Они шептались, бросая на
нее удивленные взгляды.
Она остановилась, чтобы успокоиться, и тотчас ухватилась за перила,
чтобы не упасть: ее вдруг затошнило. "Я схожу с ума? - подумала она. - Я
схожу с ума?" Она так крепко сжимала перила, что на руках проступили вены
и стало видно, как кровь бежит по ним к ее бешено бьющемуся сердцу.

9
Следующие несколько недель сестра Розамунда избегала мальчика, не в
силах быть рядом с ним - в памяти сразу всплывало улыбающееся лицо
Кристофера, венчающее тело ребенка.
Иногда, даже во время уроков истории или в часовне, ее вдруг
охватывала неудержимая дрожь. Однажды это случилось во время ужина; она
уронила поднос, тарелки побились, и осколки разлетелись по полу. Все чаще
и чаще она ловила на себе осторожные, любопытные взгляды коллег.
Она позвонила родителям, чтобы хоть что-нибудь узнать о Кристофере,
однако те уже несколько лет ничего о нем не слышали. Оставался
единственный человек, с которым можно было связаться, брат Кристофера в
Детройте. Но, набирая номер детройтской справочной службы, сестра
Розамунда вдруг бросила трубку. Она не была уверена, хочет ли узнать о
судьбе Кристофера; возможно, правда доконала бы ее. Она хотела и боялась
узнать и по ночам ворочалась в постели, простыня и одеяло становились
влажными от пота.
Возможно, я все-таки ошиблась, без конца повторяла она себе в ночной
тиши. Да, она отвернулась от Кристофера, когда он нуждался в ней. Теперь
давняя ошибка связала ее по рукам и ногам. Кристофер был прав: она тогда
бежала и, что самое скверное, с самого начала знала об этом. Она хотела
укрыться от суровых атрибутов реальности, спрятаться где-нибудь, где
угодно, и до последнего вздоха цепляться за свое убежище.
Теперь она стала понимать, как ей не хватает интимной стороны любви.
Она тосковала по сильным и нежным рукам, ласкавшим ее на смятой широкой
постели в его квартире; ей хотелось вновь очутиться в его объятиях, чтобы
он, зарывшись лицом в ее волосы, нашептывал ей, как прекрасно ее тело. Она
тосковала по физической близости почти так же сильно, как по самому
Кристоферу. До чего несправедливо, думала она, отказывать себе в том, что
так необходимо! Теперь она чувствовала себя чужой и одинокой среди строгих
черных одеяний, в атмосфере благочестия. Неожиданно она оказалась окружена
уродами, которые так же отрекались от себя, отказывали себе во всем.
Посмей сестра Розамунда признаться, какие мысли ее одолевают, ей ответили
бы суровой отповедью и, вероятно, отослали бы к отцу Робсону.
Я еще молода, твердила она по ночам. Здесь я состарюсь до срока и до
конца жизни буду носить черную сутану и прятать от всех свои чувства. О
Боже, Боже, это несправедливо.
Каждый новый ускользающий день напоминал ей об ушедшем безвозвратно;
она пыталась забыться, с головой погружаясь в работу и коротая свободное
время в одиночестве, за книгами, но не могла подавить растущие сомнения и
чувство неуверенности. Каждое утро она готовилась увидеть в зеркале
паутину крохотных морщинок под глазами, обнаружить сходство с пожилыми
сестрами, для которых не существовало жизни вне стен приюта. Вскоре сестра
Розамунда стала есть у себя в комнате и отказываться от участия в
маленьких развлечениях - празднованиях дней рождения, коллективных
просмотрах фильмов. И наконец усомнилась в справедливости Высшего Судии,
которому понадобилось запереть ее здесь, как красивое холеное животное в
клетке, сгноить в этих унылых стенах.
Однажды утром, после урока истории, когда отпущенные ею ученики
вереницей потянулись на следующий урок, в класс вошел отец Робсон и плотно
притворил за собой дверь.
Сестра Розамунда сидела за учительским столом и смотрела, как он идет
к ней. Итак, подумала она, все-таки... Отец Робсон улыбнулся, и она
принялась сосредоточенно раскладывать на столе листки с контрольными
работами.
- Доброе утро, сестра Розамунда. Вы заняты?
- Сегодня мы писали контрольную.
- Да, я вижу. - Он огляделся и посмотрел на стенд, где висели детские
рисунки: выставка, посвященная Томасу Джефферсону. На одном из портретов
волосы у этого уважаемого государственного мужа были зеленые, а зубы
черные. На доске отец Робсон увидел написанные рукой сестры Розамунды
вопросы к теме "Американская конституция". Неровный почерк, налезающие
друг на друга буквы, строки, взбирающиеся от середины доски к верхнему ее
краю говорили о стрессе. Он мысленно отметил это обстоятельство.
- А знаете, я в свое время очень интересовался историей. Создавал в
начальных классах всевозможные исторические кружки, даже удостоился
нескольких наград педагогического совета. Мне всегда была интересна
история древнего мира - зарождение цивилизаций и тому подобное.
Захватывающий предмет.
- Боюсь, дети к нему еще не совсем готовы.
- Что ж, - согласился он, - может быть.
- Я очень занята, - напомнила сестра Розамунда. - Через несколько
минут у меня урок.
Отец Робсон кивнул.
- Могу я поговорить с вами? Всего минуту.
Она не ответила.
Он стоял перед ней, пока она не подняла глаза. Поймав ее взгляд, он
сказал:
- Сестра Розамунда, вас что-то беспокоит?
- С чего вы взяли?
- Я не _у_т_в_е_р_ж_д_а_ю_, что вас что-то беспокоит, - мягко заметил
он. - Я только спросил. Некрасиво отвечать вопросом на вопрос.
- На свете много некрасивого, - проговорила она и сразу опустила
глаза.
Отец Робсон уловил сарказм в ее голосе и понял, что беспокойство
сестер относительно ее поведения в последние недели не беспочвенно.
- Нет, - возразил он. - Я так не думаю. Вы не хотели бы об этом
поговорить?
- Вы путаете меня с детьми. Вас кто-то просил поговорить со мной?
Отец Данн?
- Нет. Я заметил резкую и внезапную перемену в вашем поведении. Все
заметили, даже дети. И мне захотелось узнать, не могу ли я чем-нибудь
помочь.
- Нет, - решительно отрезала она. - Не можете.
- Что ж, ладно, - сказал он. - Простите, что побеспокоил. Еще один
вопрос, и я уйду. Вы помните наш разговор о Джеффри Рейнсе?
Она оторвала взгляд от бумаг, и отец Робсон заметил, что ее лицо на
несколько секунд побелело. Это встревожило его.
- Прошу прощения, - сказала сестра Розамунда после минутной паузы. -
Я совсем забыла, что вы просили меня присмотреть за ним.
- Нет, нет, ничего страшного. Я понимаю. У вас и без того довольно
работы. К тому же взять на себя ответственность за этого ребенка следовало
бы мне.
Она открыла ящик стола и принялась убирать туда листки.
Ну-ка, копни здесь поглубже, сказал себе отец Робсон. Тут что-то
очень неладно.
- Ваше отношение к мальчику изменилось? Вы по-прежнему полагаете, что
контакт с ним возможен?
Она закрыла ящик стола:
- Он... очень трудный ребенок.
Отец Робсон хмыкнул, соглашаясь. На лице сестры Розамунды так
отчетливо проступило напряжение, словно по ее чертам прошелся резец
скульптора; пальцы ее постоянно то сжимались, то разжимались. Он заметил в
ней странное сходство с ребенком, о котором шла речь, - отстраненность,
отчуждение, язвительную холодность - и вдруг испугался.
- Этот ребенок как-то связан с вашей проблемой, сестра? - спросил он
и тотчас пожалел о грубоватой прямолинейности вопроса.
В глазах сестры Розамунды блеснул огонек, но она быстро справилась с
собой, и отец Робсон почувствовал, как утихают ее гнев и смятение. Ему
показалось, что она не ответит, но сестра Розамунда вдруг сказала:
- Почему вы так думаете?
- Вот, пожалуйста, - он попытался изобразить улыбку, - вы вновь
отвечаете вопросом на вопрос. Я попросил вас поговорить с ним, и почти
сразу после этого вас... как подменили. Подавленность, замкнутость,
отчужденность... Мне кажется, от мальчика исходит некая тревожная сила.
Поэтому...
- Я же вам сказала, - ответила сестра Розамунда, - я еще не говорила
с ним. - Она попыталась посмотреть священнику прямо в глаза, однако ее
взгляд ушел в сторону.
- Вы уклоняетесь от разговора, сестра, - сказал отец Робсон. - Раз вы
не можете выговориться передо мной, поговорите с кем-нибудь еще. Мне
больно видеть вас такой грустной и подавленной.
В класс уже заходили дети. Заточив карандаши в точилке, укрепленной
на стене, они рассаживались по местам.
- У меня контрольная, - снова напомнила сестра Розамунда.
- Что ж, хорошо, - вздохнул отец Робсон, предпринимая заключительную
попытку разглядеть, что скрыто в глубине ее глаз. - Если я вам
понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. - Он в последний раз улыбнулся и
направился к двери.
Но, когда он потянулся к дверной ручке, сестра Розамунда сказала:
- Отец Робсон...
Отчаяние в ее голосе остановило его. В нем было что-то, готовое
сломаться, как хрупкий осколок стекла.
Держа руку на ручке двери, он обернулся.
- Как по-вашему, я привлекательная женщина? - спросила сестра
Розамунда. Она дрожала; ее нога под столом нервно постукивала по
деревянному полу.
Он очень мягко ответил:
- Да, сестра Розамунда. Я считаю вас привлекательной во многих, самых
разных, отношениях. Вы очень добрый, чуткий, отзывчивый человек.
Дети притихли и слушали.
- Я имею в виду не это. Я хочу сказать... - Но она вдруг перестала
понимать, что же она хочет сказать. Незаконченная фраза умерла на ее
дрожащих губах. Сестра Розамунда залилась краской. Дети захихикали.
Отец Робсон спросил:
- Да?
- У нас контрольная, - проговорила она, отводя взгляд. - Прошу
прощения, но...
- Ну конечно, - воскликнул он. - Простите, что отнял у вас столько
времени.
Сестра Розамунда зашелестела бумагами, и он понял, что больше ничего
не услышит.
В коридоре он задумался, не оказалась ли работа с детьми непосильной
ответственностью для сестры Розамунды; возможно, сироты угнетающе
действовали на ее чувствительную натуру. Впрочем, это могло быть и нечто
совершенно иное... Он вспомнил, как посерело ее лицо при упоминании о
Джеффри Рейнсе. Что-то произошло - страшное, возможно, непоправимое. Это
только кажется, сказал он себе. Только кажется. Он сунул руки в карманы и
пошел по тускло освещенному коридору, машинально пересчитывая квадратики
линолеума на полу.

Вскоре сестра Розамунда, отгородившаяся невидимой стеной от
любопытных взглядов и шепотков окружающих, начала бояться себя. Она плохо
спала; ей часто снился Кристофер - облаченный в белые одежды, он стоял
среди высоких золотистых барханов в курящейся песком пустыне и протягивал
руки навстречу ей, нагой, умирающей от желания. Но, едва их пальцы
сплетались, кожа Кристофера приобретала холодный серый оттенок сырого
песка, а губы кривились в непристойной гримасе. Он сбрасывал одежды, являя
карикатурную, фантасмагорическую наготу, и, швырнув Розамунду на
золотистое песчаное ложе, грубо раздвигал ей ноги. И тогда медленно, очень
медленно черты его менялись, Кристофер превращался в кого-то другого, в
кого-то бледного, с горящими черными глазами, подобными глубоким колодцам,
где на дне развели огонь. Она узнавала мальчишку и просыпалась,
затрудненно дыша: он был такой тяжелый, когда лежал на ней, щекоча
слюнявым языком ее набухшие соски.
Многоцветье осени сменилось унылым однообразием зимы. Деревья с
отчаянной, безнадежной решимостью сбросили последние листья и стыли в
своей хрупкой наготе под хмурым низким небом. Трава побурела, стала
жесткой и ломкой, а сам приют превратился в искрящуюся инеем темную
каменную глыбу.
Сестра Розамунда заподозрила, что теряет рассудок. Она делалась все
более рассеянной и порой посреди фразы забывала, о чем говорит. Ее сны
стали ярче, живее; мальчишка и Кристофер слились в одно. Иногда ей
казалось, что лицо Джеффри знакомо ей с незапамятных времен; ей снилось,
что она садится в городской автобус, а когда тот отъезжает, оборачивается
и видит мальчика, как будто бы машущего ей с края тротуара - но в этом она
не была уверена. Никогда. Она содрогалась, сгорала и знала, что безумна.
Было принято решение перевести сестру Розамунду из приюта. Отец
Робсон считал, что ее мрачные настроения, отрешенность и замкнутость
сказываются на детях. Ему стало казаться, что дети о чем-то шепчутся у
него за спиной, словно за какие-то несколько месяцев они вдруг
повзрослели, стали более скрытными. Шумные игры, естественные в их
возрасте, полностью прекратились. Теперь дети разговаривали и держались
как почти взрослые, зрелые люди, а в их глазах светилась нездоровая
сообразительность, по мнению отца Робсона, чудовищно - чудовищно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40