О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет…
***
Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами – тела убитых той ночью. Лед растает – поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет – тем, кто из них еще жив остался.
Про королеву слышно было мало – болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы – подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, – их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели… Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву…
Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них – в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему… Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание… Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:
«Мне тоже даром не прошла эта ночь…» – и открыла лицо. Эзель содрогнулся:
«Прости меня…»
«Ты тоже прости…» – Она поцеловала его в лоб черными губами. Попроси он в тот миг отпустить кого-то из Сервайра, отправить в опалу Ниссагля – сделала бы, и не пожалела бы потом.
Но он только смотрел ей в лицо и молчал. Она снова надела маску, едва не заплакав.
В Галерее Мечей целыми днями гремела сталь – окрепнув, Беатрикс пристрастилась к фехтованию и рубке, теперь целыми днями дралась со свободными от дозоров офицерами стражи – взмокшая, задыхающаяся, раззадоренная. Перед схваткой она снимала маску, отшпиливала фермель от стянутого под горлом ворота. Глаза у нее загорались, она молча и свирепо кидалась в атаку, безжалостно загоняя противников в угол, но быстро теряла дыхание, и тогда теснили ее. Она отбивалась до последнего, пока у нее не вышибали из руки клинок, пока не приперли к обтертой многими спинами стене, пока не заставляли сползать по ней вниз. Потом она, тяжело дыша, ложилась на застеленную медвежьей шкурой широкую лавку и часами наблюдала за фехтующими. Государственные дела за нее вершили Таббет и Ниссагль. А она смотрела на сходящихся бойцов, слушая гулко разносящийся по галерее лязг и пряча зябнущие руки в подол, – хмурая, со спадающими на плечи светлыми волосами, в сравнении с холеным блеском которых еще отвратительнее выглядело осунувшееся, пятнистое, землистого цвета лицо… Дни тянулись, ничем друг от друга не отличаясь, иногда мнилось, что один составлен из нескольких. Отдышавшись, она снова бралась за оружие – из Галереи Мечей ее было не выманить.
В спину уходящему Ниссаглю летело звонкое дребезжание стали, эхо нагоняло его, ему слышался этот звон повсюду, даже в тихих холодных церквях, где давно уже не было служб.
Звонка же королевская тоска!
Серый день смотрел в узкие голубоватые окна дворцовой церковки с голым алтарем. Костяная высокая статуя Господа казалась седой от сыплющейся со сводов сухой каменной пыли. У Господа был похожий на тарелку нимб и пустые глаза, привыкшие к бесконечным одиноким будням и рядам вечно пустых скамей. Ниссагль подошел ближе.
В их доме всегда было с верой как-то странно. Мужчины поминали Силу, женщины бегали со свечами за огоньком к святой Годиве-на-Барг, отстаивали там колени возле доски с наивно намалеванной ядреной и чернявой святой, которая признала Господа первой из женщин. А статуя Господа с темными щербинами на складках алебастровой столы была задвинута куда-то в угол.
Господь возвышался перед ним – равнодушный, желтоватый, запыленный, и при взгляде на него возникало раздражение… Ниссагль подошел к самому подножию. Лицо Бога было вырезано таким образом, что никто не мог выскользнуть из-под его взгляда. Ниссагль взглянул на него без опаски. Хрипло позвал: «Господи!», точно проверил голос, и повторил еще раз: «Господи!» Теперь можно было говорить о главном.
– Мой Боже, – он медленно опустился на колени, доверчиво поднимая лицо к пустым глазницам, – вот я, пришел к тебе.
«А что ж тебе надо?» – услышал он в душе своей ответ.
– Боже всеблагой, Ты меня знаешь. Вот я перед Тобой, какой есть. Грешный я и злой, душа у меня черна, много дурного я сделал и еще больше сделаю. – Бог молчал, давая Ниссаглю выговориться. – Поэтому не за себя прошу! Прошу за королеву. Боже! – Голос Ниссагля задрожал. – Верни ей ее красоту. Сделай ее снова красавицей, какой она была. Боже! Ты знаешь, что она мне дороже всего на этом свете! Пусть она меня никогда не полюбит, пусть никогда не будет у нее моих детей, пусть однажды она поразит меня своей ненавистью… Отними у меня все, что хочешь, Боже, только сделай ее прежней! Я прошу за нее, потому что она страдает, потому что ей больно от ее уродства! Смилуйся, верни ей красоту! Пусть опять все мужчины будут провожать ее взглядами, Боже! – Ниссагль переждал и добавил: – Пожалуйста… Она не заслужила, она не заслужила… И разве мы не твои люди, Боже, которых ты сделал?
Ему почудилось, что как-то посветлело в воздухе, и тогда он понял, что слова его ушли через камень в синие заоблачные выси, где слоняются по белым полям улыбчивые ангелы и меж ними голубоокий неприкаянный чудик с посохом и пухлой кожаной книгой под мышкой, с неумолчным бормотанием на кротких устах. Вот он услышит, задумается, побормочет…
Из Галереи Мечей по-прежнему звенело и лязгало, и Ниссагль с удивлением отметил, что во время молитвы не слышал этих звуков.
Он поторопился вернуться в Галерею. Лицо отбивающей удары Беатрикс было все так же черно. Но ведь не мог же Бог обмануть его ожидания! Нет, нет, чудо должно случиться!
Глава девятая
СОЛЬ НА РАНЫ
– … Я пью и чувствую – что-то со мной не так. Несет меня куда-то, и все тут. Хочу глаза протереть – рукой попадаю в рот. Хочу ворот распустить – хватаюсь за гульфик… Хочу на воздух выйти – иду в стену, причем вижу стену, а понять ничего не могу…
– … А я не поленился в трубу им закинуть клубок. Полчаса не минуло, гляжу – выползает Эрма, глаза как плошки, шатается, чисто пьяная, и воздух глотает, как плотва на жаровне. Выползает, значит, и валится тут же возле стога. Ну я тут как тут, рассупониваюсь…
– … Ох, было однажды в Западной Унии, в первый поход герцога Лоттаре, – то-то мы нагулялись! Он нам все города отдавал на поток, а сам на белом коне, весь в драконьей чешуе, и шлем из драконьей башки, ездит по улицам и любуется на нас!
– Да не драконья у него чешуя никакая, стальная, шарэльская!
– Дура! Я сказал драконья, значит, драконья! Разве такой славный веселый рыцарь, как герцог Лоттаре, наденет шарэльскую мерзость? Так вот, сперва мы набрели на винный погреб…
– И главное, почему мы это дело не раскусили, – «Королевский Омут» был из дворцовых подвалов – ну какой тут подвох может быть! А это его нам королевин любовник выкатил, насыпав туда ее окаянного зелья! Чуть нас не уморил! Очнулись лишь на третий день, голые, запертые в поварне! А снаружи гулянка! Крик, визг, стены трясутся, чертоверть такая! Потом является к нам один ублюдок, элерансьер, тоже ее хахаль…
– Так сколько ж у нее?
– Не счесть. Она и для палача ноги раздвигала, что вы думаете? Является к нам этот сукин сын и говорит, – нагло так подбоченился, – говорит, что в наших услугах больше не нуждаются и мы можем катиться хоть к черту, хоть к дьяволу. А за спиной у него сброд в наших мундирах с алебардами. Окружная стража так называемая! А мы голые! Выдали нам старье…
– Яйца им оторвать за такое, и королеву заставить съесть яичницу!
– Накормим!
– … Набрались мы в этом погребе под завязку, пошли дальше гулять! Вокруг поют, орут, бабы голые бегают – глаза разбегаются. И тут натыкаемся мы знаете на что?
– Ну?
– На приют для бесприданниц! Полсотни нетронутых целок!
– А вас сколько?
– Пятеро. Только пятеро! На полсотни целок! Оцените наше мужество, почтенные!
– Интересно, вы после погреба, случаем, не спутали приют с борделем?
– Или с богадельней?
– Мы что совсем каплуны? Или не умеем читать? Короче, мы вошли туда, закрыли все двери, сняли штаны и принялись за молотьбу.
– … Рассупониваюсь и быстро делаю то, что надо делать, оставляю ее валяться с голой ж… Тут мне приспело отлить. Отошел за угол, смотрю, идет Цорб, заворачивает во двор – и прямехонько к Эрме. Углядел в темноте! И начинает, и начинает, прямо, чувствую, до сердца ей достает, так что девка уже стала подвывать. Ну, думаю, этак он приведет ее в чувство. И точно, она опомнилась да как заорет! А оказывается, у нее папаша спал в амбаре, потому как пришел домой пьяный и его не пустили. Папаша, когда выпьет лишнего, буйным становится, вот ему и дают остыть на холодке. Ну он как скатится оттуда с вилами и прямиком на Цорба. А тот без штанов!.. Набежало мужичья…
– Да клянусь я вам, ваше сиятельство, что она уже валялась раскорякой и себя не помнила, когда я ею занялся! И ведать не ведаю, кто ее так уходил! – Здоровенный детина в шевровом колете с фестонами, надетом поверх оранжевого с зеленым суконного камзола, попытался вырваться из рук державших его крестьян. Лицо у него было в крови, соломенные волосы спутаны.
– Я угорелая была-а! – густо зарыдала краснощекая рыжая девица, стискивая руки под пышным фартуком. Ее хорошенькое лицо расплылось в слезливой гримасе. – Я угорелая была, я еле-еле из дому вышла! А батюшка в сарае спал, уставши! Опамятовалась, а этот…
– Без штанов он был, и хвост у него торчком стоял! – свирепо выпалил мужлан в новой широкополой шляпе. – За такое убить его мало! Сиятельный господин, не оставьте без защиты! Совсем ваши прохвосты честным девицам ходу не дают! Скольких перепортили! Уж берег-берег, не уберечь! – Он натужно, со слезой задышал и заложил кулак за спину, угрюмо глядя на светлоглазого вельможу в зеленом с серебром упланде.
– Хорошо. Вас удовлетворит денежный откуп, истец? – Вельможа растянул пояс.
– А ему ничего не будет, что ль? – Один из державших толкнул провинившегося. Тот ответил грязным солдатским ругательством.
– Солдат мне нужен. А вашей дочери следует открывать вьюшки, а не отлеживаться в стогу, обмахиваясь юбкой. Это у кого угодно пробудит нескромное желание, – Он выложил на голый стол несколько больших серебряных монет. – Этого вам довольно? Теперь отпустите Цорба и идите сами. У меня нет на вас времени.
Цорб сам вывернулся из державших его рук, застучал сапогами вниз по лестнице. Из окна видно было, что он перебежал через разъезженную улицу и нырнул в кабак, на ходу расчесывая пятерней волосы.
Он остановился на пороге, привычно ловя ухом разговоры и выбирая, где травят байки поинтереснее и где можно поведать о своих злоключениях и угоститься из чужого кошеля. Рассказов о том, как дворцовую стражу опоили и выставили из Эманда, он слышал уже не менее десятка…
– … Сначала мы бегали за ними по всему приюту, потом поняли, что так неудобно, и решили устроить станок. Трое охотились, двое держали. Естественно, мы менялись, и дело пошло быстрее… Тут ворота как вылетят! Ой, беда! Въезжает сам герцог Лоттаре на белом коне, а возле стремени у него запыхавшаяся горбунья, она у них там была за старшую, мы и ловить ее не стали, думали, спряталась куда. Мы так и замерли – всё у нас наружу, девицу держим, не сообразили отпустить. А герцог на расправу скор, это надо помнить…
– Так город-то на поток же?
– Ты слушай, слушай. Стоим, вдруг Заль отпускает девицу, он ее за ноги держал, и хлоп на колени перед герцогом. «Простите, – говорит, – ваша светлость, простите нас, дураков, что вам ничего не оставили!» Мы как заржем! Герцог Лоттаре сам до слез смеялся и хвалил нас за такую удаль!
Цорб злобно сплюнул. У него совершенно не было настроения выслушивать чужое хвастовство, да еще на трезвую голову и голодный желудок. Он мрачно прислонился к косяку.
– … Набежало мужичья с дрекольем, ну его драть, а он только стоит и срам прикрывает, и гульфик пустой возле колен болтается! Эрма орет, ругань, светопреставление! Повязали его, сердечного, повели в подклеть…
– Ах, так это ты, Гоц, был там первым? – Гоц замолк. Над столом возвышался Цорб и медленно потирал запястья волосатых дланей…
– Что ты, Цорб, я просто проходил мимо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
***
Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами – тела убитых той ночью. Лед растает – поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет – тем, кто из них еще жив остался.
Про королеву слышно было мало – болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы – подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, – их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели… Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву…
Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них – в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему… Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание… Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:
«Мне тоже даром не прошла эта ночь…» – и открыла лицо. Эзель содрогнулся:
«Прости меня…»
«Ты тоже прости…» – Она поцеловала его в лоб черными губами. Попроси он в тот миг отпустить кого-то из Сервайра, отправить в опалу Ниссагля – сделала бы, и не пожалела бы потом.
Но он только смотрел ей в лицо и молчал. Она снова надела маску, едва не заплакав.
В Галерее Мечей целыми днями гремела сталь – окрепнув, Беатрикс пристрастилась к фехтованию и рубке, теперь целыми днями дралась со свободными от дозоров офицерами стражи – взмокшая, задыхающаяся, раззадоренная. Перед схваткой она снимала маску, отшпиливала фермель от стянутого под горлом ворота. Глаза у нее загорались, она молча и свирепо кидалась в атаку, безжалостно загоняя противников в угол, но быстро теряла дыхание, и тогда теснили ее. Она отбивалась до последнего, пока у нее не вышибали из руки клинок, пока не приперли к обтертой многими спинами стене, пока не заставляли сползать по ней вниз. Потом она, тяжело дыша, ложилась на застеленную медвежьей шкурой широкую лавку и часами наблюдала за фехтующими. Государственные дела за нее вершили Таббет и Ниссагль. А она смотрела на сходящихся бойцов, слушая гулко разносящийся по галерее лязг и пряча зябнущие руки в подол, – хмурая, со спадающими на плечи светлыми волосами, в сравнении с холеным блеском которых еще отвратительнее выглядело осунувшееся, пятнистое, землистого цвета лицо… Дни тянулись, ничем друг от друга не отличаясь, иногда мнилось, что один составлен из нескольких. Отдышавшись, она снова бралась за оружие – из Галереи Мечей ее было не выманить.
В спину уходящему Ниссаглю летело звонкое дребезжание стали, эхо нагоняло его, ему слышался этот звон повсюду, даже в тихих холодных церквях, где давно уже не было служб.
Звонка же королевская тоска!
Серый день смотрел в узкие голубоватые окна дворцовой церковки с голым алтарем. Костяная высокая статуя Господа казалась седой от сыплющейся со сводов сухой каменной пыли. У Господа был похожий на тарелку нимб и пустые глаза, привыкшие к бесконечным одиноким будням и рядам вечно пустых скамей. Ниссагль подошел ближе.
В их доме всегда было с верой как-то странно. Мужчины поминали Силу, женщины бегали со свечами за огоньком к святой Годиве-на-Барг, отстаивали там колени возле доски с наивно намалеванной ядреной и чернявой святой, которая признала Господа первой из женщин. А статуя Господа с темными щербинами на складках алебастровой столы была задвинута куда-то в угол.
Господь возвышался перед ним – равнодушный, желтоватый, запыленный, и при взгляде на него возникало раздражение… Ниссагль подошел к самому подножию. Лицо Бога было вырезано таким образом, что никто не мог выскользнуть из-под его взгляда. Ниссагль взглянул на него без опаски. Хрипло позвал: «Господи!», точно проверил голос, и повторил еще раз: «Господи!» Теперь можно было говорить о главном.
– Мой Боже, – он медленно опустился на колени, доверчиво поднимая лицо к пустым глазницам, – вот я, пришел к тебе.
«А что ж тебе надо?» – услышал он в душе своей ответ.
– Боже всеблагой, Ты меня знаешь. Вот я перед Тобой, какой есть. Грешный я и злой, душа у меня черна, много дурного я сделал и еще больше сделаю. – Бог молчал, давая Ниссаглю выговориться. – Поэтому не за себя прошу! Прошу за королеву. Боже! – Голос Ниссагля задрожал. – Верни ей ее красоту. Сделай ее снова красавицей, какой она была. Боже! Ты знаешь, что она мне дороже всего на этом свете! Пусть она меня никогда не полюбит, пусть никогда не будет у нее моих детей, пусть однажды она поразит меня своей ненавистью… Отними у меня все, что хочешь, Боже, только сделай ее прежней! Я прошу за нее, потому что она страдает, потому что ей больно от ее уродства! Смилуйся, верни ей красоту! Пусть опять все мужчины будут провожать ее взглядами, Боже! – Ниссагль переждал и добавил: – Пожалуйста… Она не заслужила, она не заслужила… И разве мы не твои люди, Боже, которых ты сделал?
Ему почудилось, что как-то посветлело в воздухе, и тогда он понял, что слова его ушли через камень в синие заоблачные выси, где слоняются по белым полям улыбчивые ангелы и меж ними голубоокий неприкаянный чудик с посохом и пухлой кожаной книгой под мышкой, с неумолчным бормотанием на кротких устах. Вот он услышит, задумается, побормочет…
Из Галереи Мечей по-прежнему звенело и лязгало, и Ниссагль с удивлением отметил, что во время молитвы не слышал этих звуков.
Он поторопился вернуться в Галерею. Лицо отбивающей удары Беатрикс было все так же черно. Но ведь не мог же Бог обмануть его ожидания! Нет, нет, чудо должно случиться!
Глава девятая
СОЛЬ НА РАНЫ
– … Я пью и чувствую – что-то со мной не так. Несет меня куда-то, и все тут. Хочу глаза протереть – рукой попадаю в рот. Хочу ворот распустить – хватаюсь за гульфик… Хочу на воздух выйти – иду в стену, причем вижу стену, а понять ничего не могу…
– … А я не поленился в трубу им закинуть клубок. Полчаса не минуло, гляжу – выползает Эрма, глаза как плошки, шатается, чисто пьяная, и воздух глотает, как плотва на жаровне. Выползает, значит, и валится тут же возле стога. Ну я тут как тут, рассупониваюсь…
– … Ох, было однажды в Западной Унии, в первый поход герцога Лоттаре, – то-то мы нагулялись! Он нам все города отдавал на поток, а сам на белом коне, весь в драконьей чешуе, и шлем из драконьей башки, ездит по улицам и любуется на нас!
– Да не драконья у него чешуя никакая, стальная, шарэльская!
– Дура! Я сказал драконья, значит, драконья! Разве такой славный веселый рыцарь, как герцог Лоттаре, наденет шарэльскую мерзость? Так вот, сперва мы набрели на винный погреб…
– И главное, почему мы это дело не раскусили, – «Королевский Омут» был из дворцовых подвалов – ну какой тут подвох может быть! А это его нам королевин любовник выкатил, насыпав туда ее окаянного зелья! Чуть нас не уморил! Очнулись лишь на третий день, голые, запертые в поварне! А снаружи гулянка! Крик, визг, стены трясутся, чертоверть такая! Потом является к нам один ублюдок, элерансьер, тоже ее хахаль…
– Так сколько ж у нее?
– Не счесть. Она и для палача ноги раздвигала, что вы думаете? Является к нам этот сукин сын и говорит, – нагло так подбоченился, – говорит, что в наших услугах больше не нуждаются и мы можем катиться хоть к черту, хоть к дьяволу. А за спиной у него сброд в наших мундирах с алебардами. Окружная стража так называемая! А мы голые! Выдали нам старье…
– Яйца им оторвать за такое, и королеву заставить съесть яичницу!
– Накормим!
– … Набрались мы в этом погребе под завязку, пошли дальше гулять! Вокруг поют, орут, бабы голые бегают – глаза разбегаются. И тут натыкаемся мы знаете на что?
– Ну?
– На приют для бесприданниц! Полсотни нетронутых целок!
– А вас сколько?
– Пятеро. Только пятеро! На полсотни целок! Оцените наше мужество, почтенные!
– Интересно, вы после погреба, случаем, не спутали приют с борделем?
– Или с богадельней?
– Мы что совсем каплуны? Или не умеем читать? Короче, мы вошли туда, закрыли все двери, сняли штаны и принялись за молотьбу.
– … Рассупониваюсь и быстро делаю то, что надо делать, оставляю ее валяться с голой ж… Тут мне приспело отлить. Отошел за угол, смотрю, идет Цорб, заворачивает во двор – и прямехонько к Эрме. Углядел в темноте! И начинает, и начинает, прямо, чувствую, до сердца ей достает, так что девка уже стала подвывать. Ну, думаю, этак он приведет ее в чувство. И точно, она опомнилась да как заорет! А оказывается, у нее папаша спал в амбаре, потому как пришел домой пьяный и его не пустили. Папаша, когда выпьет лишнего, буйным становится, вот ему и дают остыть на холодке. Ну он как скатится оттуда с вилами и прямиком на Цорба. А тот без штанов!.. Набежало мужичья…
– Да клянусь я вам, ваше сиятельство, что она уже валялась раскорякой и себя не помнила, когда я ею занялся! И ведать не ведаю, кто ее так уходил! – Здоровенный детина в шевровом колете с фестонами, надетом поверх оранжевого с зеленым суконного камзола, попытался вырваться из рук державших его крестьян. Лицо у него было в крови, соломенные волосы спутаны.
– Я угорелая была-а! – густо зарыдала краснощекая рыжая девица, стискивая руки под пышным фартуком. Ее хорошенькое лицо расплылось в слезливой гримасе. – Я угорелая была, я еле-еле из дому вышла! А батюшка в сарае спал, уставши! Опамятовалась, а этот…
– Без штанов он был, и хвост у него торчком стоял! – свирепо выпалил мужлан в новой широкополой шляпе. – За такое убить его мало! Сиятельный господин, не оставьте без защиты! Совсем ваши прохвосты честным девицам ходу не дают! Скольких перепортили! Уж берег-берег, не уберечь! – Он натужно, со слезой задышал и заложил кулак за спину, угрюмо глядя на светлоглазого вельможу в зеленом с серебром упланде.
– Хорошо. Вас удовлетворит денежный откуп, истец? – Вельможа растянул пояс.
– А ему ничего не будет, что ль? – Один из державших толкнул провинившегося. Тот ответил грязным солдатским ругательством.
– Солдат мне нужен. А вашей дочери следует открывать вьюшки, а не отлеживаться в стогу, обмахиваясь юбкой. Это у кого угодно пробудит нескромное желание, – Он выложил на голый стол несколько больших серебряных монет. – Этого вам довольно? Теперь отпустите Цорба и идите сами. У меня нет на вас времени.
Цорб сам вывернулся из державших его рук, застучал сапогами вниз по лестнице. Из окна видно было, что он перебежал через разъезженную улицу и нырнул в кабак, на ходу расчесывая пятерней волосы.
Он остановился на пороге, привычно ловя ухом разговоры и выбирая, где травят байки поинтереснее и где можно поведать о своих злоключениях и угоститься из чужого кошеля. Рассказов о том, как дворцовую стражу опоили и выставили из Эманда, он слышал уже не менее десятка…
– … Сначала мы бегали за ними по всему приюту, потом поняли, что так неудобно, и решили устроить станок. Трое охотились, двое держали. Естественно, мы менялись, и дело пошло быстрее… Тут ворота как вылетят! Ой, беда! Въезжает сам герцог Лоттаре на белом коне, а возле стремени у него запыхавшаяся горбунья, она у них там была за старшую, мы и ловить ее не стали, думали, спряталась куда. Мы так и замерли – всё у нас наружу, девицу держим, не сообразили отпустить. А герцог на расправу скор, это надо помнить…
– Так город-то на поток же?
– Ты слушай, слушай. Стоим, вдруг Заль отпускает девицу, он ее за ноги держал, и хлоп на колени перед герцогом. «Простите, – говорит, – ваша светлость, простите нас, дураков, что вам ничего не оставили!» Мы как заржем! Герцог Лоттаре сам до слез смеялся и хвалил нас за такую удаль!
Цорб злобно сплюнул. У него совершенно не было настроения выслушивать чужое хвастовство, да еще на трезвую голову и голодный желудок. Он мрачно прислонился к косяку.
– … Набежало мужичья с дрекольем, ну его драть, а он только стоит и срам прикрывает, и гульфик пустой возле колен болтается! Эрма орет, ругань, светопреставление! Повязали его, сердечного, повели в подклеть…
– Ах, так это ты, Гоц, был там первым? – Гоц замолк. Над столом возвышался Цорб и медленно потирал запястья волосатых дланей…
– Что ты, Цорб, я просто проходил мимо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72