Ведь тебя ждет вечная награда. Или ты
грешил, драл по углам сестер? Божий человек, где твой Бог? Где Он? - Ваал
склонился к подставленному ему мертвенно-бледному лицу. - Где Он сейчас,
сукин отец? Я скажу тебе. Съежился от страха и не знает, куда деваться.
Прячется в темноте, загораживаясь крестом.
Ваал выпрямился.
- А теперь я возлягу с моим ангелом света и познаю его, - насмешливо
проговорил он, и дети расступились, давая ему дорогу. Отец Робсон с трудом
повернул голову ему вслед.
Ваал - пламя освещало его суровое, решительное лицо - остановился у
кровати, на которой лежала женщина, и отдал свечу одному из детей. Отец
Робсон увидел, как женщина замерла. Она не шелохнулась, даже когда дети
отпустили ее. Ваал неторопливо снял трусы и жадными руками развел в
стороны ноги женщины. Он пристроился сверху и вдруг, вмиг обезумев,
царапая до крови, разорвал на ней сорочку. Отец Робсон заскрипел зубами и
закрыл глаза, чтобы не видеть страшного мгновения, но остались звуки:
шлепки, шорохи, стоны женщины, прерывистое дыхание мальчишки. Наконец Ваал
выплеснул семя, издавая такие звуки, что отца Робсона чуть не вывернуло.
Скрипнули пружины; мальчишка поднялся и натянул трусы. Вдруг отец Робсон в
поту и слезах выдрался из державших его рук и рывком поднял голову.
Он услышал потрескивание огня. Мальчишка свечой поджег матрас. Огонь
подкрадывался к истерзанному нагому женскому телу. Повалил темный дым. О
Боже, подумал священник, мальчишка убьет нас. Он забился, кусая губы, но
все было напрасно.
Ваал отступил от кровати. Языки пламени отражались в его красных
глазах. Он перешел к другой койке и обеими руками сорвал с нее простыни.
Отец Робсон в ужасе следил за ним. Ваал поджег кровать не свечой, как он
подумал. Огонь пришел от рук мальчишки, от его тела. Ваал вдруг застыл, и
ткань в его пальцах обуглилась. Женщина на полыхающем матрасе не
шевелилась; пламя лизнуло изорванную сорочку, побежало по волосам, и отец
Робсон отвернулся.
Мальчишка с торжественно простертыми руками, точно дирижируя
симфонией огня, шел по спальне, касаясь одеял, подушек, матрасов, отдавая
их ненасытному быстрому пламени. Отцу Робсону стало трудно дышать, он
услышал, как дети вокруг закашляли - но никто не пытался потушить пожар.
От жара лопнуло стекло, потолок почернел от копоти. Перед лицом отца
Робсона кобрами покачивались языки пламени. Ему почудился запах горелого
мяса - его мяса.
Он сознавал, что дым из-под двери сочится в коридор. Вскоре жар и
запах гари поднимут сестер. Но что-то сдавило ему горло, не давая
вздохнуть. Он поперхнулся своими нелепыми надеждами на спасение. Крыло,
где спали монахини, было отрезано от коридора. Они не почувствуют запаха
дыма, пока огонь не доберется до лестницы.
Над ним на фоне бушующего пламени встал Ваал. Все смотрели на него,
их одежда дымилась. Ваал сказал, перекрывая шум: "Разорвите его на куски",
- и дети кинулись на отца Робсона, как стая жадных крыс на разбухший труп,
прокусывая кровеносные сосуды. Когда все было кончено, они замерли среди
алых луж, искательно протягивая руки к Ваалу.
Мальчишка ходил среди них, не замечая страшного жара, и заглядывал
каждому в глаза. Иногда он осторожно касался пальцем чьего-нибудь лба,
оставляя там маленький ожог, затейливый узор завитков, и нарекал
отмеченного:
- Верен.
- Кресиль.
- Астарот.
Они, казалось, не чувствовали боли и радовались его обжигающему
прикосновению. Блестели глаза, опускался палец.
- Карро.
- Зоннейльтон.
- Асмодей.
От жара в спальне полопались окна. В комнате билось огромное огненное
сердце.
- Оливье.
- Веррье.
- Карниван.
Не отмеченные Ваалом падали перед ним на колени. Он бросил последний
взгляд на коленопреклоненную толпу и распахнул дверь; ветер, ворвавшийся
через разбитые окна, вынес в коридор дым и искры. Девять избранных вышли
следом за Ваалом из горящей спальни, и последний, хромой Зоннейльтон,
которого когда-то звали Питером, хладнокровно запер дверь.
Избранные с Ваалом во главе подошли к лестнице. Из другого крыла
доносились приглушенные крики о помощи; зазвенело разбитое стекло - кто-то
пытался выбраться через окно. Гонимый ветром дым втягивался под запертые
двери, чтобы задушить угодивших в ловушку женщин.
Дети спустились с крыльца и двинулись через двор. Там, где начинались
деревья, Ваал поднял руку, остановился и повернулся, чтобы увидеть финал
устроенной им огненной потехи.
Ревущий ветер швырял искры в небо. Пламя целиком поглотило четвертый
этаж; на глазах у детей со страшным треском рухнуло перекрытие пятого
этажа, и на месте библиотеки, где были собраны древние тома, заплясали
огненные языки. Занялась двускатная крыша, запылала черепица, и на губах
Ваала появилась тонкая усмешка. Внутри здания кто-то закричал, протяжно,
пронзительно, на миг перекрыв треск пламени. Другой голос воззвал к
Господу, и крики прекратились.
Кровля с протяжным скрипом обрушилась. В небо полетели горящие доски.
Огонь перекинулся на крышу административного корпуса, и в следующий миг
небольшой кирпичный домик запылал.
Ваал повернулся к девяти избранным. Позади него трещало дерево,
звенели и лопались стекла, в черном небе клубился белый дым. Он не повысил
голоса, но его услышали и в реве пожара. Ваал сказал:
- Мы теперь мужчины в мире детей. Мы станем учить их, что видеть, что
говорить, что думать. Они покорятся, ничего иного им не остается. А мы,
если захотим, предадим огню весь мир.
Черные глаза Ваала оглядывали спутников: дымящаяся одежда, алые
отпечатки пальца на лбах. Ваал двинулся в глубь темного леса, и
новообращенные, не оглядываясь, последовали за ним.
Приют сотрясался на подточенных огнем ногах; его кровь испарилась с
дымом, который в бешеной пляске вздымался все выше, как дым языческого
жертвенного костра. Здание испустило последний безнадежный стон,
содрогнулось и рухнуло. К небу взметнулось пламя. Еще до рассвета оно
превратит лес в золу.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"...и кто может сразиться с ним?"
Откровение святого Иоанна Богослова, 13:4.

11
Он проснулся в шесть и сейчас завтракал в уютном уголке своей тихой
квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу, на
мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
Он больше всего любил именно этот утренний час, когда город еще спал.
Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его из дому с
набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из чашки крепкий
горячий чай и смотрел, как разгорается новый день, любуясь пушистыми
перистыми облаками над городом - какими прекрасными и далекими они
казались! В последние несколько лет оказалось, что его стали бесконечно
радовать кажущиеся пустяки: терпкий вкус чая, облака на оживающей от их
белизны синеве неба, мирная тишина квартиры с ее книжными полками и
гипсовыми Моисеем и Соломоном... в такие минуты он жалел, что не может
поделиться всем этим с Кэтрин. Впрочем, он понимал, что смерть не есть
завершение. Смерть жены заставила его пересмотреть свою жизнь; теперь он
знал, что Кэтрин обрела тот благословенный покой, к которому он наконец
научился приобщаться.
Он пробежал глазами первую страницу газеты: отчет о том, что
творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге
общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра были
одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В одном только
Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств. Похищения, поджоги,
ограбления, драки захлестывали нацию, как кровь из рваной раны. От взрыва
бомбы в Лос-Анджелесе погибло десять и серьезно пострадало втрое больше
человек (возможно, он в это самое время ворочался во сне), в Атланте
произошло массовое убийство (он как раз поплотнее закутывался в одеяло), в
Нью-Йорке гремела перестрелка (покуда его глаза под веками метались в
погоне за снами). Верх страницы был отдан самоубийству, нижняя колонка -
брошенным детям. Взрыв трамвая в Лондоне, самосожжение монаха на улицах
Нью-Дели, угрозы группы пражских террористов медленно, одного за другим,
убивать заложников во имя Господа.
Ночью, пока он спал, мир жил и страдал. Корчился, одолеваемый
страстями. Открывались старые раны, оживала давнишняя ненависть, и
становились слышны только свист пуль и грохот взрывов. Да и те нынче
попритихли. Может статься, очень скоро в ночи грянет самый громкий из всех
голосов, тот, что потрясет народы и обратит в пыль города. И когда,
проснувшись поутру, он взглянет на газетные заголовки, то, возможно, не
увидит их, ни единого, только знак вопроса, ибо тогда все слова на свете
будут бессильны.
Он допил чай и отодвинул чашку. Боль минувшей ночи утихла. Но боль
грядущей ночи уже была нестерпимой. Он знал, что не одинок в своих
терзаниях: многие его коллеги по университету испытывали такое же
разочарование от того, что их слова не находили отклика.
Много лет назад он возлагал большие надежды на свои труды по
философии и теологии, но, хотя в академических кругах его книги имели
успех, все они тихо почили на этой крошечной арене. Теперь-то он понимал,
что никакой книге не изменить человека, никакой книге не замедлить
сверхстремительный темп городской жизни, не исцелить города от лихорадки
насилия. Возможно, философы ошибались, и меч сейчас был гораздо более
мощным оружием, чем книга. Начертанные мечом страшные багряные строки
вдруг перевесили черные буквы на белых страницах. Скоро, подумал он,
размышления выйдут из моды и люди, как бездушные роботы, схватятся за
оружие, чтобы оставить автограф в живой плоти.
Он взглянул на большие напольные часы в коридоре. Сегодня темой его
утреннего занятия были Книга Иова и человеческое страдание. Его давно
беспокоило то, как быстро бежит время; вот уже шестнадцать лет изо дня в
день он вел занятия в университете и всего несколько раз нарушил
заведенный порядок, посетив Святую Землю. Он испугался, что навеки обречен
либо ездить, либо корпеть над очередной книгой. В конце концов, сказал он
себе, мне уже минуло шестьдесят пять (через несколько месяцев ему
исполнялось шестьдесят семь), а время уходит. Он боялся маразма, этого
бича стариков, страшного призрака со слюнявыми губами и равнодушным,
бессмысленным взглядом - боялся отчасти потому, что в последние годы у
него на глазах состарилось несколько коллег. Именно ему как главе кафедры
вменялось в обязанность урезать им учебные часы или возможно тактичнее
предлагать заняться независимыми исследованиями. Ему претила роль
администратора-палача, но спорить с ученым советом было бесполезно. Он
боялся, как бы через несколько лет самому не положить голову на эту
академическую плаху.
Привычной дорогой он приехал в университет и с портфелем в руке стал
подниматься по широким ступеням Теологического корпуса, мимо
потрескавшихся от времени ангелов, готовых взмыть в небо, глядя, как
здание оживает в золотистом свете утра. Он пересек вестибюль с мраморным
полом и поднялся на лифте к себе на четвертый этаж.
С ним поздоровалась его секретарша. Он был очень ею доволен: она
всегда приходила раньше его, чтобы привести в порядок его бумаги и увязать
расписание деловых встреч с расписанием занятий. Они обменялись
несколькими словами; он спросил о поездке в Канаду, куда она собиралась
через пару недель, и ушел за дверь с матовыми стеклами, на которой черными
буквами значилось "Джеймс Н.Вирга" и буковками помельче "профессор
теологии, заведующий кафедрой". В уютном кабинете, устланном темно-синим
ковром, он уселся за письменный стол и принялся разбирать свои заметки к
Книге Иова. В дверь постучали. Секретарь принесла расписание на сегодня.
Профессор пробежал глазами фамилии, чтобы получить представление о
том, что его ждет. Встреча за чашкой кофе с преподобным Томасом Гриффитом
из Первой бостонской методистской церкви; в одиннадцать заседание
финансового совета университета, на котором планировалось составить
примерный бюджет на следующий финансовый год; сразу после обеда -
специальный семинар с профессорами Лэндоном и О'Дэннисом на тему о
Распятии, подготовка к записи на телевидении; ближе к вечеру встреча с
Дональдом Нотоном, представителем младшего поколения профессуры и близким
личным другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40