— Но, ясное дело, придется вам несколько лет подождать.
Улав сдвинул брови, глядя прямо перед собой.
— Это мы обещали друг другу нынче ночью — мы сдержим клятву, что дали друг другу, и я вернусь к ней, живой или мертвый.
— Это обещание безбожно, — сухо сказал Асбьерн. — Но я много думал… Легко быть добрым христианином, Улав, доколе бог не требует от тебя ничего иного, кроме как ходить в церковь, слушать райские песнопения и повиноваться ему, когда его отеческая рука тебя ласкает. Но вера подвергается тяжкому испытанию в день, когда богу не угодно то, чего желаешь ты. А теперь я передам тебе, что сказывал на днях епископ Турфинн — мы как раз толковали о тебе и о твоей тяжбе. «Дай бог, — молвил он, — чтобы человек этот вовремя научился понимать: тому, кто жаждет вечно поступать по своей воле, суждено однажды уразуметь: он творил то, чего вовсе никогда не желал».
Улав задумчиво смотрел прямо перед собой. Потом кивнул:
— Да. Это правда, я знаю.
Они поели и немного погодя легли в постель одетые, все, кроме Арнвида; он вызвался бодрствовать. Усевшись у очага, он стал вполголоса читать из книги, которая была у него в дорожной котомке. Время от времени он выходил за дверь поглядеть, который час. Теперь уже небо прояснилось, и сверкали звезды, тесно-тесно усеявшие весь небосвод; подмораживало. Один раз Арнвид преклонил колени и, скрестив руки, помолился.
Под конец, выйдя во двор, он увидел, что край горного хребта озарен светом восходящей луны. Он вошел в горницу и направился к кровати, где рядом, щека к щеке, спали Ингунн и Улав. Он разбудил юношу:
— Пора тебе уходить из усадьбы!
Улав открыл глаза, осторожно высвободился из объятий Ингунн и тотчас же встал с кровати. Он был почти одет; оставалось лишь натянуть сапоги да набросить плащ. Улав обулся, надел полукафтанье оленьего меха; Арнвид раздобыл ему одежду, более подходящую для длительного перехода на лыжах, нежели долгополый кафтан и красные сафьяновые сапоги, которые он сильно поизодрал прошлой ночью.
— Мой Гутторм знает все дороги в здешних краях по обе стороны границы, — сказал Арнвид. Его старый прислужник и, можно сказать, приемный отец должен был стать проводником Улава. Арнвид протянул другу свой меч, копье и кошель с деньгами. — Мы скажем, что ты продал мне своего буланого Эльгена; ты ведь знаешь, я всегда хотел, чтоб он был мой.
— Ладно!
— А тот мерзкий вздор, который нес Эйнар… — нерешительно пробормотал Арнвид, глядя в огонь. — Он всегда был лжив и злобен… А сам грязный, похотливый козел; Эйнар никогда не думал, что другим может показаться мерзко слушать его…
Улав смотрел себе под ноги, до смерти смущенный. Он ничего не понимал.
— Я бы очень хотел, чтобы тебе досталась в жены Ингунн, я верю, ты будешь добр к ней… Можешь поклясться, Улав, что никогда не изменишь моей сродственнице?..
— Да. А я могу на тебя положиться, ты позаботишься о ней? Не будь я за нее спокоен, вряд ли бы я послушался Асбьерна и бежал в Свею! Но я знаю, ты любишь ее…
— Твоя правда. — Тут Арнвид разразился хохотом. Он боролся с собой, но никак не мог перестать; он сидел, дрожа от сдавленного смеха, до тех пор, пока слезы градом не покатились у него по щекам. Под конец он сел, согнувшись в три погибели, облокотившись о колени, подперев голову руками и продолжая смеяться так, что весь трясся. Улав стоял, и на душе у него было ужасно скверно.
— Ох, не могу… Теперь вам с Гуттормом пора отправляться в путь. — Арнвид совладал с собой, отер слезы и поднялся. Он пошел будить остальных.
Улав и Гутторм Старый стояли на туне в добрых доспехах, с полным дорожным снаряжением; лыжи были крепко привязаны к их ногам. Трое провожавших столпились у дверей дома; Ингунн подошла к Улаву и протянула ему руку. Он крепко пожал ее, и они тихо перемолвились несколькими словами. Она была спокойна и владела собой.
Узкий лунный серп скользнул по небу так высоко, что на запорошенную вьюгой равнину упали длинные колеблющиеся тени.
— В лесу, поди, дорога лучше, — успокаивал путников священник.
Улав повернулся и подъехал назад к двум друзьям, что стояли у дверей дома. И с ними он попрощался за руку, поблагодарив их горячо за помощь. Потом вернулся обратно. Арнвид, сын Финна, и Асбьерн стояли, глядя вслед обоим уходившим — Улаву, сыну Аудуна, и его проводнику, пока те, мерно и сильно взмахивая палками, поднимались вверх по склону через вытянутые в длину пашни. Потом Улав и Гутторм скользнули в тень на лесной опушке.
— Да, Laus Deo! Все так худо, что лучшего выхода не придумать… Я боялся, Ингунн дурно себя поведет — начнет кричать и выть в последнюю минуту.
— О нет! — возразил Арнвид. Он взглянул на луну, улыбаясь странной, вымученной улыбкой. — Ингунн шумит только по пустякам. А когда речь идет об истинной опасности, она сущее золото.
— Неужто? Ну да, тебе лучше знать, — равнодушно сказал Асбьерн. — Теперь надо подумать о нас с тобой, Арнвид. Эта шутка может нам дорого обойтись… Ну, то, что мы помогли скрыться Улаву, сыну Аудуна.
— Ведь другого выхода не было.
— Нет, — священник покачал головой. — Хотелось бы знать, понимает ли Улав, что мы с тобой на многое отважились, помогая ему бежать?
— Нет, ты просто ума решился! — И Арнвид снова стал хохотать. — Ты что, не видишь? Он же ничему не знает цены, он так еще молод!
Асбьерн слегка улыбнулся, потом зевнул. И все трое — священник, Арнвид и Ингунн — вошли в горницу и улеглись спать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИНГУНН, ДОЧЬ СТЕЙНФИННА
1
Когда Улав, сын Аудуна, бежал, епископ Турфинн объявил, что он, мол, не имеет права долее отказываться выдать Ингунн, дочь Стейнфинна, ее дядьям. Но Арнвид, сын Финна, ответил: она больна, и он-де не может отослать ее от себя. Преосвященный Турфинн весьма сокрушался, узнав, что и Арнвид не желает склонить главы пред законом, а следует ему, лишь покуда это нужно ему самому. Тогда епископ пожелал отправить Ингунн к ее тетке в Берг, но Арнвид отговорился — она, мол, не в силах никуда ехать.
Колбейн, сын Туре, и Хафтур были вне себя от гнева из-за того, что Улаву удалось бежать, и говорили: без епископа здесь наверняка не обошлось. Хотя, когда случилось убийство, епископ был в отлучке и вернулся домой только после того, как убийца бежал. А Арнвид, сын Финна, сам объявил: это он помог Улаву бежать в Свею. Когда же обнаружилось, что и Асбьерн Толстомясый был заодно с Арнвидом в этом деле и что беглец был принят сестрой священника, которую выдали замуж в свейские земли, преосвященный Турфинн вознегодовал и отослал от себя Асбьерна на некоторое время, после того как тот уплатил пеню за свою причастность к этому делу. И хотя ни один человек всерьез не думал, будто епископ заведомо знал про побег Улава, многие ставили ему в вину, что один из его священнослужителей нарушил закон, был заодно с убийцей и помог ему спастись.
Окружной наместник объявил Улава вне закона, а после этого заявились наконец Хельге из Твейта и его сыновья. Они предложили от имени Улава заплатить пеню за убийство, согласно решению добрых людей на тинге. Однако же мужи из Твейта не приходились Улаву близкой родней: они были потомками брата его прадеда, и обе ветви этого рода — из Твейта и из Хествикена — мало знались все эти годы. Законным же опекуном Улава был старик из Хествикена. Потому-то ходатаям Улава было трудно уладить его дело, да и поздно они за это взялись. Но когда епископу Турфинну пришлось по весне ехать в Бьергвин по другому делу, он дозволил Йону, сыну Хельге из Твейта, сопровождать его, с тем чтобы тот мог испросить у короля охранную грамоту Улаву.
Колбейн же потребовал, чтобы преступление Улава было объявлено не искупаемым пеней. Он, мол, сотворил страшное злодеяние — снасильничал племянницу Колбейна в усадьбе ее отца, а потом зарубил ее двоюродного брата, когда тот призвал его к ответу за насилие. Выступать ходатаем по своему делу в Бьергвине Колбейн избрал рыцаря Гаута, сына Турварда, и его сына Хокона. Господин Гаут был родичем барона Андреса Плютта, заседавшего в государственном совете, который должен был править Норвегией, покуда король не войдет в совершеннолетие. Кроме того, господин Андрее был одним из предводителей знатных хевдингов, намеревавшихся ныне начать борьбу с князьями церкви за ограничение ее свобод и прав. Тут же обнаружилось, что предводители эти и были те самые мужи, на поддержку которых рассчитывали еще ранее сыны Туре, а Хокону, сыну Гаута, была обещана в жены Ингунн.
Тогда хамарский епископ Турфинн снова взялся замолвить словечко за Улава. Он уверял, что того невозможно призвать к ответу за насилие, поелику он взял к себе Ингунн, уповая на старый уговор об их помолвке. А Ивар и Колбейн уже обещали Улаву замирение по этому делу. Но тут Улав, на свою беду, убил Эйнара во время ссоры, когда они сидели и бражничали вместе с другими на монастырском подворье братьев-проповедников в Хамаре. Епископ сказал, что было бы величайшей несправедливостью отказывать Улаву в той же милости, каковую даруют всякому другому человеку, ставшему убийцей… А именно: получить охранную грамоту и залог на право пользования своим имуществом, ежели он согласится уплатить установленную законом денежную пеню королю и пеню за убийство Эйнара, сына Колбейна, его родичам и душеприказчикам. Ведь в каждом норвежском селении найдутся ныне люди, коих призывали к ответу за убийство или другие злодеяния, могущие повлечь за собой опалу. Живут они спокойно в своих усадьбах, с королевскими охранными грамотами на себя и на свое имение, ну, а те, кто почитает себя достаточно в силе, — обходятся и безо всяких грамот. И потому-то каждый может видеть, что крайне несправедливо поступать более сурово с Улавом, который еще столь молод годами! Ведь случись это до последнего изменения законов, сделанного еще покойным королем Магнусом, Улава приговорили бы лишь к изгнанию в заморье, покуда он не станет совершеннолетним. А Улав сразу же через Арнвида, сына Финна, и Асбьерна-священника велел передать Колбейну, что готов сполна уплатить пеню за убийство.
Улав вернулся в Норвегию накануне троицы и поселился в долине в Эльвесюсселе, близ Мариаскугского монастыря. Здесь он владел небольшим оделем и несколькими долями в других усадьбах. Это имение досталось хествикенским бондам от жены деда Улава — Инголфа, сына Улава. Здесь никто не пытался взять Улава под стражу, да и королевские наместники велели ему сидеть тут спокойно до самой осени — отсюда было далеко до тех мест, где обретались недруги Улава. Но когда осенью было объявлено: все имение Улава, сына Аудуна, на севере взято под надзор — равно и движимое имущество, что он оставил после себя в Опланне, и его поместье в Викене, и вроде бы его наследные земли, — Улав во второй раз покинул родину; ныне он отплыл на юг, в Данию.
Хозяйка усадьбы Миклебе — Хиллебьерг — радушно встретила Ингунн, дочь Стейнфинна. Ей пришелся по душе Улав в то недолгое время, когда ей довелось его видеть, и ее расположение к нему ничуть не уменьшилось оттого, что Улав зарубил это отродье покойного Туре из Хува и его полюбовницы. Сына своего она встретила куда милостивее обычного, а когда Арнвида призвали к ответу за помощь Улаву, она только засмеялась и похлопала сына по плечу:
— Уже не в молодые лета и ты наконец навязал себе тяжбу, сынок; мне-то всегда было не по душе, что уж больно ты смирен.
Арнвиду не доводилось видеть, чтобы хоть с одним человеком матушка его обращалась столь нежно, как с этой хворой молодой женщиной. А со здоровьем Ингунн было из рук вон плохо — у нее страсть как кружилась голова: когда она по утрам вставала, ей приходилось долгими часами стоять на месте, крепко держась за что-нибудь. Горница плыла у нее перед глазами, а взгляд заволакивало черной пеленой, и она ничего не видела. Стоило ей нагнуться и поднять что-нибудь с пола, как снова появлялся этот туман и опять надолго ослеплял ее. Ингунн отвернуло от еды и, стоило ей что-нибудь съесть, как ее рвало; бедняжка до того исхудала и поблекла… даже уголки глаз у нее обескровились. Хиллебьерг варила ей целебное питье, которое должно было облегчить муки, но и его Ингунн пить не могла. Старуха посмеивалась и утешала ее — такая хворь, всякий знает, дольше урочного времени не протянется, и вскоре ей опять полегчает. Ингунн ни слова не отвечала на шутки хозяйки, а только наклоняла голову, пытаясь скрыть глаза, полные слез. Вообще-то она никогда не плакала, а была очень тиха и терпелива. Никакой работы по хозяйству она справлять не могла и сидела лишь с тканьем на коленях, вышивая кайму узором из крохотных цветов и зверей. Или же шила полотняную рубаху, которую скроила еще в Хамаре. Она всегда была искусной рукодельницей, а в эту рубаху, предназначенную для Улава, когда он вернется домой, вложила все свое умение и старание, но работа у нее не спорилась. Иной раз она мастерила игрушки для сыновей Арнвида, плела для них кольчуги из соломинок, насаживала перья на стрелы, делала биты для игры в лапту и чудесные мячи, каких у детей до того не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88