Они с улыбкой рассказали, что Ивар тоже был с ними, да они ускакали, оставив его возле церкви — ни галтестадский гнедой, ни галтестадский бонд не любят быстрой езды.
— Ты ведь знаешь, как он злился на тебя в юности за то, что ты ездишь так быстро, — засмеялась фру Магнхильд. — Но с той поры, как ты бросил эту дурную привычку, брат мой стал жаловать тебя!
«До чего же хороший выдался денек! Не припомню такого!» — думала Ингунн.
На земле и на скованном льдом море под весенним солнцем серебрился наст. В начале недели наступила оттепель, и снег с деревьев в лесу словно языком слизало, хвоя искрилась, по-весеннему зеленая, словно только что вымытая. На выгоне в голубовато-коричневом голом чернолесье выделялись бледно-зеленые стволы осин.
Она почувствовала, как волна радости захлестнула ее сердце оттого, что мир полон солнца, красоты и веселья. Себя же она отгородила от этого мира, обрекла на заточение в темном углу. И все же хорошо, что жизнь так прекрасна для других — для тех, кто не опозорил себя. И когда она в тот же миг ощутила, как дитя шевельнулось у нее во чреве, напряглось с силою, сердце ее робко пролепетало в ответ: «Нет, нет, я более не желаю тебе ничего худого».
Они сидели за столом, и Ингунн молча прислушивалась к разговору мужчин. Она поняла, что Арнвид и Ивар уже на другое утро поедут далее на север к Хафтуру, сыну Колбейна, чтобы отдать ему третью четверть пени за Эйнара. Улав порешил, что ему пристойнее будет не встречаться с Хафтуром, покуда не выплатит ему всех денег; тогда же он возьмет Ингунн и приданое из рук ее родичей.
— Вижу, тебе неохота ехать с нами дальше, — захихикал Ивар, сын Туре. — Ты теперь, поди, не двинешься никуда из Берга, покуда тебя не сгонят со двора.
— Да уж побуду здесь, пока фру Магахильд станет терпеть меня под своею крышею и велит давать корм моему коню. — Он засмеялся вместе со всеми и быстро глянул на Ингунн краешком глаза. — По правде сказать, мне более всего охота остаться здесь, порешить дело с Хафтуром и сразу же забрать мою Ингунн в Хествикен.
— Что ж, сдается мне, это можно уладить, — рассудил Арнвид.
— Смекаю, что ты хочешь сказать; спасибо тебе, только я боле не хочу просить тебя о помощи, Арнвид, теперь я и сам управлюсь. Сделаю, как говорил вам в Галтестаде: поеду на юг, погляжу, что там творится в Хествикене, прежде чем везти туда свою жену, да прихвачу деньги — те, что мне надобно получить в Осло. К тому же будет много легче собрать свидетелей на замирение, если я устрою пир в те дни, когда люди поедут домой с тинга. Твоя правда, дело это столь затянулось и запуталось, что надобно теперь его закончить как следует быть.
«Люди поедут с тинга в середине лета…» Мысль об этом промелькнула у нее в голове, словно ее шепнули злые духи, державшие ее в плену всю зиму. Но сейчас соблазна ей в том вовсе не было. Теперь, когда она снова увидела Улава, так далее продолжаться не может. Перед нею снова всплыло все то, о чем она думала непрестанно: как бы она стала жить в Хествикене с Улавом и их детьми. Туда ей пути заказаны: даже если б она захотела избавиться темной ночью от своей тайны, упрятать ее в груду камней, это ей не поможет. Назад к Улаву пути нет.
Ивар сперва перекрестился, а потом рассказал со смехом, что Улав до сей поры еще не ступал на землю Хествикена. Вот чудной-то!
Улав стал оправдываться с улыбкой — он покраснел оттого, что старый человек так сконфузил его, и сразу словно помолодел. Он выглядел моложе и больше похож был на прежнего Улава, чем в свой последний приезд, хотя теперь на его красивой округлой шее появились бороздки, а когда он резко поворачивался, пониже ворота виднелся красный рубец. И лицо у него исхудало и обветрилось. И все же он казался совсем молодым; Ингунн поняла
— это оттого, что он был так рад. Сердце ее вдруг стало тяжелым, заныло — верно, он станет убиваться, когда узнает, что она не сберегла себя, что он потерял ее.
Но ведь теперь он в безопасности, ему воротили все добро и усадьбу, теперь он человек с достатком, она это знала. Он продал Кореторп — свою усадьбу в Эльвесюсселе, где жил с тех пор, как прошлой осенью с него сняли опалу. Ему нетрудно найти себе невесту получше, чем она, — ведь приданое за ней, как было договорено с ее родичами, вроде бы дают не бог весть какое богатое.
Когда она собралась идти в другой дом — ложиться спать, Улав довел ее до дверей.
— Ты одна спишь в горнице Осы? Только ведь, поди, негоже будет, коли я приду к тебе, когда ты уляжешься, — вздохнул он и засмеялся.
— Да, это, верно, уж нельзя.
— А завтра ночью? Пусть кто-нибудь из служанок ночует с тобой, тогда мы сможем вечером посидеть вдвоем и поговорить.
Потом он прижал ее к себе порывисто и застенчиво, да так сильно, что она охнула, поцеловал ее и отпустил.
Ингунн не спала в эту ночь, думала о том, что ее ожидает. Но это было так же трудно, как пытаться проложить себе дорогу после обвала, ворочать тяжелые камни, которые ей не под силу даже двинуть с места. Она не смела подумать о том. До сих пор ей удавалось продираться сквозь кромешную тьму, живую, шевелящуюся, полную незримых страхов, а сейчас она увидела перед собою день, но он был серый, безрадостный, как дождливый рассвет среди зимы. И все же ей нужно крепиться, от того, что она сама навлекла на себя, ей не уйти, придется искать пристанище в аду.
Она знала, что потеряла все права, стала бесприданницей, еще тогда, когда отдалась Улаву без ведома и согласия законных опекунов, о чем они ей твердили без конца. То, что ее родичи после пожелали дать ей наследство и законные права, они сделали ради Улава, когда сочли, что им лучше всего согласиться на замирение и позволить ему взять ее в законные жены. Как же они обойдутся с нею, когда узнают, что она натворила такое, что Улав не сможет взять ее в жены, — этого она не могла себе представить. Когда они узнают, что она в тягости и отец младенца — человек, с которым им и связываться не стоит, Тейта они отпустят с миром: какой с него прок, а проучить его, так и вовсе сраму не оберешься — люди станут говорить, что она позволила такому соблазнить себя!
Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с нею и с тем, кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а может быть, через два-три дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей это представить себе, одно лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках, она будет сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают с нею родичи в гневе за то, что покрыла их головы позором и теперь им придется кормить ее и приблудного ребенка.
Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это еще вчера думала, что может избавиться от своего бремени. Теперь она уже понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться с этим младенцем всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала к нему ничего похожего на нежность или сострадание, просто знала: он живет в ней, и ей придется это вынести.
И лишь при мысли о том, что Тура снова может захотеть забрать ее к себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут жить в усадьбе Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в ней на миг проснулось что-то новое — стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не ее сестре и братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой да два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы, когда они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей остаться здесь, в Берге, пока не родится младенец, — неужто и надеяться на это нельзя?
«Арнвид…» — подумала она. А вдруг он согласится взять их к себе; он был бы добр к ним обоим. Хоть он и лучший друг Улава, он также друг всякому, кто нуждается в помощи. Может, ей рассказать все Арнвиду?.. Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо нее, и ей не придется бросаться прямо в полымя.
Но она знала, что не посмеет сделать это. Как набраться храбрости, чтобы поведать обо всем Улаву, она не знала, но не сказать ему всей правды она тоже не могла. Ей казалось, будто он ее господин, которому она изменила; увидев его, она сразу поняла: после этой встречи с Улавом само собою выйдет, что она упадет на колени перед господом, покается в своем грехе, во всех грехах, что она совершила за свою жизнь.
— «Quia peccavi nimis cogitatione, locutione, opere et omissione, mea culpa», — слова эти сами собою слетали с ее языка.
Сколько раз она говорила их прежде, преклонив колени перед братом Вегардом, но сейчас они ожили, засверкали, — так темное стекло церковных окон порой вдруг засверкает от лучей солнца. «Признаюсь, что я тяжко грешила мыслями, словами и делами, а также по упущению своему, по своей вине».
Она встала на колени в постели, прочитала вечерние молитвы — давно уже она не осмеливалась молиться. «По своей вине…» Прежде она боялась, что бог избавит ее от тяжкого признания и наказания за содеянный грех. Теперь же ей думалось, что, когда она получит у бога прощение за то, что она причинила себе и Улаву, тогда она сама не пожелает избежать кары. Стоило ей взглянуть на Улава, чтобы понять, что такое любовь. Она причинила ему самое большое зло. И когда ему станет больно, неужто она пожелает, чтоб ей было легче, чем ему! В чаше, которую Спасителю пришлось испить в тот вечер в саду на горе Елеонской, он узрел все грехи — те, что совершались на земле с начала рода человеческого и будут совершаться до страшного суда, и все беды и муки, которые люди причинили себе и друг другу через эти грехи. А раз Господь скорбел о муках, которые она сама причинит себе, она хотела понести наказание и страдать всякий раз, думая о том. Ей казалось, что это будет совсем иное страдание, чем то, которое она испытывала до сих пор; прежде ей казалось, будто она падает с обрыва, цепляясь за уступы, в бездонную трясину, а теперь это будет все равно что карабкаться вверх, держась за руку, помогающую тебе; тяжко и натужно тебе, но в самой этой тяготе заключено счастье, потому как эта мука ведет тебя к какой-то цели. Она уразумела слова святых отцов о том, что искупление грехов есть исцеление.
На другой день, когда Ивар с Арнвидом собрались уезжать, Ингунн и Улав вышли на тун. Как и накануне, стоял погожий денек, снег таял, отовсюду сыпались капли. Снег съежился, слежался; в подтаявших на солнце сугробах слышалось тоненькое бульканье, а по туну бежали узкие ручейки, размыв ложбинку в зимнем покрове из лошадиного навоза и щепок. Ивар спорил с Арнвидом, что, дескать, не надо ехать по льду — опасно, особливо как проедешь Рингсакерландет; несколько лет назад Ивар угодил в прорубь и потому стал труслив, как заяц. Но Арнвид поднял его на смех: «Это среди бела-то дня, не выдумывай-ка, родич!» Им надо поспеть к Хафтуру засветло. Карабкаться с холма на холм, через селения в этакую погоду! Арнвид клялся, что этого он делать не станет.
— Коли ты можешь заставить своих челядинцев, поезжай как хочешь, но мы с Эйвинном поедем своей дорогой.
Однако трое латников выехали уже за выгон. Зимний путь из многих усадеб проходил через Берг и вниз на залив, оттуда люди ехали дальше: на юг к городу или на север и на запад через горы, а после по льду Мьесена.
Улав с Ингунн проводили немного Арнвида с Иваром, которые ехали не спеша. На горке, залитой солнцем, на высокой стороне дороги снег стаял, и по склону стекала вода. Арнвид сказал Улаву, что его обрызгало с ног до головы. Улав шел с непокрытой головой, без плаща, на нем был небесно-голубой кафтан до колен, светлые кожаные штаны и низкие башмаки с длинными носками. Нарядные башмаки промокли и потемнели.
— Ингунн догадалась лучше меня одеться для прогулки. Не пойму только, как ей не жарко в такую теплынь…
На ней была та же коротенькая душегрея из овчины, она шлепала по мокрой земле мохнатыми сапогами — мехом наружу и даже не подумала ничем украсить себя, разве что вплела в косы алые ленты.
Дуновения ветра обдавали их, словно дыхание, воздух искрился и дрожал.
— Ты помнишь, как мы сидели здесь с тобой в тот раз? — шепнул Улав Ингунн.
На выгоне уже появились большие проплешины, хотя накануне он отливал серебром и лишь кое-где проглядывал камень или можжевеловый куст.
— Видно, в этом году поздно сеять станут, оттепель-то наступила еще до благовещения.
Они постояли в лощинке, поглядели вслед всадникам. Арнвид обернулся и помахал, Улав поднял руку в ответ. Потом он сломал веточку шиповника и протянул Ингунн, но она не взяла, покачала головой, тогда он сам отщипнул несколько ягод, пососал их и выплюнул в снег.
— Ну что ж, пойдем назад?
— Нет, погоди немного. Я должна рассказать тебе об одном деле.
— Вот как! Ты что-то невеселая, Ингунн.
— Не с чего мне веселиться, — с трудом вымолвила она.
Улав поглядел на нее — сперва удивленно, потом лицо его стало озабоченным, он отвел глаза.
— Не оттого ли, что меня так долго не было с тобою? — тихо спросил он.
«Слишком долго», — хотелось ей сказать, но она не смогла.
— Я думал об этом, — сказал он так же медленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Ты ведь знаешь, как он злился на тебя в юности за то, что ты ездишь так быстро, — засмеялась фру Магнхильд. — Но с той поры, как ты бросил эту дурную привычку, брат мой стал жаловать тебя!
«До чего же хороший выдался денек! Не припомню такого!» — думала Ингунн.
На земле и на скованном льдом море под весенним солнцем серебрился наст. В начале недели наступила оттепель, и снег с деревьев в лесу словно языком слизало, хвоя искрилась, по-весеннему зеленая, словно только что вымытая. На выгоне в голубовато-коричневом голом чернолесье выделялись бледно-зеленые стволы осин.
Она почувствовала, как волна радости захлестнула ее сердце оттого, что мир полон солнца, красоты и веселья. Себя же она отгородила от этого мира, обрекла на заточение в темном углу. И все же хорошо, что жизнь так прекрасна для других — для тех, кто не опозорил себя. И когда она в тот же миг ощутила, как дитя шевельнулось у нее во чреве, напряглось с силою, сердце ее робко пролепетало в ответ: «Нет, нет, я более не желаю тебе ничего худого».
Они сидели за столом, и Ингунн молча прислушивалась к разговору мужчин. Она поняла, что Арнвид и Ивар уже на другое утро поедут далее на север к Хафтуру, сыну Колбейна, чтобы отдать ему третью четверть пени за Эйнара. Улав порешил, что ему пристойнее будет не встречаться с Хафтуром, покуда не выплатит ему всех денег; тогда же он возьмет Ингунн и приданое из рук ее родичей.
— Вижу, тебе неохота ехать с нами дальше, — захихикал Ивар, сын Туре. — Ты теперь, поди, не двинешься никуда из Берга, покуда тебя не сгонят со двора.
— Да уж побуду здесь, пока фру Магахильд станет терпеть меня под своею крышею и велит давать корм моему коню. — Он засмеялся вместе со всеми и быстро глянул на Ингунн краешком глаза. — По правде сказать, мне более всего охота остаться здесь, порешить дело с Хафтуром и сразу же забрать мою Ингунн в Хествикен.
— Что ж, сдается мне, это можно уладить, — рассудил Арнвид.
— Смекаю, что ты хочешь сказать; спасибо тебе, только я боле не хочу просить тебя о помощи, Арнвид, теперь я и сам управлюсь. Сделаю, как говорил вам в Галтестаде: поеду на юг, погляжу, что там творится в Хествикене, прежде чем везти туда свою жену, да прихвачу деньги — те, что мне надобно получить в Осло. К тому же будет много легче собрать свидетелей на замирение, если я устрою пир в те дни, когда люди поедут домой с тинга. Твоя правда, дело это столь затянулось и запуталось, что надобно теперь его закончить как следует быть.
«Люди поедут с тинга в середине лета…» Мысль об этом промелькнула у нее в голове, словно ее шепнули злые духи, державшие ее в плену всю зиму. Но сейчас соблазна ей в том вовсе не было. Теперь, когда она снова увидела Улава, так далее продолжаться не может. Перед нею снова всплыло все то, о чем она думала непрестанно: как бы она стала жить в Хествикене с Улавом и их детьми. Туда ей пути заказаны: даже если б она захотела избавиться темной ночью от своей тайны, упрятать ее в груду камней, это ей не поможет. Назад к Улаву пути нет.
Ивар сперва перекрестился, а потом рассказал со смехом, что Улав до сей поры еще не ступал на землю Хествикена. Вот чудной-то!
Улав стал оправдываться с улыбкой — он покраснел оттого, что старый человек так сконфузил его, и сразу словно помолодел. Он выглядел моложе и больше похож был на прежнего Улава, чем в свой последний приезд, хотя теперь на его красивой округлой шее появились бороздки, а когда он резко поворачивался, пониже ворота виднелся красный рубец. И лицо у него исхудало и обветрилось. И все же он казался совсем молодым; Ингунн поняла
— это оттого, что он был так рад. Сердце ее вдруг стало тяжелым, заныло — верно, он станет убиваться, когда узнает, что она не сберегла себя, что он потерял ее.
Но ведь теперь он в безопасности, ему воротили все добро и усадьбу, теперь он человек с достатком, она это знала. Он продал Кореторп — свою усадьбу в Эльвесюсселе, где жил с тех пор, как прошлой осенью с него сняли опалу. Ему нетрудно найти себе невесту получше, чем она, — ведь приданое за ней, как было договорено с ее родичами, вроде бы дают не бог весть какое богатое.
Когда она собралась идти в другой дом — ложиться спать, Улав довел ее до дверей.
— Ты одна спишь в горнице Осы? Только ведь, поди, негоже будет, коли я приду к тебе, когда ты уляжешься, — вздохнул он и засмеялся.
— Да, это, верно, уж нельзя.
— А завтра ночью? Пусть кто-нибудь из служанок ночует с тобой, тогда мы сможем вечером посидеть вдвоем и поговорить.
Потом он прижал ее к себе порывисто и застенчиво, да так сильно, что она охнула, поцеловал ее и отпустил.
Ингунн не спала в эту ночь, думала о том, что ее ожидает. Но это было так же трудно, как пытаться проложить себе дорогу после обвала, ворочать тяжелые камни, которые ей не под силу даже двинуть с места. Она не смела подумать о том. До сих пор ей удавалось продираться сквозь кромешную тьму, живую, шевелящуюся, полную незримых страхов, а сейчас она увидела перед собою день, но он был серый, безрадостный, как дождливый рассвет среди зимы. И все же ей нужно крепиться, от того, что она сама навлекла на себя, ей не уйти, придется искать пристанище в аду.
Она знала, что потеряла все права, стала бесприданницей, еще тогда, когда отдалась Улаву без ведома и согласия законных опекунов, о чем они ей твердили без конца. То, что ее родичи после пожелали дать ей наследство и законные права, они сделали ради Улава, когда сочли, что им лучше всего согласиться на замирение и позволить ему взять ее в законные жены. Как же они обойдутся с нею, когда узнают, что она натворила такое, что Улав не сможет взять ее в жены, — этого она не могла себе представить. Когда они узнают, что она в тягости и отец младенца — человек, с которым им и связываться не стоит, Тейта они отпустят с миром: какой с него прок, а проучить его, так и вовсе сраму не оберешься — люди станут говорить, что она позволила такому соблазнить себя!
Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с нею и с тем, кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а может быть, через два-три дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей это представить себе, одно лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках, она будет сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают с нею родичи в гневе за то, что покрыла их головы позором и теперь им придется кормить ее и приблудного ребенка.
Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это еще вчера думала, что может избавиться от своего бремени. Теперь она уже понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться с этим младенцем всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала к нему ничего похожего на нежность или сострадание, просто знала: он живет в ней, и ей придется это вынести.
И лишь при мысли о том, что Тура снова может захотеть забрать ее к себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут жить в усадьбе Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в ней на миг проснулось что-то новое — стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не ее сестре и братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой да два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы, когда они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей остаться здесь, в Берге, пока не родится младенец, — неужто и надеяться на это нельзя?
«Арнвид…» — подумала она. А вдруг он согласится взять их к себе; он был бы добр к ним обоим. Хоть он и лучший друг Улава, он также друг всякому, кто нуждается в помощи. Может, ей рассказать все Арнвиду?.. Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо нее, и ей не придется бросаться прямо в полымя.
Но она знала, что не посмеет сделать это. Как набраться храбрости, чтобы поведать обо всем Улаву, она не знала, но не сказать ему всей правды она тоже не могла. Ей казалось, будто он ее господин, которому она изменила; увидев его, она сразу поняла: после этой встречи с Улавом само собою выйдет, что она упадет на колени перед господом, покается в своем грехе, во всех грехах, что она совершила за свою жизнь.
— «Quia peccavi nimis cogitatione, locutione, opere et omissione, mea culpa», — слова эти сами собою слетали с ее языка.
Сколько раз она говорила их прежде, преклонив колени перед братом Вегардом, но сейчас они ожили, засверкали, — так темное стекло церковных окон порой вдруг засверкает от лучей солнца. «Признаюсь, что я тяжко грешила мыслями, словами и делами, а также по упущению своему, по своей вине».
Она встала на колени в постели, прочитала вечерние молитвы — давно уже она не осмеливалась молиться. «По своей вине…» Прежде она боялась, что бог избавит ее от тяжкого признания и наказания за содеянный грех. Теперь же ей думалось, что, когда она получит у бога прощение за то, что она причинила себе и Улаву, тогда она сама не пожелает избежать кары. Стоило ей взглянуть на Улава, чтобы понять, что такое любовь. Она причинила ему самое большое зло. И когда ему станет больно, неужто она пожелает, чтоб ей было легче, чем ему! В чаше, которую Спасителю пришлось испить в тот вечер в саду на горе Елеонской, он узрел все грехи — те, что совершались на земле с начала рода человеческого и будут совершаться до страшного суда, и все беды и муки, которые люди причинили себе и друг другу через эти грехи. А раз Господь скорбел о муках, которые она сама причинит себе, она хотела понести наказание и страдать всякий раз, думая о том. Ей казалось, что это будет совсем иное страдание, чем то, которое она испытывала до сих пор; прежде ей казалось, будто она падает с обрыва, цепляясь за уступы, в бездонную трясину, а теперь это будет все равно что карабкаться вверх, держась за руку, помогающую тебе; тяжко и натужно тебе, но в самой этой тяготе заключено счастье, потому как эта мука ведет тебя к какой-то цели. Она уразумела слова святых отцов о том, что искупление грехов есть исцеление.
На другой день, когда Ивар с Арнвидом собрались уезжать, Ингунн и Улав вышли на тун. Как и накануне, стоял погожий денек, снег таял, отовсюду сыпались капли. Снег съежился, слежался; в подтаявших на солнце сугробах слышалось тоненькое бульканье, а по туну бежали узкие ручейки, размыв ложбинку в зимнем покрове из лошадиного навоза и щепок. Ивар спорил с Арнвидом, что, дескать, не надо ехать по льду — опасно, особливо как проедешь Рингсакерландет; несколько лет назад Ивар угодил в прорубь и потому стал труслив, как заяц. Но Арнвид поднял его на смех: «Это среди бела-то дня, не выдумывай-ка, родич!» Им надо поспеть к Хафтуру засветло. Карабкаться с холма на холм, через селения в этакую погоду! Арнвид клялся, что этого он делать не станет.
— Коли ты можешь заставить своих челядинцев, поезжай как хочешь, но мы с Эйвинном поедем своей дорогой.
Однако трое латников выехали уже за выгон. Зимний путь из многих усадеб проходил через Берг и вниз на залив, оттуда люди ехали дальше: на юг к городу или на север и на запад через горы, а после по льду Мьесена.
Улав с Ингунн проводили немного Арнвида с Иваром, которые ехали не спеша. На горке, залитой солнцем, на высокой стороне дороги снег стаял, и по склону стекала вода. Арнвид сказал Улаву, что его обрызгало с ног до головы. Улав шел с непокрытой головой, без плаща, на нем был небесно-голубой кафтан до колен, светлые кожаные штаны и низкие башмаки с длинными носками. Нарядные башмаки промокли и потемнели.
— Ингунн догадалась лучше меня одеться для прогулки. Не пойму только, как ей не жарко в такую теплынь…
На ней была та же коротенькая душегрея из овчины, она шлепала по мокрой земле мохнатыми сапогами — мехом наружу и даже не подумала ничем украсить себя, разве что вплела в косы алые ленты.
Дуновения ветра обдавали их, словно дыхание, воздух искрился и дрожал.
— Ты помнишь, как мы сидели здесь с тобой в тот раз? — шепнул Улав Ингунн.
На выгоне уже появились большие проплешины, хотя накануне он отливал серебром и лишь кое-где проглядывал камень или можжевеловый куст.
— Видно, в этом году поздно сеять станут, оттепель-то наступила еще до благовещения.
Они постояли в лощинке, поглядели вслед всадникам. Арнвид обернулся и помахал, Улав поднял руку в ответ. Потом он сломал веточку шиповника и протянул Ингунн, но она не взяла, покачала головой, тогда он сам отщипнул несколько ягод, пососал их и выплюнул в снег.
— Ну что ж, пойдем назад?
— Нет, погоди немного. Я должна рассказать тебе об одном деле.
— Вот как! Ты что-то невеселая, Ингунн.
— Не с чего мне веселиться, — с трудом вымолвила она.
Улав поглядел на нее — сперва удивленно, потом лицо его стало озабоченным, он отвел глаза.
— Не оттого ли, что меня так долго не было с тобою? — тихо спросил он.
«Слишком долго», — хотелось ей сказать, но она не смогла.
— Я думал об этом, — сказал он так же медленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88