Выстрел.
Бывшего командира бывшей команды.
Иван мотнул головой. К черту. К монтерам все.
- Чего ты выразитель? - переспросил Мандела с сарказмом. - Нет-нст, ты продолжай говорить, я записываю.
- Записывай, - Убер прищурил левый глаз и начал диктовать в потолок. - Выразитель народных желаний. Можно сказать, их материализация.
- Я хренею, - вставил Кузнецов. Посмотрел по сторонам, гордый - вот как я могу. Салага.
Иван усмехнулся.
- Я тоже хренею, - согласился он. Впрочем, Миша прав, пожалуй. Такой материализации народных желаний, как красный скинхед с плохо выбритой и изуродованной шрамами головой, врагу не пожелаешь.
- Но-но! - возмутился Убер. - Слушайте, дети мои, и учитесь. Брат, пиши. Русский народ, пункт «а» - не любит инородцев. Пункт «б» - потому что боится их. Но дело в том, что пункт «б» неверен. Русский народ боится не инородцев, а себя. Вернее, он опасается, что после стольких лет, когда его гнули то в одну, то в другую сторону, ломали кости, отбивали почки, ставили на колени и учили жрать по звонку колокольчика, после стольких лет издевательств он разучился давать сдачи. Именно поэтому инородцы ему так страшны. Что, если они посягают на него, не уважают? Вдруг они примут доброту русского народа за слабость, а гостеприимство за потакание хамству - и сядут русскому народу на шею? Глупость и низость вышестоящих, вечные побои и выбивание лучших - и что осталось? Отсюда и преувеличенно резкая реакция. Когда нет у целого народа покоя в душе - нет уверенности в собственной адекватности, в точной оценке происходящего - то лучше перестраховаться и ответить резче, чем нужно. Поэтому - национальная резкость, ожидание только плохого и заранее выбранная боевая позиция.
- Вот, господа мои товарищи, в чем вечный роковой парадокс русского народа - а теперь народа Ковчега. Ибо спаслись мы и с гадами и с курами и еще с кем-то из тварей…
Боль в уголках губ.
- И с ними тоже, - согласился Уберфюрер
- С морскими свинками, - лицо Ивана прорезало усмешкой, как ножом.
- Слушай, Убер, откуда ты такой умный взялся? - спросил Иван. - На мою голову?
Скинхед даже привстал на койке,
- Это вопрос?
Иван понял, что нарвался. Ой-е.
- Я, конечно, всего не помню… - начал Убер. Устроился на койке поудобней, заложил руки за голову. - Но начну, как водится, с самого начала. Родился я от честных и благородных родителей в отдаленном и уютном имении Энской губернии…
- Заткните его кто-нибудь, пожалуйста, - попросил Водяник обреченно.
- …и умер в далеком детстве, - закончил скинхед, улыбнулся. - А веду я к тому, что пока мы сидели в полной заднице на станции Просвет, я кое-что вспомнил. Ты, кажется, спрашивал, как я оказался в Венеции?
Иван поднял голову. Верно, спрашивал. - Да.
- Понимаешь, кое-какие куски так и не встали на место. Это обидно. Я по-_мню бой, потом дыра, а дальше я уже в окружении бордюрщиков - и они себя ведут очень грубо.
- Тебя пытали, - сказал Иван. Уберфюрер поднял левую руку, оглядел изуродованные пальцы, хмыкнул.
- Что-то вроде. Потом я куда-то бегу по туннелю, со мной еще несколько человек - видимо, тоже пленные. Сдается мне, это был побег на рывок.
Дальше опять дыра - и вот я уже в Венеции, пью какую-то жуткую ацетони-стую дрянь. А дальше начинается забористое кино с твоим, брат, появлением в главной роли. Как тебе, кстати, сюжет? - поинтересовался он. - Неслабо, а?
Иван отмахнулся.
- Что ты еще вспомнил?
- Свой непальский нож кукри. Вернее, куда он делся. Был там у бордюр-щиков один тип… - Убер криво усмехнулся, замолчал. Лег на койку лицом вниз. - Впрочем, это личное. - Он высунул из подушки один глаз, попросил: - Когда вас будут кастрировать, разбудите меня ужасными криками, хорошо?
- Заметано, - сказал Иван.
Только Иван начал задремывать, дверь открылась. На пороге стоял высокий человек (кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего). У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зеленые. Не знал, что так бывает, подумал Иван. Настолько зеленый цвет.
- Иван Сергеевич, - обратился высокий кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса - высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.
- Да, это я.
- Меня зовут Марио Ланца, - сказал высокий кастрат. - Я должен поговорить с вами…
- О чем? - Иван встал, расправил плечи.
- О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце. Они поднялись на платформу. Праздник у них тут, что ли? - удивился
Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на Садовой-Сенной, а там народу раз в десять больше, чем здесь. Нет, все-таки в них много бабского.
Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.
- Я должен кое-что у вас узнать, - сказал Ланца, когда они сели. Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.
- Именно вы?
- У меня уникальная память, - сказал Ланца. - Возможно, вы слышали когда-нибудь, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности.
Я - простите за высокий штиль - ходячая память моего поколения… К тому же, - он усмехнулся, - какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.
- Вы беспристрастны? - спросил Иван. Ланца усмехнулся.
- Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление - необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.
Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.
- Поэтому вы со мной и говорите?
- Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете…
- Почему вас?
- Во-первых, потому, что у меня уникальная память.
- А во-вторых?
Ланца улыбнулся тонкими губами.
- Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.
Иван вздернул брови.
- И что из того? При чем тут мы и Саддам? Молчание.
Ш Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со сте-
ны комнаты.
- Мы подозреваем, что один из вас - сын Саддама. Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один.
Кроме Ланцы. И мухи.
- То есть, я?
- Очень возможно.
Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.
- И что дальше? Меня… кастрируют? Марио Ланца улыбнулся.
- А вы этого хотите? Ивана передернуло.
- Да как-то не очень, знаете, - сказал он. - Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?
- Саддаму Кровавому? - тонкие брови Ланцы изогнулись. - Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. - Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. - Мы ему, наоборот, очень обязаны.
Иван поскреб ногтями небритый подбородок.
- Вы серьезно?
- Абсолютно.
Раздался звон колокола - резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся. - Пойдемте, праздник сейчас начнется.

* * *
Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и - запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.
- Ария из оперы «Тоска» Пуччини, - пояснил Ланца шепотом.
- Что тоска, это точно сказано, - пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.
Между тем праздник продолжался.
От переливов высоких голосов - таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно - то слова были явно не русские, Иван устал п в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на одной силе воле. Черт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом опер- d ного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов - ладно, пусть так. Но луч- м ше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.
Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.
- Пойдемте, - шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.
- Иван Горелов, сын Саддама Великого, - представил его Марио Ланца. Иван неловко кивнул.
- Здравствуйте.
Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Лапцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел одну из арий сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, какую именно.
- Вы похожи на своего отца, - сказал накрашенный наконец. Да уж.
- Спасибо, - сказал Иван.
- Мы благодарны вашему отцу… за все. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.
- Но почему?
Главные кастраты переглянулись. Главный сказал:
- Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными это дикой, перекашивающей звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждет почет и уважение.
- Мне нужно домой, - сказал Иван твердо. - Мне. Нужно.
- Понимаю, - сказал главный. - Мы бы хотели воздать вам еще почести… но мы уважаем волю сына Саддама.
- Понимаю, - сказал Иван. - Спасибо. Это было… - он помедлил, подбирая нужное слово, -…великолепно.
Накрашенный кивнул - видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.
- Что это было? - спросил Иван.
- Благородство, - Ланца стал вдруг серьезен. - Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас - праздник продолжается!
Иван мысленно застонал.
- Почему у тебя такое имя странное? - спросил Иван.
- Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен - до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев - хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все-таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу - из знаменитых певцов прошлого…
Ланца посмотрел на Ивана с легкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.
- Я не сын Саддама, - сказал Иван. - Вы же это сразу поняли, верно? Кастрат кивнул.
- Конечно, знаю. - Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. - Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас - мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.
Иван помолчал.
- Как его звали? Ну… - Диггер помедлил и все-таки произнес: - Моего отца.
- Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, - сказал Ланца. - Простите.
- Ну, блин, - сказал Иван. Через силу улыбнулся. - Ничего, как-нибудь переживу.

* * *
Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут - на тебе. Открытие.
Ланца провел их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.
Есть в этом что-то противоестественное, думал Иван.
Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.
На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.
- Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… - Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. - Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать еще…
- Ничего, - сказал Иван. - Что-нибудь придумаем. Не впервой.
- Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, - сказал Ланца.
У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал. Иван усмехнулся. Уберфюрер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.
- Прощайте, Убер, - сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.
- Блин, - сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И еще сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.
Ланца невозмутимо улыбался.
- Ну вы… ты мужик, - сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. - Уважаю. Спасибо тебе.
Попрощались. Вот и все. Бывай, станция Ангелов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61