Его родной дядя Барним, сын Эйрика, делал все, что его душе угодно, и в великом, и в малом, как казалось Улаву. И он никогда не слыхал, чтобы рыцарь толковал о каких-либо законах, которые, верно, должны же быть и в той стране.
— Ну, а наследства после родичей твоей матери тебе не досталось? — спросил Ивар. — Ты, верно, мог бы его потребовать?
— Дядя говорит — нет, — чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав. — И это скорее всего правда. Первым, что растолковал мне дядя, когда я заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем выйти вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми раздел имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила все права на наследство своих родичей в Дании, когда уехала оттуда и вышла замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, — то было второе, что он мне сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей матушки, Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его обретаются в заморье, а поместье Видбьерг король забрал в свои руки. Теперь герцог Валдемар взял на себя дело сынов Стига, и ежели он сможет воротить им поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить свои права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! — Он засмеялся. — Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились поближе,
— мы все время были с ним добрые друзья, он давал мне вполне пристойное содержание и был очень щедр. Он только не хотел, чтобы я предъявлял какие-либо требования по праву…
Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и в выражении его лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда лежала на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и некоторая жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у своих могущественных датских родичей.
— …Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной хорошо. И все же я стал счастливейшим из смертных в тот день, когда встретился с господином Алфом… Когда на рукояти меча я дал клятву верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой.
— По душе он тебе? — спросил Ивар.
— По душе… — Улав просиял. — Если бы ты увидел ярла, ты бы этого не спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти за ним куда угодно, даже если придется плыть через смрадное серное озеро в аду, Золотистые глаза его сверкают, будто яхонты. Ростом он невелик — я, почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел от королевской дочери и от медведя. У господина Алфа силы поболе, чем у десяти молодцов, а разума — чем у дюжины. И немало найдется мужчин, которые были бы рады повиноваться ему, — да, верно, и женщин таких нашлось бы немало… — засмеялся Улав.
— Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь выйти за него замуж? — полюбопытствовал Ивар.
— Откуда мне знать! — засмеялся Улав. — Но, верно, это так, ежели она и в самом деле разумная женщина, как про нее говорят. Но ежели только королева попадет в эти медвежьи лапы… настанет конец тому, чтоб женщина правила страной и государством…
Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал в датских водах, бесчинствовал на берегах и держал в страхе немецкие купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы.
Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть — ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании, а купцов немецких он решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге в минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в такие тиски, что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.
После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру Магнхильд.
— Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить самой?
Дядя и тетка сказали — да, и Улав надел перстень на палец Ингунн. Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из рога.
Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с ними. Магнхильд ему не перечила.
Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось приближение осени.
Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу; на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с берегом.
— Какое это все родное, норвежское! — тихо сказал Улав. — Узнаю страну норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют почти всегда.
Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе. Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.
— Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, — шепнул он.
— Я так сильно расчесываю волосы, — тихо сказала она, — что счесала завитки… Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы как можно туже…
— Да, теперь вспоминаю — ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!
— Тебе досадно, что я поддалась им и… сняла повязку?
Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.
— Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда такой, какой была во Фреттастейне.
— Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? — боязливым шепотом спросила Ингунн. — Очень уж я подурнела?
— Ничуть! — Он крепко сжал ее в объятиях.
С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил ее.
— Пора идти в дом. Скоро стемнеет… — По-прежнему стоя на месте, он гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн, раскачивал ее взад и вперед.
— И какая же ты раскрасавица, Ингунн! — пылко сказал он.
Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И вдруг спросил:
— Ты уже более года не видала Арнвида?
Ингунн ответила, что так оно и есть.
— Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг, который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.
Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.
Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься вверх по склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и Далла сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя некоторое время он вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им — радости их не было конца.
Ингунн стояла, прислонившись к стене хлева, но никто с ней не заговаривал. Когда же она поняла, что Улав, как видно, хочет посидеть здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи и пошла назад, в бабушкин дом…
Улав пробыл в Берге пять дней, на шестое утро сказал, что вечером должен поехать верхом в Хамар, потому как там обещали ему, ежели он прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он очень подружился с Иваром и Магнхильд, а все в усадьбе говорили: Улав, мол, сильно возмужал за те годы, что провел в заморье. Но им с Ингунн не доводилось часто беседовать друг с другом.
В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и Осы. Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда большой полотняный сверток и протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо.
— Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче.
Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках рубашку; он покраснел, и лицо его стало на удивление мягким и растроганным.
— Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за каждый стежок, что ты здесь сделала…
— Улав, не уезжай!
— Ты ведь знаешь, я должен, — тихо сказал он.
— О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец вернулся домой, что ты снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав… хоть на три денечка… хоть на денек!
— Нет! — Улав вздохнул. — Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин, обещал… Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час… Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок…
— Возьми меня с собой! — почти неслышно шепнула она.
— Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где ты будешь среди дружинников ярла?.. — Он засмеялся.
— Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, — снова прошептала она.
— Не разумею этого. Они так добры — фру Магнхильд и фру Оса… Пока я был там, на юге… я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя… А здесь тебе живется как нельзя лучше…
— Я не выдержу здесь дольше… Коли не можешь меня увезти, раздобудь мне пристанище в другом месте.
— Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету права владения своим имуществом, — нетерпеливо молвил Улав. — И неужто, по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя… Ведь Ивар — мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись…
Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.
— Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что эти места, может статься, похожи на Хествикен.
Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.
— О нет, — рассеянно сказал он, — в Хествикене фьорд много шире — скоро увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на горе.
Он отошел, взял рубаху и свернул ее.
— Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.
— О, у меня было на это целых четыре года, — жестко сказала она.
— Выйдем отсюда, — вспыхнул Улав. — Выйдем и потолкуем.
Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем травой.
— Иди сюда, садись! — Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя так, словно мысли унесли его далеко отсюда.
Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, — ведь он погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы, думала она.
Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась влажной.
Наконец девушка спросила:
— О чем ты думаешь, Улав?
Он вздохнул, будто очнувшись ото сна… Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони.
— Не будь ты столь неразумна, — сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. — Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство…
Ингунн испуганно вскрикнула.
— Да, — молвил Улав. — То было худо… и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне…
— Вы стали недругами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Ну, а наследства после родичей твоей матери тебе не досталось? — спросил Ивар. — Ты, верно, мог бы его потребовать?
— Дядя говорит — нет, — чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав. — И это скорее всего правда. Первым, что растолковал мне дядя, когда я заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем выйти вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми раздел имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила все права на наследство своих родичей в Дании, когда уехала оттуда и вышла замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, — то было второе, что он мне сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей матушки, Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его обретаются в заморье, а поместье Видбьерг король забрал в свои руки. Теперь герцог Валдемар взял на себя дело сынов Стига, и ежели он сможет воротить им поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить свои права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! — Он засмеялся. — Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились поближе,
— мы все время были с ним добрые друзья, он давал мне вполне пристойное содержание и был очень щедр. Он только не хотел, чтобы я предъявлял какие-либо требования по праву…
Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и в выражении его лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда лежала на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и некоторая жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у своих могущественных датских родичей.
— …Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной хорошо. И все же я стал счастливейшим из смертных в тот день, когда встретился с господином Алфом… Когда на рукояти меча я дал клятву верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой.
— По душе он тебе? — спросил Ивар.
— По душе… — Улав просиял. — Если бы ты увидел ярла, ты бы этого не спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти за ним куда угодно, даже если придется плыть через смрадное серное озеро в аду, Золотистые глаза его сверкают, будто яхонты. Ростом он невелик — я, почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел от королевской дочери и от медведя. У господина Алфа силы поболе, чем у десяти молодцов, а разума — чем у дюжины. И немало найдется мужчин, которые были бы рады повиноваться ему, — да, верно, и женщин таких нашлось бы немало… — засмеялся Улав.
— Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь выйти за него замуж? — полюбопытствовал Ивар.
— Откуда мне знать! — засмеялся Улав. — Но, верно, это так, ежели она и в самом деле разумная женщина, как про нее говорят. Но ежели только королева попадет в эти медвежьи лапы… настанет конец тому, чтоб женщина правила страной и государством…
Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал в датских водах, бесчинствовал на берегах и держал в страхе немецкие купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы.
Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть — ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании, а купцов немецких он решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге в минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в такие тиски, что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.
После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру Магнхильд.
— Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить самой?
Дядя и тетка сказали — да, и Улав надел перстень на палец Ингунн. Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из рога.
Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с ними. Магнхильд ему не перечила.
Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось приближение осени.
Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу; на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с берегом.
— Какое это все родное, норвежское! — тихо сказал Улав. — Узнаю страну норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют почти всегда.
Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе. Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.
— Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, — шепнул он.
— Я так сильно расчесываю волосы, — тихо сказала она, — что счесала завитки… Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы как можно туже…
— Да, теперь вспоминаю — ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!
— Тебе досадно, что я поддалась им и… сняла повязку?
Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.
— Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда такой, какой была во Фреттастейне.
— Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? — боязливым шепотом спросила Ингунн. — Очень уж я подурнела?
— Ничуть! — Он крепко сжал ее в объятиях.
С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил ее.
— Пора идти в дом. Скоро стемнеет… — По-прежнему стоя на месте, он гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн, раскачивал ее взад и вперед.
— И какая же ты раскрасавица, Ингунн! — пылко сказал он.
Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И вдруг спросил:
— Ты уже более года не видала Арнвида?
Ингунн ответила, что так оно и есть.
— Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг, который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.
Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.
Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься вверх по склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и Далла сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя некоторое время он вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им — радости их не было конца.
Ингунн стояла, прислонившись к стене хлева, но никто с ней не заговаривал. Когда же она поняла, что Улав, как видно, хочет посидеть здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи и пошла назад, в бабушкин дом…
Улав пробыл в Берге пять дней, на шестое утро сказал, что вечером должен поехать верхом в Хамар, потому как там обещали ему, ежели он прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он очень подружился с Иваром и Магнхильд, а все в усадьбе говорили: Улав, мол, сильно возмужал за те годы, что провел в заморье. Но им с Ингунн не доводилось часто беседовать друг с другом.
В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и Осы. Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда большой полотняный сверток и протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо.
— Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче.
Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках рубашку; он покраснел, и лицо его стало на удивление мягким и растроганным.
— Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за каждый стежок, что ты здесь сделала…
— Улав, не уезжай!
— Ты ведь знаешь, я должен, — тихо сказал он.
— О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец вернулся домой, что ты снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав… хоть на три денечка… хоть на денек!
— Нет! — Улав вздохнул. — Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин, обещал… Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час… Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок…
— Возьми меня с собой! — почти неслышно шепнула она.
— Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где ты будешь среди дружинников ярла?.. — Он засмеялся.
— Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, — снова прошептала она.
— Не разумею этого. Они так добры — фру Магнхильд и фру Оса… Пока я был там, на юге… я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя… А здесь тебе живется как нельзя лучше…
— Я не выдержу здесь дольше… Коли не можешь меня увезти, раздобудь мне пристанище в другом месте.
— Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету права владения своим имуществом, — нетерпеливо молвил Улав. — И неужто, по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя… Ведь Ивар — мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись…
Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.
— Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что эти места, может статься, похожи на Хествикен.
Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.
— О нет, — рассеянно сказал он, — в Хествикене фьорд много шире — скоро увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на горе.
Он отошел, взял рубаху и свернул ее.
— Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.
— О, у меня было на это целых четыре года, — жестко сказала она.
— Выйдем отсюда, — вспыхнул Улав. — Выйдем и потолкуем.
Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем травой.
— Иди сюда, садись! — Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя так, словно мысли унесли его далеко отсюда.
Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, — ведь он погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы, думала она.
Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась влажной.
Наконец девушка спросила:
— О чем ты думаешь, Улав?
Он вздохнул, будто очнувшись ото сна… Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони.
— Не будь ты столь неразумна, — сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. — Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство…
Ингунн испуганно вскрикнула.
— Да, — молвил Улав. — То было худо… и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне…
— Вы стали недругами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88