Интересно, пребывала ли в свое время в
подобной уверенности самка динозавра?
Он замолчал, столь явно ожидая моей реплики, что я спросил:
- А как это относится к нынешней ситуации?
- Если мужчина считает мысль о своей неполноценности отвратительной,
то у женщины такая мысль не может даже возникнуть. А раз она не в
состоянии представить это, то она сочтет подобное заявление просто
глупостью.
Казалось, Зеллаби снова ждал моей реакции.
- Если вы имеете в виду, что мы видим нечто, чего миссис Зеллаби
видеть не может...
- Друг мой, если вы не ослеплены чувством собственного превосходства,
вы должны понимать, что мы - люди, - как и все наши предшественники,
когда-то должны будем уступить свое место другим. Для этого есть два пути:
либо мы уничтожим себя сами, либо не сможем противостоять вторжению
каких-то других существ. Сейчас мы оказались лицом к лицу с высшими волей
и разумом. И что же мы можем этому противопоставить?
- Это звучит уж слишком безнадежно, - сказал я. - Если вы говорите
всерьез, то не слишком ли это "крупный" вывод из достаточно мелкого
случая?
- То же самое говорила и моя жена, когда этот случай был существенно
меньше и младше, - заметил Зеллаби. - Она не могла примириться с мыслью,
что столь невероятное событие могло произойти здесь, в обычной английской
деревне. Напрасно я пытался убедить ее, что такое событие одинаково
невероятно где бы то ни было. Ей казалось, что такие вещи должны
происходить в более экзотических местах - например, на острове Бали или в
Мексике; ведь такие происшествия всегда случаются с кем-то другим. К
несчастью, это произошло именно здесь, и происходящее оснований для
оптимизма не дает...
- Меня больше беспокоит не это, а ваши предположения, - сказал я. - В
особенности ваше утверждение, что Дети могут делать все, что считают
нужным, и остановить их невозможно.
- Глупо понимать это столь буквально. Возможно, и сумеем, но это
будет нелегко. Мы - жалкие, физически слабые существа по сравнению со
многими животными, но мы превосходим их, потому что обладаем более
развитым мозгом. Победить нас может лишь Некто с еще более развитым
мозгом. Нам это вроде бы и не угрожало: во-первых, появление подобного
существа казалось невероятным, а во-вторых, казалось еще менее вероятным,
что мы позволили бы этому существу дожить до момента, когда оно станет для
нас опасным. Однако вот она - очередная штучка из бездонного ящика Пандоры
эволюции: разум-мозаика, вернее, две мозаики - одна из тридцати, другая из
двадцати восьми камешков. Что мы, с нашими индивидуальными мозгами, крайне
неуклюже общающимися друг с другом, можем противопоставить тридцати
разумам, которые работают как один?
Я возразил, что Дети всего за девять лет вряд ли смогли накопить
достаточно знаний, чтобы успешно противостоять объему знаний всего
человечества, но Зеллаби покачал головой.
- Правительство, с неизвестной нам целью, предоставило Детям
превосходных преподавателей, так что сумма их знаний должна быть весьма
велика, - поскольку я иногда сам читаю им лекции, то просто вижу - и это
уже существенно, но источник угрозы в другом. Бэкон [Френсис Бэкон
(Francis Bacon, 1561-1626) - знаменитый английский философ и историк,
автор "Нового органона"] писал: nom et ipsa scientia postas est - знание
само по себе сила - и остается только сожалеть, что столь выдающийся
философ, случалось, бывал не прав. Всем известны люди, которые, обладая
феноменальной памятью на факты, не умеют ими пользоваться; вычислительный
агрегат может вывалить целую гору результатов, но требуется еще и
понимание, иначе от этой горы нет никакой пользы. Знания - это своего рода
топливо; чтобы преобразовать их в силу, требуется соответствующий
двигатель - понимание.
Меня беспокоит, даже пугает та сила, которой может обладать разум,
получающий даже небольшое количество информации, но эффективность ее
обработки в тридцать раз превышает нашу - если, конечно, объединение этих
разумов представляет собой всего лишь арифметическую их сумму, в чем я
сомневаюсь. Это поражает мое воображение даже сейчас. Что будет, когда
Дети вырастут, я даже представить не могу.
Я нахмурился. Я, как обычно, не мог поверить Зеллаби.
- Вы всерьез утверждаете, что у нас нет средств помешать группе из
пятидесяти восьми Детей делать все, что им вздумается? - спросил я.
- Да, утверждаю, - кивнул он. - А что, по-вашему, мы можем сделать?
Надеюсь, вы не забыли, что случилось с толпой вчера вечером: люди
собирались напасть на Детей - их вынудили избивать друг друга. Пошлите
туда полицию - будет то же самое. Пошлите солдат, и их просто заставят
перестрелять своих же товарищей.
- Возможно, - согласился я. - Но ведь должны быть и другие способы
справиться с ними. И тогда вопрос в том, чтобы узнать о них как можно
больше. Например, на каком расстоянии начинает действовать эта способность
к принуждению, как ее назвал Бернард? Должен же быть какой-то предел.
Предел видимости, предел слышимости или вообще никакого? Уменьшается ли
воздействие в зависимости от расстояния? Насколько одни люди более
подвержены ему, чем другие? Вопросов много. Сейчас самое главное -
получить больше данных, и тогда мы действительно будем знать, с чем мы
столкнулись и каковы его границы. Судя по тому, что вы мне говорили о
Детях, никто ничего толком не знает. По-видимому, они очень рано утратили
эмоциональную связь с приемными матерями - если такая связь вообще
существовала. Большинство согласились жить отдельно сразу же, как только
им это предложили. В результате в поселке о них знают крайне мало. Видимо,
достаточно скоро многие жители поселка вообще перестали относиться к ним
как к отдельным личностям. У них вошло в привычку считать Детей чем-то
единым, из-за чего они постепенно превратились в какие-то двухмерные
фигуры, почти лишенные реальных черт.
- Вы совершенно правы, друг мой, - согласился Зеллаби. - Каких-либо
нормальных контактов и взаимоотношений с Детьми практически нет. Но вина
здесь не только наша. Я сам пытался сблизиться с ними настолько, насколько
это возможно, но между нами все равно продолжает сохраняться некоторая
дистанция. Несмотря на все мои усилия, я до сих пор вижу их, как вы точно
подметили, двухмерными фигурами. И у меня есть сильное подозрение, что и
людям с Фермы не удалось добиться большего.
- Тогда вопрос остается в силе, - сказал я. - Каким образом мы можем
получить?
Некоторое время мы размышляли над этим, пока Зеллаби вдруг не сказал:
- А вы не задумывались, каков здесь ваш собственный статус, друг мой?
Ведь если вы собираетесь сегодня уехать, то может вполне оказаться, что
Дети считают вас одним из нас. Или нет?
Об этом я действительно не задумывался и, немного забеспокоившись,
решил сразу же проверить.
Бернард, видимо, уехал вместе с начальником полиции, поэтому я
воспользовался его автомобилем.
Проехав немного по дороге на Оппли, я получил ответ на свой вопрос.
Ощущение было очень странным. Мои рука и нога остановили машину сами, без
моего желания. На обочине сидела девочка, покусывая травинку и глядя на
меня своими золотыми глазами без всякого выражения. Я попытался снова
взяться за рычаг. Моя рука не желала этого делать. Не смог я и поставить
ногу на педаль сцепления. Посмотрев на девочку, я сказал, что не живу в
Мидвиче и хотел бы уехать домой, но она лишь покачала головой. Я вновь
попытался переключить скорость и обнаружил, что могу сделать только одно -
включить задний ход.
- Гм, - сказал Зеллаби, когда я вернулся. - Выходит, вы почетный
житель Мидвича? Я, в общем, так и думал. Напомните мне только, чтобы я
попросил Антею сказать насчет вас кухарке.
В то же самое время, когда мы с Зеллаби беседовали в поместье Кайл,
другая беседа, похожая по содержанию, но иная по форме, проходила на
Ферме. Доктор Торренс, чувствуя поддержку полковника Уэсткотта, старался
отвечать на вопросы начальника полиции более откровенно, чем раньше.
Разговор, однако, вскоре достиг той стадии, когда скрыть полное отсутствие
взаимопонимания между его участниками стало уже невозможно, и в ответ на
очередной, явно не относящийся к делу, вопрос доктор уныло сказал:
- Боюсь, я не в состоянии что-либо объяснить вам, сэр Джон.
- Все кругом только это мне и говорят, - неторопливо проворчал
начальник полиции. - Ладно, я не возражаю; похоже, здесь никто не в
состоянии хоть что-нибудь объяснить. Кроме того, все уверяют меня - не
приводя при этом вразумительных доказательств, - что эти дьявольские
детишки каким-то образом ответственны за события прошлой ночи. Даже вы -
человек, который, как я понял, отвечает за них. Я согласен, что не
понимаю, каким образом детям позволили настолько выйти из повиновения, что
они смогли спровоцировать ссору, перешедшую в драку. И почему вы считаете,
что мне должно быть это понятно? Как полицейский, я лишь хочу увидеть
одного из зачинщиков и послушать, что он по этому поводу скажет.
- Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет зачинщиков.
- Знаю, знаю, слышал. Здесь все равны, и все такое. В теории это
замечательно, но мы с вами прекрасно знаем, что в любой группе есть одна
или две сильных личности. Именно таких вы и должны держать в руках.
Совладайте с ними, и вы справитесь с остальными. - Он выжидающе замолчал.
Доктор Торренс беспомощно посмотрел на полковника Уэсткотта. Бернард
слегка пожал плечами и кивнул. Доктор Торренс сказал с еще более
несчастным видом:
- Ну хорошо, сэр Джон. Поскольку, в сущности, это распоряжение
полиции, у меня нет выбора, но я прошу вас быть очень осторожным со
словами. Дети очень восприимчивы.
Последнее слово доктор выбрал неудачно. Для него это был лишь некий
специальный термин, но для начальника полиции это было то самое слово,
которое употребляют любящие матери в отношении избалованных сыновей, и оно
отнюдь не настроило сэра Джона к Детям более дружелюбно. Он что-то
неодобрительно проворчал, а доктор Торренс тем временем встал и вышел из
комнаты. Бернард открыл было рот, чтобы еще раз обратить внимание на
предупреждение доктора, но потом решил, что это лишь увеличит раздражение
начальника полиции и принесет больше вреда, чем пользы. Трудность в
общении с человеком типа сэра Джона заключалась в том, что, имея перед
собой полную картину событий, он отверг бы ее как полный бред; но если
перед ним оказывались только те фрагменты, которые были доступны его
пониманию, картина становилась для него менее противоречивой и поэтому
более понятной. Так что они оба сидели молча, пока доктор не вернулся с
одним из мальчиков.
- Это Эрик, - сказал он и добавил, обращаясь к мальчику: - Сэр Джон
Тенби хотел бы задать тебе несколько вопросов. Как начальник полиции, он
должен составить рапорт о вчерашнем происшествии.
Мальчик кивнул и повернулся к сэру Джону. Доктор Торренс вернулся за
свой стол и стал с тревогой наблюдать за ними.
Взгляд мальчика был твердым, внимательным, но почти нейтральным;
никаких чувств он не выражал. Сэр Джон посмотрел ему в глаза столь же
твердо. Вполне здоровый мальчик, подумал он. Немного худой - но не тощий,
а скорее хрупкий. Внешность говорила мало; лицо мальчика было
привлекательным, но без той слабости, которая часто свойственна миловидным
юношам. С другой стороны, и сила в нем не чувствовалась; рот,
действительно, немного маловат, но не придавал лицу дерзкого выражения.
Глаза, однако, оказались еще более удивительными, чем он ожидал. Ему
говорили о странном золотистом оттенке радужной оболочки, но никто не
сумел передать их странное мягкое сияние, казалось, исходящее откуда-то
изнутри. На какое-то мгновение сэр Джон встревожился, но быстро взял себя
в руки, вспомнив, что имеет дело с явлением не вполне нормальным: мальчику
всего девять лет, а выглядит он на все шестнадцать, и к тому же воспитан
по одной из этих глупых теорий самовыражения, вседозволенности и так
далее. Решив относиться к мальчику так, будто ему столько лет, на сколько
он выглядит, сэр Джон сказал:
- То, что произошло прошлой ночью, очень серьезно. Наша задача -
выяснить, что случилось на самом деле и кто несет за это ответственность.
Люди говорят, что виновны в этом ты и другие дети. Что ты на это скажешь?
- Нет, - быстро ответил мальчик.
Начальник полиции кивнул. В любом случае вряд ли стоило ожидать
немедленного признания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32