Хотел бы познакомиться с вами при более приятных обстоятельствах, нежели ночная драка и козни дурной женщины.
– … Козни… Это хуже! Господи, она меня убила! Я дарил ей перлы перлов того, что имею. То, что дороже бриллиантов. Я звал ее за собой в вечность…
– Думаю, что туда она превосходно проберется и без вашей помощи. Только другой дорогой. И надеюсь, ваши пути более не пересекутся.
– Послушайте… послушайте, я не понимаю. Не могу понять. Неужели же ни одно мое слово ее не тронуло? Как это может быть?
– Почему же – тронуло. Она очень весело смеялась. Так заливисто, что слышно было на улице, и все предместье решило, что она шлюха, а я сводник и живу на ее деньги. Сам разговоры слышал не далее как сегодня. Впрочем, так оно и есть: она действительно шлюха, и я действительно живу на ее деньги. То есть на деньги убитых ею…
– Значит, все, о чем говорится в «Письмах Цитадели», – правда?
– Истинная правда. Энвикко Алли, канцлера, я знал лично. А он был хорошо осведомлен о всех ее делах. Она и ее лучший слуга Ниссагль опоили Энвикко до беспамятства, подсунули ему невинную девушку, он, не помня себя, учинил над ней насилие… За что и был повешен согласно закону пятисотлетней давности. Теперь вот Ниссагль вошел в большую милость и стал ее любовником.
– Это что-то невыразимое… у нее какой-то дьявольский ум!
– О, да. В чем, в чем, а в уме ей не откажешь.
– Послушайте… Мне сейчас пришло в голову. Ужасно глупо, но на этом свете и вообще все так глупо… Что мне делать с этими балладами? У меня такое чувство, что я вымарал их в крови. И свое имя тоже.
– Поверьте, ничего не случилось ни с балладами, ни с вашим именем. Просто принцесса исчезла, откуда появилась, ее призвали, ну, скажем, государственные дела… а вы остались в скорби и меланхолии. И это даже хорошо, что в ваших стихах живет благородная принцесса именно в маске. Пусть Беатрикс завидует самой себе. Я только не знаю, что вам сейчас делать. Как-то не подумал об этом…
– Что делать? Сказать ей, что ее тайна раскрыта. Другого пути у меня нет. Я не подставлю вас под удар, не бойтесь. Если она спросит, я скажу, что ее узнал кто-то другой. Я скажу ей все. Пусть это произойдет не так, как я представлял, ну и пусть. Я не в силах притворяться. Мне хочется знать только одно – почему вы все это мне сказали?
– Потому что мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в гряэь. Мне уже не раз доводилось быть свидетелем подобного – не хочу, чтобы это случилось с вами, Эринто.
– Вы меня пожалели?
– На этот раз угадали. Я представил, как ваша голова клонится все ниже и ниже, а она торжествует, в самом красивом платье, которое у нее на этот случай заготовлено… Очень красивое платье. – Раин не договорил, вскочил и исчез за полуоткрытой треугольной дверцей. Желтый круг света запрыгал по столешнице.
«Мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в грязь».
***
Туман выползал из лощин. Холмы серебрились. Лишь изредка в темно-зеленой листве что-то шуршало.
Сейчас она придет, неслышно приминая узкими туфельками сырую траву, склонив голову так выразительно, что можно будет угадать на невидимом лице под маской выжидательное лукавство. Сейчас она придет, искусно разыгрывая волнение, а может быть, и в самом деле волнуясь, ведь хорошие лицедеи действительно испытывают те чувства, которые им приходится изображать на подмостках. Она будет зябко поеживаться от вечерней прохлады, потому что оденется слишком легко – пускай потерявший голову дурак подумает, что это трепет страсти, и заботливо накроет ее плечи плащом…
«Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше… Поэтому мне смешно».
Эринто выпрямился, подавив вздох. Плащ внизу намок и оттягивал плечи. Руки были влажны. Снова подымалась красная луна, висела так низко, что хотелось пальцем попробовать ее чуть выщербленные острия. И синел печальный закат, и мерцала первая, зеленоватая, тяжелая звезда.
Зашуршали шаги, и невдалеке он увидел Беатрикс. Она спускалась с холма, как серебристый призрак. Она приближалась, и лицо ее в маске было подобно луне с вечной улыбкой на серебряной личине. Над маской виднелась шапочка из зернистого жемчуга, на ней сверкали три алмазные дуги, и от них вниз опускалась длинная двойная вуаль.
Ее белое платье было усыпано хрустальными бусинами и перлами. Прекрасные руки покоились на груди, скрещенные. Принцесса.
От восхищения и душевной боли, от мысли, что миг этот мог бы стать мигом небывалого счастья, у Эринто перехватило дыхание. Шелестели ее шелка…
Он мучительно сглотнул и вдруг понял, что не может сказать ни единого слова. Ни единого слова среди спящих в тумане холмов, уже облитых лунным серебром. Ни единого…
Сделав шаг вперед, он протянул руку, двумя пальцами брезгливо взялся за край маски и потянул вниз. Тесемка лопнула, маска осталась у него в руке. На миг у него возникло ощущение, будто вместо маски он сорвал с нее платье, столь неожиданно, неожиданнее внезапной наготы было это лицо: юное, темнобровое, большеглазое, с приоткрытым от волнения ртом… Это… Это не Беатрикс! Это не ее лицо!.. Кто угодно, только не она. Беатрикс какая-то другая. Последняя Легенда? Но он не разглядел тогда ее как следует… Он стоял слишком далеко.
– Ну? Что это значит? – Она улыбнулась и опустила ресницы.
– Я… – начал он неожиданно дрогнувшим голосом, – думаю, что корона все-таки вам больше к лицу, принцесса. Да-да… – Щеки у него горели, колени дрожали, он все никак не мог поверить, что перед ним стоит королева Эманда.
– И какая?
– Золотая. Золотая, кованая, тяжкая, как земля. – Эринто вдруг ощутил весомость собственных слов и успокоился:
– Без единого камня на зубцах и вся залитая кровью. Вся покрытая запекшейся кровью до того, что кажется ржавой. С рогами, острыми, как секиры – вот какая тебе к лицу корона, Кровавая Беатрикс!
Она затрепетала всем телом, уголки ее губ опустились…
Некоторое время они молчали – он, держа в руках сорванную лунную маску, она – уронив руки на белый атлас платья. Алмазы переливались на ее голове.
– Что еще скажешь? – спокойно спросила Кровавая Беатрикс.
Он рассмеялся сухо и горько:
– Что можно сказать? Что бы я ни сказал, тебя вряд ли это тронет, как не тронули мои баллады. И все-таки я хочу сказать тебе вот что: ты не дама и вообще не женщина. Ты ущербное существо. Ты не живешь – ты только играешь масками, прячешься за ними, потому что лицо твое давным-давно изъедено страстью, и страсть эта – низменнейшая из возможных, это жажда власти, хворь пострашнее оспы и львиной болезни. Нежить, мне противны твои гноящиеся глазницы, и не алые губы я вижу, а зловонную пасть ехидны! Но ты хочешь не только власти, ты хочешь еще и всемирной славы, не так ли? Ради этого ты готова умчаться из своей страны, оставив ее на разграбление алчным и бездарным советникам. Только еще при твоей жизни слава эта превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.
Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила… Ты так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой… Уж не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс? Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить принцессу – ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна, сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив, расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.
Беатрикс молчала.
Ему вдруг стало страшно – почудилось, что из ее неподвижных глаз ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в Кордораффе Айдерской…
Наконец она заговорила:
– Ну что ж… Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал тебе, что я – это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем, чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. – Она снова улыбнулась уголком рта. – У меня есть оправдание… И не одно. Но ты меня не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. – Она медленно повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше, подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с едкой издевкой крикнула:
– Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! – подхватила юбки и скрылась за холмом.
Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие какой-то беды шевелилось в его сознании… Ему стало жутко. Тяжело дыша полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. «Прости-прощай, я люблю тебя…» Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный зов…
Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она – героиня его баллады? Нет, нет… Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: «Прости-прощай, я люблю тебя!» – и теперь морочит ему голову? А может… может, Беатрикс встретила эту девушку уже потом… через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у нее подробности… Может, этой девушки уже и в живых нет?..
Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого пятна… Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была, чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль. Королева не могла далеко убежать!
– Беатрикс! – Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал, выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.
– Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.
– Беатрикс! – Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по счету холма. Конец…
Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов, которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя, облегчить свою совесть… И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу прекратит его мучения. Но никто не пришел.
Глава девятнадцатая
ТЯЖКАЯ, КАК ЗЕМЛЯ
– Ярри, который Конский Срам!
– Не угадал!
– Сиваль по прозвищу Три Курвы!
– Мимо!
– Лотер Святой Кобель!
Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в «мясо», отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем – в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще повезло – слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля, так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра и тухлятину с окрестных огородов.
Нижние окна уже светились – близилась ночь.
Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой – он был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый белый зад «жертвы», по которому приходились удары. Делать ему сейчас было нечего – дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.
Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами. Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную красоту давно утратила.
Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.
Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.
При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– … Козни… Это хуже! Господи, она меня убила! Я дарил ей перлы перлов того, что имею. То, что дороже бриллиантов. Я звал ее за собой в вечность…
– Думаю, что туда она превосходно проберется и без вашей помощи. Только другой дорогой. И надеюсь, ваши пути более не пересекутся.
– Послушайте… послушайте, я не понимаю. Не могу понять. Неужели же ни одно мое слово ее не тронуло? Как это может быть?
– Почему же – тронуло. Она очень весело смеялась. Так заливисто, что слышно было на улице, и все предместье решило, что она шлюха, а я сводник и живу на ее деньги. Сам разговоры слышал не далее как сегодня. Впрочем, так оно и есть: она действительно шлюха, и я действительно живу на ее деньги. То есть на деньги убитых ею…
– Значит, все, о чем говорится в «Письмах Цитадели», – правда?
– Истинная правда. Энвикко Алли, канцлера, я знал лично. А он был хорошо осведомлен о всех ее делах. Она и ее лучший слуга Ниссагль опоили Энвикко до беспамятства, подсунули ему невинную девушку, он, не помня себя, учинил над ней насилие… За что и был повешен согласно закону пятисотлетней давности. Теперь вот Ниссагль вошел в большую милость и стал ее любовником.
– Это что-то невыразимое… у нее какой-то дьявольский ум!
– О, да. В чем, в чем, а в уме ей не откажешь.
– Послушайте… Мне сейчас пришло в голову. Ужасно глупо, но на этом свете и вообще все так глупо… Что мне делать с этими балладами? У меня такое чувство, что я вымарал их в крови. И свое имя тоже.
– Поверьте, ничего не случилось ни с балладами, ни с вашим именем. Просто принцесса исчезла, откуда появилась, ее призвали, ну, скажем, государственные дела… а вы остались в скорби и меланхолии. И это даже хорошо, что в ваших стихах живет благородная принцесса именно в маске. Пусть Беатрикс завидует самой себе. Я только не знаю, что вам сейчас делать. Как-то не подумал об этом…
– Что делать? Сказать ей, что ее тайна раскрыта. Другого пути у меня нет. Я не подставлю вас под удар, не бойтесь. Если она спросит, я скажу, что ее узнал кто-то другой. Я скажу ей все. Пусть это произойдет не так, как я представлял, ну и пусть. Я не в силах притворяться. Мне хочется знать только одно – почему вы все это мне сказали?
– Потому что мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в гряэь. Мне уже не раз доводилось быть свидетелем подобного – не хочу, чтобы это случилось с вами, Эринто.
– Вы меня пожалели?
– На этот раз угадали. Я представил, как ваша голова клонится все ниже и ниже, а она торжествует, в самом красивом платье, которое у нее на этот случай заготовлено… Очень красивое платье. – Раин не договорил, вскочил и исчез за полуоткрытой треугольной дверцей. Желтый круг света запрыгал по столешнице.
«Мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в грязь».
***
Туман выползал из лощин. Холмы серебрились. Лишь изредка в темно-зеленой листве что-то шуршало.
Сейчас она придет, неслышно приминая узкими туфельками сырую траву, склонив голову так выразительно, что можно будет угадать на невидимом лице под маской выжидательное лукавство. Сейчас она придет, искусно разыгрывая волнение, а может быть, и в самом деле волнуясь, ведь хорошие лицедеи действительно испытывают те чувства, которые им приходится изображать на подмостках. Она будет зябко поеживаться от вечерней прохлады, потому что оденется слишком легко – пускай потерявший голову дурак подумает, что это трепет страсти, и заботливо накроет ее плечи плащом…
«Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше… Поэтому мне смешно».
Эринто выпрямился, подавив вздох. Плащ внизу намок и оттягивал плечи. Руки были влажны. Снова подымалась красная луна, висела так низко, что хотелось пальцем попробовать ее чуть выщербленные острия. И синел печальный закат, и мерцала первая, зеленоватая, тяжелая звезда.
Зашуршали шаги, и невдалеке он увидел Беатрикс. Она спускалась с холма, как серебристый призрак. Она приближалась, и лицо ее в маске было подобно луне с вечной улыбкой на серебряной личине. Над маской виднелась шапочка из зернистого жемчуга, на ней сверкали три алмазные дуги, и от них вниз опускалась длинная двойная вуаль.
Ее белое платье было усыпано хрустальными бусинами и перлами. Прекрасные руки покоились на груди, скрещенные. Принцесса.
От восхищения и душевной боли, от мысли, что миг этот мог бы стать мигом небывалого счастья, у Эринто перехватило дыхание. Шелестели ее шелка…
Он мучительно сглотнул и вдруг понял, что не может сказать ни единого слова. Ни единого слова среди спящих в тумане холмов, уже облитых лунным серебром. Ни единого…
Сделав шаг вперед, он протянул руку, двумя пальцами брезгливо взялся за край маски и потянул вниз. Тесемка лопнула, маска осталась у него в руке. На миг у него возникло ощущение, будто вместо маски он сорвал с нее платье, столь неожиданно, неожиданнее внезапной наготы было это лицо: юное, темнобровое, большеглазое, с приоткрытым от волнения ртом… Это… Это не Беатрикс! Это не ее лицо!.. Кто угодно, только не она. Беатрикс какая-то другая. Последняя Легенда? Но он не разглядел тогда ее как следует… Он стоял слишком далеко.
– Ну? Что это значит? – Она улыбнулась и опустила ресницы.
– Я… – начал он неожиданно дрогнувшим голосом, – думаю, что корона все-таки вам больше к лицу, принцесса. Да-да… – Щеки у него горели, колени дрожали, он все никак не мог поверить, что перед ним стоит королева Эманда.
– И какая?
– Золотая. Золотая, кованая, тяжкая, как земля. – Эринто вдруг ощутил весомость собственных слов и успокоился:
– Без единого камня на зубцах и вся залитая кровью. Вся покрытая запекшейся кровью до того, что кажется ржавой. С рогами, острыми, как секиры – вот какая тебе к лицу корона, Кровавая Беатрикс!
Она затрепетала всем телом, уголки ее губ опустились…
Некоторое время они молчали – он, держа в руках сорванную лунную маску, она – уронив руки на белый атлас платья. Алмазы переливались на ее голове.
– Что еще скажешь? – спокойно спросила Кровавая Беатрикс.
Он рассмеялся сухо и горько:
– Что можно сказать? Что бы я ни сказал, тебя вряд ли это тронет, как не тронули мои баллады. И все-таки я хочу сказать тебе вот что: ты не дама и вообще не женщина. Ты ущербное существо. Ты не живешь – ты только играешь масками, прячешься за ними, потому что лицо твое давным-давно изъедено страстью, и страсть эта – низменнейшая из возможных, это жажда власти, хворь пострашнее оспы и львиной болезни. Нежить, мне противны твои гноящиеся глазницы, и не алые губы я вижу, а зловонную пасть ехидны! Но ты хочешь не только власти, ты хочешь еще и всемирной славы, не так ли? Ради этого ты готова умчаться из своей страны, оставив ее на разграбление алчным и бездарным советникам. Только еще при твоей жизни слава эта превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.
Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила… Ты так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой… Уж не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс? Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить принцессу – ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна, сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив, расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.
Беатрикс молчала.
Ему вдруг стало страшно – почудилось, что из ее неподвижных глаз ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в Кордораффе Айдерской…
Наконец она заговорила:
– Ну что ж… Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал тебе, что я – это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем, чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. – Она снова улыбнулась уголком рта. – У меня есть оправдание… И не одно. Но ты меня не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. – Она медленно повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше, подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с едкой издевкой крикнула:
– Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! – подхватила юбки и скрылась за холмом.
Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие какой-то беды шевелилось в его сознании… Ему стало жутко. Тяжело дыша полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. «Прости-прощай, я люблю тебя…» Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный зов…
Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она – героиня его баллады? Нет, нет… Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: «Прости-прощай, я люблю тебя!» – и теперь морочит ему голову? А может… может, Беатрикс встретила эту девушку уже потом… через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у нее подробности… Может, этой девушки уже и в живых нет?..
Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого пятна… Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была, чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль. Королева не могла далеко убежать!
– Беатрикс! – Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал, выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.
– Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.
– Беатрикс! – Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по счету холма. Конец…
Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов, которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя, облегчить свою совесть… И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу прекратит его мучения. Но никто не пришел.
Глава девятнадцатая
ТЯЖКАЯ, КАК ЗЕМЛЯ
– Ярри, который Конский Срам!
– Не угадал!
– Сиваль по прозвищу Три Курвы!
– Мимо!
– Лотер Святой Кобель!
Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в «мясо», отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем – в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще повезло – слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля, так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра и тухлятину с окрестных огородов.
Нижние окна уже светились – близилась ночь.
Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой – он был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый белый зад «жертвы», по которому приходились удары. Делать ему сейчас было нечего – дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.
Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами. Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную красоту давно утратила.
Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.
Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.
При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72