Очень скоро все изображение покрылось ровным слоем немигающих глаз. Сквозь Него видны были только ноздри и складчатые кожистые Уши.
Что это — сон наяву, или он сходит с ума? Оршль потряс головой, однако картина в зеркале не изменилась. Сержант повертел зеркальце — та же картина, сменившаяся вдруг отражением одного из его подчиненных: здоровенного, коротко стриженного новобранца, имени которого Оршль еще не запомнил. Ничем не примечательный парень, но зеркало изобразило его со свиным рылом, из пасти прорезались кривые клыки, на голове появилась рыжая жесткая щетина, а здоровая румяная кожа превратилась в гниющее мясо.
Подняв глаза, сержант встретился взглядом с арестованным.
— Что это такое? — угрожающе спросил Оршль.
— Я не скажу вам, сержант, — отозвался Фламбеска.
— Что ж, пока можете не говорить. По крайней мере, вам больше не приходится удивляться, в чем вас обвиняют, — сержант завернул находку и сунул ее в карман. В глубине души он был удивлен. Кто бы мог ожидать такого от Тик-така?
Солдаты Света молча продолжили обыск. Больше ничего подозрительного обнаружить не удалось, да и не было в том особой нужды. Закончив, Оршль со своими людьми покинул дом, прихватив с собой и стрелианского доктора. Из толпы зевак, привлеченных арестом модного врача, послышались завывания и брань, и Оршль с недоумением заметил, что враждебность толпы обращена не столько на преступника, сколько на представителей закона. Неблагодарное отребье! Сержант решительно отказывался принимать оскорбительные выкрики на свой счет.
Фургон, пленники и Солдаты Света покинули Солидную площадь.
Сравнительно недолгая поездка к Сердцу Света показалась сержанту бесконечной. Зеркало жгло ему бок сквозь карман, и ему не терпелось избавиться от этой противоестественной чародейской игрушки. Оршлю хотелось поскорей переложить тяжесть скверной находки на человека, безусловно способного выдержать такой груз — на верховного судью.
В открытое окно музыкальной комнаты лился теплый солнечный свет, но Гленниан ЛиТарнграв этого не замечала. Она сидела, склонившись над клавесином, пальцы двигались сами собой, и мелодия, наполняющая комнату, была полна той же темной тревоги, что и мысли девушки. Гленниан вдруг подумала, что нежные звуки клавесина не в состоянии выразить охвативших ее чувств — тут нужен был совсем другой инструмент, большей силы и глубины. Насколько ей было известно, такого инструмента не существовало. Значит, следовало изобрести его самой.
Пальцы Гленниан застыли. До сих пор ей ни разу не приходило в голову придумать музыкальный инструмент себе по нраву. Ее вполне устраивали те, что были под рукой. Но сейчас они не годились. Она чувствовала это уже несколько дней, с тех пор как узнала об аресте доктора Фламбески.
Тредэйн ЛиМарчборг арестован, как прежде — его отец, по обвинению в чародействе. Только в отличие от отца, да и остальных, кому предъявлялось такое обвинение, Тредэйн в самом деле был виновен. Следовало бы презирать его за это, отвернуться с отвращением, но Гленниан не могла. Кроме того, ведь существует же оправдание его поступку! Разве у него был выбор? Что бы он ни сделал, вина не только на нем. Однако вряд ли Белый Трибунал с ней согласится. Судей не интересуют оправдания и объяснения: им довольно знать, что доктор Фламбеска вступил в сделку со Злотворным и приобрел через него колдовскую силу.
Защитит ли его теперь эта сила?
Гленниан обхватила себя руками. Ее трясло, несмотря на долетавший с улицы теплый ветерок. В голове бились неотвязные вопросы — те же вопросы, что мучили ее уже несколько дней. Почему он позволил себя арестовать? Почему позволил запереть себя в Сердце Света? Он ведь мог спастись, Гленниан знала это наверняка, знала с той самой Минуты, когда застала его за беседой с той… с тем…
Тредэйн назвал его Сознающим.
Она вспомнила тот вечер, вспомнила, как потряс ее звучный хор голосов, могучая мелодия мыслей, которую не воспроизведет ни один из инструментов, существующих в этом мире, хотя может быть… Первые аккорды великой симфонии прозвучали в ее мозгу. Эта мелодия долетела к ней прямо из сознания Злотворного, и Гленниан не могла поверить, что столь всеобъемлющее величие может быть злом. Что бы там ни говорил Белый Трибунал.
Сознающий дал Тредэйну силу, и он наверняка бы уже освободился, если только не сошел с ума или его не убили Солдаты Света. И первое, и второе вполне вероятно. Или запас его сил уже иссяк?
Он может умереть под пыткой, а она еще много месяцев не узнает об этом, может быть, вовсе никогда не узнает.
Не думай об этом. Гленниан снова принялась терзать клавесин. Холодный звук раздражал, однако это лучше, чем тишина, и она продолжала играть, пока скрип дверных петель не заставил ее обернуться.
Вошел Пфиссиг. Он был в одет в черное, отдавая дань мрачной судьбе отца, но мерзкая улыбочка — скорее усмешка, — столь ненавистная Гленниан, вновь кривила его губы. Девушка подавила вспышку досады. Сын ее опекуна редко заходил в музыкальную комнату. Только здесь и еще, может быть, в собственной спальне она чувствовала себя свободной от его назойливого присутствия. Гленниан была почти готова приказать ему выйти вон, но успела остановиться. У нее нет ни малейшего права прогонять его. Напротив, Пфиссиг Квисельд, как наследник отцовского имени, вправе, если вздумает, прогнать ее: из музыкальной комнаты, да и из дома ЛиТарнгравов. Очень может быть, именно так он и намерен поступить. И что тогда? Она так долго жила, не зная нужды, только благодаря гостеприимству… нет, милости поч Дремпи. Лицо Гленниан обожгла волна гнева и стыда.
— Приемная сестра, — обратился к ней Пфиссиг. Гленниан принужденно выпрямилась и увидела, что его кривая улыбка стала шире. Жабеныш!
— Милая Гленниан, в этот час нашей общей печали и — скорби я счел своим долгом, как временный хозяин дома Квисельдов, поддержать тебя, насколько это в моих силах, утешением и советом.
— Как великодушно! — ей удалось выговорить это почти приветливо. Совет? Что еще на уме у этого надутого обормота?
— Никакие слова не уменьшат горя от потери отца.
Его лицо дрогнуло, и он на мгновение показался девушке искренним. Но Гленниан могла поклясться, что этим не кончится, и в самом деле, он снова ухмыльнулся.
— Однако возможно — я очень надеюсь на это — мой совет пойдет тебе на пользу и позволит избежать нарушения пристойности, совершенного, разумеется, от невинного незнания.
— О чем ты говоришь?
— Пойми, я никогда не думал о тебе дурно, несмотря ни на что. Я знаю твое прямодушие и не сомневаюсь в твоей чести.
Гленниан подняла бровь.
— Увы, есть другие, мелкие люди, вечно исполненные подозрительности и готовые очернить чистейшую добродетель, — Пфиссиг покачал головой. — Увы, злословие этих сплетников невозможно не заметить, несправедливые пересуды света неизбежно приходится принимать во внимание, особенно тем из нас, кого он и так заранее считает виновным, связывая с…
— Пфиссиг, не мог бы ты прямо сказать, к чему клонишь?
— Если ты настаиваешь. Слово предостережения, дорогая. Весь город знает об аресте этого иностранного докторишки, Фламбески, по обвинению в колдовстве. Однако лишь немногим известно, что тебя видели в его доме, и лучше, я думаю, чтобы горожане продолжали оставаться в неведении по поводу столь сомнительной связи.
— Доктор Фламбеска — известный и модный врач, — Гленниан позволила себе пренебрежительно пожать плечами. — У него множество пациентов, так что многие посещали его.
— Но немногие делали это в конце дня, когда врачебный прием давно окончен. И много ли среди его пациентов Молодых незамужних женщин, в одиночестве скитающихся по городу? И многие ли из таких женщин происходят из семей, чья печальная история невыгодно оттеняет даже легчайшие промахи?
— Право, не знаю, Пфиссиг. И многие?
— Ах, Гленниан! — в усмешке Пфиссига проскользнуло горькое веселье. — Приятно видеть, что ты не теряешь присутствия духа даже в самой страшной беде. Заметь, я говорю как твой друг, как твой нынешний опекун…
Жабеныш! Бородавчатая тварь!
— И будучи весьма озабочен твоим благополучием, — закончил Пфиссиг, — могу заверить, что никто не узнает твоих тайн от меня.
— Но это вовсе не тайна! Да, я заходила к доктору Фламбеске. Можешь кричать об этом хоть на весь город.
— Но я не хочу кричать об этом на весь город, дорогая, тем более не хотел бы видеть эту новость в очередном выпуске «Жу-жу»!
Гленниан внутренне похолодела, но не изменилась в лице.
— Я думаю лишь о внешней благопристойности, — с чувством продолжал Пфиссиг. — О внешней благопристойности, отступление от которой свет так часто считает преступлением, особенно в обстоятельствах столь прискорбных, как нынешние. О, я-то уверен, что тебе нечего скрывать, уверен, что твоя безупречная репутация может выдержать самое дотошное исследование. Я знаю, что ты невинна, как цветок — но другие могут не разделять моей уверенности, и я опасаюсь именно их злобы. Однако ты можешь положиться на мою верность. И на мое молчание.
Гленниан кивнула, растянув непослушные губы в улыбке. Она все еще не понимала, к чему ведут эти длинные рассуждения. В них чудились бесконечные намеки и угрозы, но возможно, только чудились. Неясно было, много ли ему известно, кроме того, что она действительно посещала доктора Фламбеску. Само по себе это обстоятельство ничего не значило, однако если он знает об этом… Проще говоря, это значит, что Пфиссиг за ней следил. Он вечно шпионит. И тогда — что еще он мог вызнать?
Он упомянул «Жу-жу»… Намек или простая случайность? Гленниан не могла этого понять, но ясно видела, что Пфиссиг бесконечно наслаждается разговором.
— Мы ведь друзья, не правда ли? — тянул он с тошнотворной заботой в голосе. — Товарищи, союзники, почти брат и сестра, если хочешь. Надеюсь, ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая Гленниан?
— Думаю, что знаю.
— В таком случае я смею надеяться на взаимность.
Мелкая тварь просто издевается над ней! Однако Гленниан не собиралась принимать вызова. Коротко склонив голову, она с легкой, холодной улыбкой встретила его взгляд.
Пфиссиг предпочел расценить это как согласие. Галантно поцеловав ее неохотно протянутую руку, он покинул музыкальную комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Гленниан сидела неподвижно. Сердце неистово колотилось, кровь стучала в ушах. Потом она развернулась и с удвоенной яростью обрушила свои переживания на клавиши клавесина.
Зеркало в стальной раме несомненно было чародейским изобретением, изделием Злотворных, но верховный судья бесстрашно взял его в руки. Чистота помыслов и вера в защиту Автонна охраняли его от всякого зла. Потому он безбоязненно может касаться зеркала, рассматривать и исследовать его свойства. Предмет изучения был отвратителен, однако знания, извлеченные из него — драгоценны. Его долг перед Автонном и человечеством — ни в коем случае не отвергать их.
В каком-то смысле задача оказалась обескураживающе простой. Зеркало легко выдавало свои секреты. В его действии не было ничего таинственного. Отражение, очевидно, давало метафорическую картину внутренней сущности изображаемого. Таким образом, появлялась возможность распознать истинное зло, так часто скрываемое за невыразительными масками лиц: весьма полезный инструмент, едва ли не бесценный для того, кто, подобно верховному судье, Должен поминутно выискивать истину и наставлять своих ближних. Теперь ни один тайный злоумышленник не укроется от его глаз и справедливого суда — ни злобный пасквилянт, втайне кропающий свои статейки, ни колдун, таящий злобу под маской добродетели. Это зеркало, используемое во благо, поможет очистить страну и послужит всему человечеству.
Что-то похожее на улыбку смягчило жесткий изгиб губ Гнаса ЛиГарвола. Нетрудно понять, что погубило несчастного Дремпи Квисельда! Такое же изделие похожего назначения и принадлежащее ранее злоумышленнику из Стреля ввело его в заблуждение, сбило с истинного пути и в конечном счете погубило. ЛиГарвол даже нашел в своем сердце каплю жалости к несчастному, потому что теперь он ощущал всю силу подобного искушения на себе.
К счастью для страны, Гнас ЛиГарвол — не Дремпи Квисельд, глупое и малодушное создание. И жалость к этому падшему человеку не заставит верховного судью забыть о долге. Он уже слишком долго потакает капризу дрефа, откладывая казнь, но настало время положить конец всяческим уступкам. Обмакнув перо в чернильницу, Гнас ЛиГарвол написал приказ об Очищении, поставил дату, подписал, приложил свою печать и вызвал секретаря.
Тот явился незамедлительно, и ЛиГарвол незаметно взглянул в зеркало, положенное на стол так, чтобы отражать дверь и всякого, кто зайдет в нее. Отражение секретаря выглядело довольно странно — туповатая овечья морда, крошечные глазки, покрытые курчавой шерстью уши, полупрозрачные щупальца вместо пальцев и туча мух, вьющихся над ничего не подозревающим человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Что это — сон наяву, или он сходит с ума? Оршль потряс головой, однако картина в зеркале не изменилась. Сержант повертел зеркальце — та же картина, сменившаяся вдруг отражением одного из его подчиненных: здоровенного, коротко стриженного новобранца, имени которого Оршль еще не запомнил. Ничем не примечательный парень, но зеркало изобразило его со свиным рылом, из пасти прорезались кривые клыки, на голове появилась рыжая жесткая щетина, а здоровая румяная кожа превратилась в гниющее мясо.
Подняв глаза, сержант встретился взглядом с арестованным.
— Что это такое? — угрожающе спросил Оршль.
— Я не скажу вам, сержант, — отозвался Фламбеска.
— Что ж, пока можете не говорить. По крайней мере, вам больше не приходится удивляться, в чем вас обвиняют, — сержант завернул находку и сунул ее в карман. В глубине души он был удивлен. Кто бы мог ожидать такого от Тик-така?
Солдаты Света молча продолжили обыск. Больше ничего подозрительного обнаружить не удалось, да и не было в том особой нужды. Закончив, Оршль со своими людьми покинул дом, прихватив с собой и стрелианского доктора. Из толпы зевак, привлеченных арестом модного врача, послышались завывания и брань, и Оршль с недоумением заметил, что враждебность толпы обращена не столько на преступника, сколько на представителей закона. Неблагодарное отребье! Сержант решительно отказывался принимать оскорбительные выкрики на свой счет.
Фургон, пленники и Солдаты Света покинули Солидную площадь.
Сравнительно недолгая поездка к Сердцу Света показалась сержанту бесконечной. Зеркало жгло ему бок сквозь карман, и ему не терпелось избавиться от этой противоестественной чародейской игрушки. Оршлю хотелось поскорей переложить тяжесть скверной находки на человека, безусловно способного выдержать такой груз — на верховного судью.
В открытое окно музыкальной комнаты лился теплый солнечный свет, но Гленниан ЛиТарнграв этого не замечала. Она сидела, склонившись над клавесином, пальцы двигались сами собой, и мелодия, наполняющая комнату, была полна той же темной тревоги, что и мысли девушки. Гленниан вдруг подумала, что нежные звуки клавесина не в состоянии выразить охвативших ее чувств — тут нужен был совсем другой инструмент, большей силы и глубины. Насколько ей было известно, такого инструмента не существовало. Значит, следовало изобрести его самой.
Пальцы Гленниан застыли. До сих пор ей ни разу не приходило в голову придумать музыкальный инструмент себе по нраву. Ее вполне устраивали те, что были под рукой. Но сейчас они не годились. Она чувствовала это уже несколько дней, с тех пор как узнала об аресте доктора Фламбески.
Тредэйн ЛиМарчборг арестован, как прежде — его отец, по обвинению в чародействе. Только в отличие от отца, да и остальных, кому предъявлялось такое обвинение, Тредэйн в самом деле был виновен. Следовало бы презирать его за это, отвернуться с отвращением, но Гленниан не могла. Кроме того, ведь существует же оправдание его поступку! Разве у него был выбор? Что бы он ни сделал, вина не только на нем. Однако вряд ли Белый Трибунал с ней согласится. Судей не интересуют оправдания и объяснения: им довольно знать, что доктор Фламбеска вступил в сделку со Злотворным и приобрел через него колдовскую силу.
Защитит ли его теперь эта сила?
Гленниан обхватила себя руками. Ее трясло, несмотря на долетавший с улицы теплый ветерок. В голове бились неотвязные вопросы — те же вопросы, что мучили ее уже несколько дней. Почему он позволил себя арестовать? Почему позволил запереть себя в Сердце Света? Он ведь мог спастись, Гленниан знала это наверняка, знала с той самой Минуты, когда застала его за беседой с той… с тем…
Тредэйн назвал его Сознающим.
Она вспомнила тот вечер, вспомнила, как потряс ее звучный хор голосов, могучая мелодия мыслей, которую не воспроизведет ни один из инструментов, существующих в этом мире, хотя может быть… Первые аккорды великой симфонии прозвучали в ее мозгу. Эта мелодия долетела к ней прямо из сознания Злотворного, и Гленниан не могла поверить, что столь всеобъемлющее величие может быть злом. Что бы там ни говорил Белый Трибунал.
Сознающий дал Тредэйну силу, и он наверняка бы уже освободился, если только не сошел с ума или его не убили Солдаты Света. И первое, и второе вполне вероятно. Или запас его сил уже иссяк?
Он может умереть под пыткой, а она еще много месяцев не узнает об этом, может быть, вовсе никогда не узнает.
Не думай об этом. Гленниан снова принялась терзать клавесин. Холодный звук раздражал, однако это лучше, чем тишина, и она продолжала играть, пока скрип дверных петель не заставил ее обернуться.
Вошел Пфиссиг. Он был в одет в черное, отдавая дань мрачной судьбе отца, но мерзкая улыбочка — скорее усмешка, — столь ненавистная Гленниан, вновь кривила его губы. Девушка подавила вспышку досады. Сын ее опекуна редко заходил в музыкальную комнату. Только здесь и еще, может быть, в собственной спальне она чувствовала себя свободной от его назойливого присутствия. Гленниан была почти готова приказать ему выйти вон, но успела остановиться. У нее нет ни малейшего права прогонять его. Напротив, Пфиссиг Квисельд, как наследник отцовского имени, вправе, если вздумает, прогнать ее: из музыкальной комнаты, да и из дома ЛиТарнгравов. Очень может быть, именно так он и намерен поступить. И что тогда? Она так долго жила, не зная нужды, только благодаря гостеприимству… нет, милости поч Дремпи. Лицо Гленниан обожгла волна гнева и стыда.
— Приемная сестра, — обратился к ней Пфиссиг. Гленниан принужденно выпрямилась и увидела, что его кривая улыбка стала шире. Жабеныш!
— Милая Гленниан, в этот час нашей общей печали и — скорби я счел своим долгом, как временный хозяин дома Квисельдов, поддержать тебя, насколько это в моих силах, утешением и советом.
— Как великодушно! — ей удалось выговорить это почти приветливо. Совет? Что еще на уме у этого надутого обормота?
— Никакие слова не уменьшат горя от потери отца.
Его лицо дрогнуло, и он на мгновение показался девушке искренним. Но Гленниан могла поклясться, что этим не кончится, и в самом деле, он снова ухмыльнулся.
— Однако возможно — я очень надеюсь на это — мой совет пойдет тебе на пользу и позволит избежать нарушения пристойности, совершенного, разумеется, от невинного незнания.
— О чем ты говоришь?
— Пойми, я никогда не думал о тебе дурно, несмотря ни на что. Я знаю твое прямодушие и не сомневаюсь в твоей чести.
Гленниан подняла бровь.
— Увы, есть другие, мелкие люди, вечно исполненные подозрительности и готовые очернить чистейшую добродетель, — Пфиссиг покачал головой. — Увы, злословие этих сплетников невозможно не заметить, несправедливые пересуды света неизбежно приходится принимать во внимание, особенно тем из нас, кого он и так заранее считает виновным, связывая с…
— Пфиссиг, не мог бы ты прямо сказать, к чему клонишь?
— Если ты настаиваешь. Слово предостережения, дорогая. Весь город знает об аресте этого иностранного докторишки, Фламбески, по обвинению в колдовстве. Однако лишь немногим известно, что тебя видели в его доме, и лучше, я думаю, чтобы горожане продолжали оставаться в неведении по поводу столь сомнительной связи.
— Доктор Фламбеска — известный и модный врач, — Гленниан позволила себе пренебрежительно пожать плечами. — У него множество пациентов, так что многие посещали его.
— Но немногие делали это в конце дня, когда врачебный прием давно окончен. И много ли среди его пациентов Молодых незамужних женщин, в одиночестве скитающихся по городу? И многие ли из таких женщин происходят из семей, чья печальная история невыгодно оттеняет даже легчайшие промахи?
— Право, не знаю, Пфиссиг. И многие?
— Ах, Гленниан! — в усмешке Пфиссига проскользнуло горькое веселье. — Приятно видеть, что ты не теряешь присутствия духа даже в самой страшной беде. Заметь, я говорю как твой друг, как твой нынешний опекун…
Жабеныш! Бородавчатая тварь!
— И будучи весьма озабочен твоим благополучием, — закончил Пфиссиг, — могу заверить, что никто не узнает твоих тайн от меня.
— Но это вовсе не тайна! Да, я заходила к доктору Фламбеске. Можешь кричать об этом хоть на весь город.
— Но я не хочу кричать об этом на весь город, дорогая, тем более не хотел бы видеть эту новость в очередном выпуске «Жу-жу»!
Гленниан внутренне похолодела, но не изменилась в лице.
— Я думаю лишь о внешней благопристойности, — с чувством продолжал Пфиссиг. — О внешней благопристойности, отступление от которой свет так часто считает преступлением, особенно в обстоятельствах столь прискорбных, как нынешние. О, я-то уверен, что тебе нечего скрывать, уверен, что твоя безупречная репутация может выдержать самое дотошное исследование. Я знаю, что ты невинна, как цветок — но другие могут не разделять моей уверенности, и я опасаюсь именно их злобы. Однако ты можешь положиться на мою верность. И на мое молчание.
Гленниан кивнула, растянув непослушные губы в улыбке. Она все еще не понимала, к чему ведут эти длинные рассуждения. В них чудились бесконечные намеки и угрозы, но возможно, только чудились. Неясно было, много ли ему известно, кроме того, что она действительно посещала доктора Фламбеску. Само по себе это обстоятельство ничего не значило, однако если он знает об этом… Проще говоря, это значит, что Пфиссиг за ней следил. Он вечно шпионит. И тогда — что еще он мог вызнать?
Он упомянул «Жу-жу»… Намек или простая случайность? Гленниан не могла этого понять, но ясно видела, что Пфиссиг бесконечно наслаждается разговором.
— Мы ведь друзья, не правда ли? — тянул он с тошнотворной заботой в голосе. — Товарищи, союзники, почти брат и сестра, если хочешь. Надеюсь, ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая Гленниан?
— Думаю, что знаю.
— В таком случае я смею надеяться на взаимность.
Мелкая тварь просто издевается над ней! Однако Гленниан не собиралась принимать вызова. Коротко склонив голову, она с легкой, холодной улыбкой встретила его взгляд.
Пфиссиг предпочел расценить это как согласие. Галантно поцеловав ее неохотно протянутую руку, он покинул музыкальную комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Гленниан сидела неподвижно. Сердце неистово колотилось, кровь стучала в ушах. Потом она развернулась и с удвоенной яростью обрушила свои переживания на клавиши клавесина.
Зеркало в стальной раме несомненно было чародейским изобретением, изделием Злотворных, но верховный судья бесстрашно взял его в руки. Чистота помыслов и вера в защиту Автонна охраняли его от всякого зла. Потому он безбоязненно может касаться зеркала, рассматривать и исследовать его свойства. Предмет изучения был отвратителен, однако знания, извлеченные из него — драгоценны. Его долг перед Автонном и человечеством — ни в коем случае не отвергать их.
В каком-то смысле задача оказалась обескураживающе простой. Зеркало легко выдавало свои секреты. В его действии не было ничего таинственного. Отражение, очевидно, давало метафорическую картину внутренней сущности изображаемого. Таким образом, появлялась возможность распознать истинное зло, так часто скрываемое за невыразительными масками лиц: весьма полезный инструмент, едва ли не бесценный для того, кто, подобно верховному судье, Должен поминутно выискивать истину и наставлять своих ближних. Теперь ни один тайный злоумышленник не укроется от его глаз и справедливого суда — ни злобный пасквилянт, втайне кропающий свои статейки, ни колдун, таящий злобу под маской добродетели. Это зеркало, используемое во благо, поможет очистить страну и послужит всему человечеству.
Что-то похожее на улыбку смягчило жесткий изгиб губ Гнаса ЛиГарвола. Нетрудно понять, что погубило несчастного Дремпи Квисельда! Такое же изделие похожего назначения и принадлежащее ранее злоумышленнику из Стреля ввело его в заблуждение, сбило с истинного пути и в конечном счете погубило. ЛиГарвол даже нашел в своем сердце каплю жалости к несчастному, потому что теперь он ощущал всю силу подобного искушения на себе.
К счастью для страны, Гнас ЛиГарвол — не Дремпи Квисельд, глупое и малодушное создание. И жалость к этому падшему человеку не заставит верховного судью забыть о долге. Он уже слишком долго потакает капризу дрефа, откладывая казнь, но настало время положить конец всяческим уступкам. Обмакнув перо в чернильницу, Гнас ЛиГарвол написал приказ об Очищении, поставил дату, подписал, приложил свою печать и вызвал секретаря.
Тот явился незамедлительно, и ЛиГарвол незаметно взглянул в зеркало, положенное на стол так, чтобы отражать дверь и всякого, кто зайдет в нее. Отражение секретаря выглядело довольно странно — туповатая овечья морда, крошечные глазки, покрытые курчавой шерстью уши, полупрозрачные щупальца вместо пальцев и туча мух, вьющихся над ничего не подозревающим человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62