
Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной стене. На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие затворенные окна. Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей извилистой резьбой. Во двор вели стрельчатые ворота с тем же, едва различимым в сумерках, растительным орнаментом. Над воротами висела позолоченная голова в венце из бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и пустыми глазами.
Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые дубовые доски ворот. Казалось, от этого зловещего звука на соседних домах качнулись неподвижные черные флюгера.
Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара черных глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули, шторка поднялась еще выше, и в окошке появилось смуглое девичье лицо с узким золотым венцом поперек лба.
– Госпожа Зарэ покорнейше просит вас принести… внутрь. В доме одни женщины, господин. Мы не хотим открывать ворота, чтобы проехала телега. Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
– Еще пять монет. – Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
– Госпожа Зарэ заплатит.
– Открывай калитку, людоедка.
Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв на руки укутанное тело висельника. Вокруг него сомкнулась тьма, полная горестных вздохов. Потом стал различим один голос, высокий на вдохе, на выдохе хрипящий. Три или четыре двери выходили на галерею – из одной бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками в край холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая со щек темные слезы, смешанные с кровью расцарапанного лица.
В холодном длинном покое горел бездымный жир. Остро мерцали свечи в черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала на тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины. Безмолвная, укутанная в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину, прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то, неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее, кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань…
… Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей девчонкой…
… Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал, пресытясь… Дрожащими пальцами она коснулась его щеки…
И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения, она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными толчками, но стучало. Его сердце.
Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами. Сердце стучало, стучало… И где-то в облачной ночи улыбался Бог.
***
Раин вошел, внутренне сжавшись, – который день в глазах королевы не таяло равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше, чем все чаще запертые для него двери ее спальни.
– Это что на тебе за мерзость? – На нем был кафтан, такой, что только последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли. Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
– Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72