— Так-то ты держишь слово, что дал добрым братьям? — упрекнул он Эйнара. — Здесь, в усадьбе, нам должно сохранять мир.
— А разве я не в мирном расположении духа? Уж в кругу-то родичей можно малость и пошутить!
— А я и не ведал, что нахожусь в кругу родичей, — с досадой пробормотал Арнвид.
— Что ты сказал?
Арнвид не состоял в родстве с потомками Туре из Хува, прижитыми им с его полюбовницей Боргхильд. Но он совладал с собой, поглядев на латников сынов Колбейна и на прислуживавшего за столом послушника, который, потчуя гостей, с любопытством прислушивался к разговору.
— Здесь немало и таких, кто вовсе нам не родичи… — сказал Эйнар.
Тут Хафтур, сын Колбейна, попросил брата замолчать:
— Все мы, здесь сидящие, знаем Эйнара, и нам ведомо также: стоит ему хлебнуть хмельного, как он начинает дразнить людей и уже сам не свой. Но ты-то, Улав, должен теперь доказать, что ты уже взрослый; ныне, когда ты собираешься уехать отсюда и забавляться игрой в хозяина, негоже тебе дозволять Эйнару дразнить себя. Как в те времена, когда ты был малым ребенком… и плакал со злости.
— Плакал со злости… — Улав досадливо фыркнул. — Этого я никогда не делал! И играть в хозяина я и не думал, а просто собираюсь поехать домой и управлять своим имением…
— Ты, верно, знаешь толк в этом деле… — тихо сказал Хафтур.
Улав почувствовал себя так, будто сморозил глупость; он снова покраснел, как рак.
— Хествикен — настоящая усадьба хевдинга. Это самая большая родовая усадьба во всем приходе.
— Нет, вы только подумайте! — с невозмутимым видом сказал Хафтур. — Немало предстоит тебе дел, Улав-молодец… Но ты, верно, справишься. Только, знаешь, шурин, твоей Ингунн, думается мне, куда хуже придется. Неужто, по-твоему, она сладит с хозяйством в такой богатой усадьбе?
— Как-нибудь обойдется. Моей жене нет надобности самой трудиться, не покладая рук, — кичливо сказал Улав.
— Нет, где уж там, — все так же невозмутимо поддакнул Хафтур. — Воображаю, в какой роскоши будет жить Ингунн!
— Ну, это ты уж лишку хватил, пусть даже Хествикен — усадьба и немалая. И держится более всего рыболовным промыслом.
— Вот оно что! — сказал Хафтур. — Так, стало быть, ты хозяин большого рыболовного промысла там, на юге, в Викене?
Улав ответил:
— Не знаю, как теперь, я ведь столько лет не бывал дома. Но в старые времена так почиталось; я и подумываю теперь, как бы вновь взяться за дело. Я тут все хаживал с Асбьерном-священником и немало узнал про корабли и торговые сделки.
— Сдается, тебе эта наука и вовсе ни к чему, — улыбаясь, сказал Эйнар.
— Видали мы, как ты управлялся с большими кораблями в гусином пруду у Ингебьерг.
Улав поднялся и вышел из-за стола. Теперь он понял: они все время насмехались над ним — и Хафтур тоже. Эта история с кораблями в гусином пруду у Ингебьерг… то была игра, которой он забавлял Халварда и Йона летом, когда дети во Фреттастейне ходили как неприкаянные и были вовсе заброшены.
— Не думаю, чтоб я унизил себя тем, — запальчиво сказал Улав, — что вырезал ножом несколько суденышек для детишек; никому, верно, и в голову не могло прийти, что я сам ими забавлялся… — Тут он спохватился: до чего глупо и ребячливо звучат его слова, и смолк.
— Ясное дело, нет, — ответил Эйнар, — а вообще-то, пожалуй, это чересчур детская забава для молодца, который уже совсем вырос и так обнаглел, что соблазнил сестрицу этих детишек. А вот то, что ты забавлялся с ней в стабуре на отшибе и сделал ей ребенка, — это более пристало мужчине…
— Полно врать! — в ярости вскричал Улав. — Сразу видать, в тебе рабья кровь течет, коли ты можешь нести такой подлый вздор о своей кровной родственнице… Ни о каком ребенке мне неведомо, но коли бы он и народился, так нечего бояться, что мы станем просить вашего отца вскормить его. Мы знаем, не в его обычае это.
— А ну замолчи! — перебил Улава Арнвид. Выскочив из-за стола, он подошел к нему. — И вы заткните свои глотки, — повернулся он к другим. — «Пристало мужчине», — ты говоришь. А вы считаете достойным мужчины то, что сидите здесь и лаетесь, как собаки, после того как Колбейн, ваш отец, пошел на примирение! Ты же, Улав, будь разумнее и не давай раззадоривать себя.
Но теперь и сыны Колбейна, и Халвард вышли из-за стола, — они были вне себя от гнева на Улава за его последние слова. Колбейн в юности дал ложную присягу, отказавшись от отцовства, но уже в ту пору ходила грязная сплетня об этом деле, а когда мальчик превратился во взрослого мужчину, многие думали, что он прямо-таки до неприличия похож на Колбейна.
— Сам заткни глотку, Арнвид, — сказал Хафтур, он был довольно трезв. — По правде говоря, твое участие в этом деле таково, что тебе же лучше, коли мы не станем о нем судачить. Но Улаву придется стерпеть наши слова: даже если я допущу это примирение вместо кары, которой он заслуживает, ему нечего и ожидать, что мы примем его как желанного гостя в нашем роду.
— Нет, желанным гостем в нашем роду тебе никогда не бывать, мой Улав… — сказал, злобно ухмыляясь, Халвард.
— Говорите за самих себя, а не за весь род, — прервал его Арнвид. — Не то Колбейн предложит Улаву в жены вместо Ингунн твою сестру Боргхильд, Халвард!
— Лжешь ты! — вскричал Халвард.
— Может, и лгу, — отвечал Арнвид. — Да только Колбейн мне сказал, что собирался это сделать.
— А ну, Арнвид, заткни-ка глотку, — повторил Эйнар, — твоя дружба с Улавом нам известна. Тебе несдобровать, коли мы станем доискиваться, как ты ему пособлял в этом деле. Ты ничего не пожалел для своего полюбовника — даже родственницу свою, почти ребенка, отдал ему в наложницы…
Арнвид угрожающе склонился к сыну Колбейна:
— Прикуси язык, Эйнар!..
— Нет, пусть дьявол меня заберет, коли я испугаюсь этого дохлого школяра… Сдается мне, неплохую сагу можно сложить о твоей дружбе с этим белолицым юнцом. Слыхали мы не раз сказы о том, какова дружба, коей вас обучают в церковных школах…
Арнвид схватил Эйнара и стал выкручивать ему руки до тех пор, пока тот не рухнул на колени, издавая проклятия и стоны от боли и ярости. Тут между ними встал Хафтур.
Латники сынов Колбейна по-прежнему пристыли к месту; видать, не больно им хотелось вмешиваться в перебранку господ. Эйнар, сын Колбейна, снова поднялся и, тихо и злобно ругаясь, потирал, вытягивая, руки и ноги, Улав стоял, переводя взгляд с Арнвида на Эйнара. Он, казалось, еще не все понимал, но чувствовал себя так, как будто чья-то рука крепко сжала его сердце. В какую страшную трясину втянул он своего друга! Такого все же он никак не ожидал; сыны Колбейна осыпали Арнвида градом злых насмешек, готовы были с него живого кожу содрать. Улаву было больно глядеть ему в лицо; тем более — он не понимал, что написано на этом лице. В душе Улава ярким пламенем вспыхнул гнев, и это пламя уничтожило в нем все другие чувства…
Когда за спиною Эйнара встали братья — родной и двоюродный, он снова обрел дар речи. Он что-то сказал, но Улав не расслышал его слов. Лицо Арнвида словно сжалось, он ударил Эйнара кулаком в подбородок, и тот рухнул навзничь, растянувшись во всю длину; что есть сил грохнулся он о скамью, стоявшую перед столом.
Послушник ринулся к ним, помог Эйнару, сыну Колбейна, подняться на ноги и отер с его лица кровь, крича остальным:
— Вы хорошо знаете, что навлечете проклятие церкви на свою голову, коли нарушите мир здесь, в нашем доме! Не пристало благородным мужам вести себя так!
Совладав с собой, Арнвид сказал Хафтуру:
— Брат Сигвалд прав. А теперь мы с Улавом пойдем восвояси, так оно будет вернее.
— А зачем нам уходить? — запальчиво спросил Улав. — Ведь не мы затеяли свару.
— Распре положит конец тот, кто разумней, — отрезал Арнвид. — Эйнару я отвечу в другом, более подобающем месте. Тебе же, Хафтур, скажу: я не стану уклоняться от кары за то, что приложил руку к этому делу — епископу и Колбейну я уже ответил, чего ты-то лезешь!
— Ты говоришь, будто ни о чем не догадывался, — ухмыльнулся Эйнар, — это, должно быть, правда, коли верить тому, что говорят в народе: ты был женат уже целый год, когда уразумел, какую жену подсунула тебе твоя матушка…
Улав увидел, как задрожало лицо Арнвида, словно кто-то разбередил перстом разверстую рану; бросившись к дверям, Улав схватил секиру. Охваченный безрассудным гневом за друга, он бросился между Арнвидом и Эйнаром… Увидев, что Эйнар замахнулся, он обеими руками поднял свою Эттарфюльгью и так рубанул по секире недруга, что звон раздался. Секира выпала из рук Эйнара, задела стоявшего позади Халварда и упала на пол.
Улав еще раз поднял Эттарфюльгью и ударил Эйнара, сына Колбейна. Эйнар присел, желая избежать удара, но он все же пришелся по спине, пониже лопатки, куда глубоко вонзилась секира. Эйнар упал и остался лежать, скорчившись на полу.
Тут-то латники сынов Колбейна, все трое, вскочили со скамьи и стали размахивать оружием. Но они были мертвецки пьяны и, казалось, не очень рвались в драку; однако же шум они подняли изрядный. Халвард сидел на скамье и, обхватив свою раненую ногу, стонал, раскачиваясь взад и вперед.
Хафтур обнажил меч и стал наступать на Улава и Арнвида — меч у него был довольно короткий, а противники его держали секиру и боевое копье, так что вначале они пытались лишь не подпускать его к себе. Но вскоре они заметили: это становится опасным… Хафтур почти протрезвился, а он искусно владел мечом, к тому же был полон злобы и решимости отомстить за брата. Он настигал свою жертву проворно, ловко, уверенно двигаясь всем телом, — чувства его были обострены…
Улав защищался, не искушенный в ратных делах, но какая-то странная и сладострастная сила таилась в этом поединке, и где-то в глубине души он глухо и смутно ощущал бурную нетерпеливость всякий раз, когда боевое копье Арнвида ограждало его от противника…
Так же смутно он ощутил, что дверь отворилась, впуская ночь, стоявшую на дворе, — и все же был несказанно ошеломлен, когда в горницу ворвались настоятель монастыря и целая толпа монахов… Все это продолжалось недолго, но, когда драка кончилась, Улаву показалось, будто он пробудился от долгого сна; он и сам не знал, как все случилось…
В парлатории было довольно темно, огонь в очаге догорал. Улав увидел вокруг себя толпу монахов в черном и белом облачении; он провел рукой по лицу, но потом рука его опустилась, и он стоял, опираясь на секиру, исполненный удивления от того, что это случилось.
Кто-то зажег свечу от головни и понес ее к скамье, где брат Вегард и кто-то еще из монахов хлопотали возле Эйнара. В нем еще теплилась жизнь, а из груди вырывались звуки, словно он захмелел и его вот-вот станет рвать… Улав слышал, как монахи говорили: Эйнар-де истекает кровью в самом нутре, в груди. А брат Вегард почему-то странно взглянул на Улава. Он услышал, как настоятель, обращаясь к нему, спрашивал, в самом ли деле он, Улав, первым нарушил мир в горнице.
— Да, я ударил первый и повалил Эйнара, сына Колбейна. Но свару здесь затеяли задолго до того, как это случилось. А под конец Эйнар стал так срамно поносить нас, что мы взялись за оружие…
— То правда, — подтвердил послушник, старый крестьянин, лишь недавно вступивший в монастырь. — Эйнар поносил их столь непристойной бранью, что в прежние времена всякий рассудил бы: этот сквернослов недаром пал от руки Улава.
Хафтур, стоявший у очага, повернулся и с холодной усмешкой сказал:
— Да, так и будут судить это убийство здесь, в монастыре, да и в усадьбе епископа тоже. Ведь эти двое — душой и телом прихвостни его преосвященства. Но, может статься, уже очень скоро хевдингам страны наскучат все эти беззакония — слыханное ли дело, чтобы всякий поп воображал, будто в его власти брать под защиту первейших насильников и нарушителей закона…
— Неправда, Хафтур, — сказал настоятель, — не станем мы, служители господни, брать под защиту насильников супротив закона. Но нам должно споспешествовать тому, чтобы нарушение закона каралось бы согласно ему, а не отмщалось бы новым беззаконием, порождающим новую же месть, и тако во веки веков.
Хафтур сказал с презрением:
— Я называю такой закон неправедным, да и все эти новые законы тоже. Старые были куда пригоднее для людей, дорожащих своей честью. Ну, а новые лучше для таких молодцов, как вот он, этот Улав. Они насилуют дочерей самых знатных родов страны и рубят секирами их родичей, когда те требуют от них ответа за свершенные злодеяния.
Настоятель пожал плечами.
— Теперь же закон таков — окружной наместник должен взять Улава под стражу и держать взаперти до тех пор, пока суд не вынесет приговора. А вот и люди, за которыми я послал, — сказал он, обернувшись к нескольким служилым в ратных доспехах, которые, как было известно Улаву, жили в усадьбах поблизости от церкви. — Свяжите этого молодца, Бьярне и Коре, и отведите его к господину Аудуну — юноша изувечил человека, и неизвестно еще, не окажется ли эта рана смертельной.
Улав протянул Эттарфюльгью одному из монахов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88