-
недетская.
И отдельно от всех, над всеми, был этот мальчик. Сейчас он в
одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно сжимая и
разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем-нибудь заговаривал,
и никто не заговаривал с ним, но священник заметил, как мальчик обегал
глазами лица воспитанников. Под его взглядом дети ежились, старались уйти
в сторону - и отец Робсон сам опустил глаза, притворившись, что ничего не
видел.
Этому существовало лишь одно определение, и отец Робсон знал его.
Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он, задумчиво
покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные журналы по психологии.
Власть. Власть. Власть. Растущая подобно тени, неосязаемая, неуловимая.
Быть может, схожая (тут по спине у него пробежал холодок) с той тенью,
которую он заметил в глазах сестры Розамунды.
Власть, сила мальчика росла с каждым днем. Отец Робсон чувствовал,
как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины, покачиваясь в
тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно должна была напасть. Но на
кого?.. На что?..
Он отложил журналы и выпрямился, скрестив руки на груди. На него
вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал, когда
мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный ужас, обуявший
его при виде следа ладони, выжженного на книжном переплете зловещей,
необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить мальчика в Нью-Йорк на
обследование к психиатру, имеющему опыт общения с трудными детьми, и
получить ответы на свои вопросы. И, пожалуй, пора отпереть сейф и сделать
обгорелую Библию достоянием гласности. Да. Пора. Давно пора.
Во дворе приюта, особняком от всех, стоял под ударами ледяного ветра
Ваал.
Он смотрел, как к нему через площадку идут двое. Один хромал. Они
дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть каплю
тепла. Он ждал, не шевелясь.
Погода была отвратительная. Сплошной облачный покров то светлел до
грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной пропасти. Ребята
подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
Молчание.
Ваал посмотрел им в глаза.
- Сегодня вечером, - сказал он.
10
Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в окна
комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра Розамунда
ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились прекрасные
звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них забывали, и их
плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я ошиблась, как я
ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
"Твоя вера, - послышался чей-то голос, - сейчас ищет, как спасти
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и
свободна."
Неужели? Возможно ли?
"Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного, приди ко
мне."
Она зажала уши руками.
Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:
"Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку. Есть тот,
кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут..."
Кристофер.
"Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок
отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе и
вовсе не отпущен срок. Приди ко мне."
Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда рванулась, и
треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока дыхание не
выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?
Ответа не было.
Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где спали
дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить остальных), она
потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет, подумала она. Они
станут допытываться, в чем дело, помешают мне, скажут, что я сошла с ума,
что по ночам надо спать. Сестра Розамунда нашарила в ящике комода свечу и
спички и запалила фитиль. Маленький огонек вытянулся белым острым язычком.
Босиком, в одной серой сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по
коридорам к детской спальне, к... Кристоферу. Да, да. К Кристоферу,
который пришел, чтобы увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал
на руку, но сестра Розамунда не чувствовала боли.
Отец Робсон допечатал последнюю страницу своих заметок и потер глаза.
Он потянулся за кофе и, к своему разочарованию, обнаружил, что чашка
пуста. Однако он не зря засиделся в своем кабинете допоздна; обобщающая
докладная о поведении Джеффри Харпера Рейнса и сестры Розамунды закончена
и утром ляжет на стол к отцу Данну. Он заранее знал, как отреагирует отец
Данн: что? Вздор! И тогда придется убеждать его, что лучший способ помочь
сестре Розамунде - это перевести ее из приюта и что мальчику необходимо
тщательное обследование у специалистов. В его пользу будет
свидетельствовать обгорелая Библия - поистине, с фактами не поспоришь.
Даже такой твердолобый упрямец как Данн при виде отпечатка руки на Библии
поймет: необходима помощь извне. Им придется на несколько недель отправить
мальчика в город; обследование займет не один день. Отец Робсон
почувствовал облегчение от того, что наконец решил эту проблему
положительно. В то же время он с неудовольствием сознавал, что не имеет
возможности заняться ею так, как хотелось бы. Впрочем, нет, лучше
прибегнуть к услугам специалистов и отослать мальчика в город. Тогда,
возможно, мрачное уныние, спустившееся на приют с приходом зимы, отчасти
рассеется. Да, наконец сказал он себе, выключая свет и запирая двери
кабинета, так будет правильно.
Выйдя из кирпичного домика, он пошел на стоянку к своей машине. В
лицо дул холодный ветер. Утомительные полчаса езды, и он дома; взявшись
сортировать и записывать свои соображения, он потерял счет времени. Отец
Робсон вдруг понял, что по-прежнему знает не больше, чем в начале работы,
только теперь пугающие вопросы были черным по белому отпечатаны на бумаге.
Он пожалел, что не может выпить еще кофе, прежде чем сядет за руль.
На полпути к машине он вдруг остановился.
Что это он сейчас увидел? Там, наверху, за окнами? Четвертый этаж,
спальни детей. Темные окна; в этот ранний предутренний час все,
разумеется, крепко спят, и все же... все же...
Кто-то прошел мимо окна, мелькнул огонек. Фонарик? Свеча? И сразу -
или это разыгралось его воображение, разбуженное пляской теней, которые
отбрасывали в лунном свете, качаясь под ветром, голые ветки? - он увидел
за темными стеклами стремительное движение множества фигур. На миг отец
Робсон замер, но сразу озяб и поплотнее запахнул воротник пальто. Да! Вот
оно! За окном плыл огонек свечи!
Он снова пересек стоянку, поднялся на крыльцо приюта, где в щелястых
досках свистел ветер, и отпер дверь универсальным ключом.
Первый этаж был погружен в тишину. Когда глаза отца Робсона привыкли
к темноте, пустые классы и коридоры вдруг заполнили длинные тени; они
внезапно выскакивали у него из-под ног или бесшумно скользили по обоям. Он
пошел по лестнице, миновал площадку третьего этажа, где лежал рваный
ковер, пропахший нафталином, и поднялся на четвертый этаж. Одной рукой он
держался за гладкие деревянные перила и осторожно ступал в темноте,
стараясь производить как можно меньше шума. По некой причине, какой - он
не хотел признаваться даже себе, отец Робсон не желал объявлять о своем
присутствии тому, кто сейчас бродил среди спящих детей.
На четвертом этаже он сразу определил, где прошел неизвестный со
свечой; сильный запах воска вел в глубь коридора к закрытым дверям
спальни. Отец Робсон двинулся вперед. Один раз он, вздрогнув, остановился
- под ногой скрипнула половица, - потом его рука коснулась дверей спальни.
Снизу не пробивалось ни лучика света, не слышно было и движения. Он
прислушался. Он надеялся столкнуться здесь с сестрой, которая, возможно,
поднялась в столь ранний час, чтобы взглянуть на прихворнувшего ребенка,
но безжалостный стук сердца и оглушительный шум крови в ушах напомнили
отцу Робсону, что он уже знает - дело в другом.
За дверью кто-то или что-то ждало его. За дверью был мальчик.
Отцу Робсону показалось, что руке его передалась слабая дрожь, словно
кто-то (или их было несколько?) стоял за дверью и слушал, как бьется его
сердце, считал удары, хихикая в кулак. Уходи, сказал он себе, уходи. Уйди
от этой двери, из этих стен. Поезжай домой, а утром вернись как ни в чем
не бывало, словно ты никогда не видел мелькающего в окне белого огонька
свечи. Уходи. Уходи, пока не поздно.
Но нет. Нет.
Отец Робсон открыл дверь и переступил порог спальни.
Казалось, там было темнее, чем в коридоре. Напрягая зрение, он с
трудом разглядел лабиринт железных кроватей. По полу змеилась тонкая
полоска лунного света, разрезанная на трети и четвертушки тенями ветвей.
Одна ветка мазнула по стеклу, и по спине у отца Робсона поползли мурашки:
звук был такой, словно кто-то царапнул ногтями по классной доске.
И тут он кое-что заметил - заметил слишком поздно; от нахлынувшего
страха глаза его невольно округлились, и он попятился к двери. К плотно
закрытой двери.
Кровати.
"Кровати были пусты".
Отца Робсона схватили за ноги; по его телу холодными муравьями
заползали дюжины рук. Он споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, - но
уже падал, падал, падал на пол под тяжестью тех, кто кинулся на него из
черноты у дверей. Он увидел блеск зубов, круглые безумные глаза, угрожающе
скрюченные пальцы и хотел закричать, но ему заткнули рот кулаком. Его
дергали за волосы, пытались выцарапать глаза, не давали подняться с пола.
Отец Робсон отчаянно забился, пытаясь вырваться, но те, кого он стряхивал
с себя, налетали снова, как разъяренные осы. Избитый, весь в синяках, он
затих, понимая, что это еще не конец.
Кто-то рывком повернул его голову направо.
В углу, привалясь к стене, стоял мальчик. Он держал свечу; воск таял
и капал на пол, застывая там круглой лужицей. Пламя бесшумно колебалось,
отбрасывая красноватые тени на стену вокруг головы мальчишки. Тень
скрывала и его глаза, тусклое сияние свечи заливало лишь плотно сжатые
губы. Губы взрослого мужчины, подумал отец Робсон.
Мальчик прошептал:
- Мы дожидались тебя, сучий поп. Теперь можно начинать.
Дети ждали. Блестели в свете свечи глаза. Отец Робсон слышал их
хриплое дыхание, затуманившее холодные оконные стекла. Начинать? Начинать?
Он понял, что опоздал. Мальчишка подмял их своей властью, заразил
безумием, околдовал, и они превратились в бледные тени его черной ярости.
Отцу Робсону захотелось закричать, громко позвать на помощь, звать, звать,
звать, не стыдясь. Кого угодно. Господа. Но он боялся подать голос; он
боялся, что его не услышат, боялся, что поймет, какая ему уготована
участь, - и тогда сойдет с ума.
Ваал наблюдал за бледным лицом человека, простертого перед ним на
полу. Пламя вдруг вытянулось, как лезвие ножа, и высветило глаза, которые
хищно растерзали душу священника и вырвали его сердце.
В глубине комнаты, среди кроватей, что-то пошевелилось. Трое детей
кого-то удерживали там, кого-то вырывающегося, мотающего головой, кого-то
с огромными блестящими глазами. Женщину. На железной койке была распята
растрепанная женщина в ночной сорочке. Отец Робсон стал вырываться, чтобы
увидеть ее лицо, но тщетно. Его держали чересчур крепко. Он увидел ее
раскинутые руки и ноги, хрупкие, белые. Пальцы беспомощно сжимали
металлические прутья изголовья.
Ваал распорядился:
- Ричард, сходи запри дверь из крыла сестер на лестницу. Живо. -
Мальчик кивнул и скользнул в темноту. Через несколько минут он вернулся, и
Ваал, видя, что приказ выполнен, похвалил: - Молодец, мой славный Ричард.
Взгляд Ваала уперся в отца Робсона, и священник увидел на
мальчишкиных губах слабую улыбку, словно тот уже объявил себя победителем
в этой гнусной игре. Ваал сказал:
- Поздно бороться, сучий поп. Что есть, то есть. С каждым днем моя
сила росла. Теперь это мои чада. Здесь был мой полигон; последним
испытанием стало это... - Он поднял свечу. - Детская душа проста и
невинна. Взрослые... сложнее. Явился мой ангел света. Он принес дары,
сучий поп. Дар жизни, дар свободы. Я дарую свободу тем, кто истинно верит
в меня. Да! Одним касанием я возношу их на царский престол. Одним касанием
уничтожаю. Они в моей власти. И ты тоже.
Лицо отца Робсона исказил страх. На глазах выступили слезы, из носа
закапало на пол. Ваал сказал:
- К чему слезы, сучий поп?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
недетская.
И отдельно от всех, над всеми, был этот мальчик. Сейчас он в
одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно сжимая и
разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем-нибудь заговаривал,
и никто не заговаривал с ним, но священник заметил, как мальчик обегал
глазами лица воспитанников. Под его взглядом дети ежились, старались уйти
в сторону - и отец Робсон сам опустил глаза, притворившись, что ничего не
видел.
Этому существовало лишь одно определение, и отец Робсон знал его.
Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он, задумчиво
покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные журналы по психологии.
Власть. Власть. Власть. Растущая подобно тени, неосязаемая, неуловимая.
Быть может, схожая (тут по спине у него пробежал холодок) с той тенью,
которую он заметил в глазах сестры Розамунды.
Власть, сила мальчика росла с каждым днем. Отец Робсон чувствовал,
как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины, покачиваясь в
тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно должна была напасть. Но на
кого?.. На что?..
Он отложил журналы и выпрямился, скрестив руки на груди. На него
вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал, когда
мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный ужас, обуявший
его при виде следа ладони, выжженного на книжном переплете зловещей,
необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить мальчика в Нью-Йорк на
обследование к психиатру, имеющему опыт общения с трудными детьми, и
получить ответы на свои вопросы. И, пожалуй, пора отпереть сейф и сделать
обгорелую Библию достоянием гласности. Да. Пора. Давно пора.
Во дворе приюта, особняком от всех, стоял под ударами ледяного ветра
Ваал.
Он смотрел, как к нему через площадку идут двое. Один хромал. Они
дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть каплю
тепла. Он ждал, не шевелясь.
Погода была отвратительная. Сплошной облачный покров то светлел до
грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной пропасти. Ребята
подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
Молчание.
Ваал посмотрел им в глаза.
- Сегодня вечером, - сказал он.
10
Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в окна
комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра Розамунда
ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились прекрасные
звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них забывали, и их
плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я ошиблась, как я
ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
"Твоя вера, - послышался чей-то голос, - сейчас ищет, как спасти
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и
свободна."
Неужели? Возможно ли?
"Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного, приди ко
мне."
Она зажала уши руками.
Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:
"Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку. Есть тот,
кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут..."
Кристофер.
"Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок
отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе и
вовсе не отпущен срок. Приди ко мне."
Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда рванулась, и
треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока дыхание не
выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?
Ответа не было.
Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где спали
дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить остальных), она
потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет, подумала она. Они
станут допытываться, в чем дело, помешают мне, скажут, что я сошла с ума,
что по ночам надо спать. Сестра Розамунда нашарила в ящике комода свечу и
спички и запалила фитиль. Маленький огонек вытянулся белым острым язычком.
Босиком, в одной серой сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по
коридорам к детской спальне, к... Кристоферу. Да, да. К Кристоферу,
который пришел, чтобы увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал
на руку, но сестра Розамунда не чувствовала боли.
Отец Робсон допечатал последнюю страницу своих заметок и потер глаза.
Он потянулся за кофе и, к своему разочарованию, обнаружил, что чашка
пуста. Однако он не зря засиделся в своем кабинете допоздна; обобщающая
докладная о поведении Джеффри Харпера Рейнса и сестры Розамунды закончена
и утром ляжет на стол к отцу Данну. Он заранее знал, как отреагирует отец
Данн: что? Вздор! И тогда придется убеждать его, что лучший способ помочь
сестре Розамунде - это перевести ее из приюта и что мальчику необходимо
тщательное обследование у специалистов. В его пользу будет
свидетельствовать обгорелая Библия - поистине, с фактами не поспоришь.
Даже такой твердолобый упрямец как Данн при виде отпечатка руки на Библии
поймет: необходима помощь извне. Им придется на несколько недель отправить
мальчика в город; обследование займет не один день. Отец Робсон
почувствовал облегчение от того, что наконец решил эту проблему
положительно. В то же время он с неудовольствием сознавал, что не имеет
возможности заняться ею так, как хотелось бы. Впрочем, нет, лучше
прибегнуть к услугам специалистов и отослать мальчика в город. Тогда,
возможно, мрачное уныние, спустившееся на приют с приходом зимы, отчасти
рассеется. Да, наконец сказал он себе, выключая свет и запирая двери
кабинета, так будет правильно.
Выйдя из кирпичного домика, он пошел на стоянку к своей машине. В
лицо дул холодный ветер. Утомительные полчаса езды, и он дома; взявшись
сортировать и записывать свои соображения, он потерял счет времени. Отец
Робсон вдруг понял, что по-прежнему знает не больше, чем в начале работы,
только теперь пугающие вопросы были черным по белому отпечатаны на бумаге.
Он пожалел, что не может выпить еще кофе, прежде чем сядет за руль.
На полпути к машине он вдруг остановился.
Что это он сейчас увидел? Там, наверху, за окнами? Четвертый этаж,
спальни детей. Темные окна; в этот ранний предутренний час все,
разумеется, крепко спят, и все же... все же...
Кто-то прошел мимо окна, мелькнул огонек. Фонарик? Свеча? И сразу -
или это разыгралось его воображение, разбуженное пляской теней, которые
отбрасывали в лунном свете, качаясь под ветром, голые ветки? - он увидел
за темными стеклами стремительное движение множества фигур. На миг отец
Робсон замер, но сразу озяб и поплотнее запахнул воротник пальто. Да! Вот
оно! За окном плыл огонек свечи!
Он снова пересек стоянку, поднялся на крыльцо приюта, где в щелястых
досках свистел ветер, и отпер дверь универсальным ключом.
Первый этаж был погружен в тишину. Когда глаза отца Робсона привыкли
к темноте, пустые классы и коридоры вдруг заполнили длинные тени; они
внезапно выскакивали у него из-под ног или бесшумно скользили по обоям. Он
пошел по лестнице, миновал площадку третьего этажа, где лежал рваный
ковер, пропахший нафталином, и поднялся на четвертый этаж. Одной рукой он
держался за гладкие деревянные перила и осторожно ступал в темноте,
стараясь производить как можно меньше шума. По некой причине, какой - он
не хотел признаваться даже себе, отец Робсон не желал объявлять о своем
присутствии тому, кто сейчас бродил среди спящих детей.
На четвертом этаже он сразу определил, где прошел неизвестный со
свечой; сильный запах воска вел в глубь коридора к закрытым дверям
спальни. Отец Робсон двинулся вперед. Один раз он, вздрогнув, остановился
- под ногой скрипнула половица, - потом его рука коснулась дверей спальни.
Снизу не пробивалось ни лучика света, не слышно было и движения. Он
прислушался. Он надеялся столкнуться здесь с сестрой, которая, возможно,
поднялась в столь ранний час, чтобы взглянуть на прихворнувшего ребенка,
но безжалостный стук сердца и оглушительный шум крови в ушах напомнили
отцу Робсону, что он уже знает - дело в другом.
За дверью кто-то или что-то ждало его. За дверью был мальчик.
Отцу Робсону показалось, что руке его передалась слабая дрожь, словно
кто-то (или их было несколько?) стоял за дверью и слушал, как бьется его
сердце, считал удары, хихикая в кулак. Уходи, сказал он себе, уходи. Уйди
от этой двери, из этих стен. Поезжай домой, а утром вернись как ни в чем
не бывало, словно ты никогда не видел мелькающего в окне белого огонька
свечи. Уходи. Уходи, пока не поздно.
Но нет. Нет.
Отец Робсон открыл дверь и переступил порог спальни.
Казалось, там было темнее, чем в коридоре. Напрягая зрение, он с
трудом разглядел лабиринт железных кроватей. По полу змеилась тонкая
полоска лунного света, разрезанная на трети и четвертушки тенями ветвей.
Одна ветка мазнула по стеклу, и по спине у отца Робсона поползли мурашки:
звук был такой, словно кто-то царапнул ногтями по классной доске.
И тут он кое-что заметил - заметил слишком поздно; от нахлынувшего
страха глаза его невольно округлились, и он попятился к двери. К плотно
закрытой двери.
Кровати.
"Кровати были пусты".
Отца Робсона схватили за ноги; по его телу холодными муравьями
заползали дюжины рук. Он споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, - но
уже падал, падал, падал на пол под тяжестью тех, кто кинулся на него из
черноты у дверей. Он увидел блеск зубов, круглые безумные глаза, угрожающе
скрюченные пальцы и хотел закричать, но ему заткнули рот кулаком. Его
дергали за волосы, пытались выцарапать глаза, не давали подняться с пола.
Отец Робсон отчаянно забился, пытаясь вырваться, но те, кого он стряхивал
с себя, налетали снова, как разъяренные осы. Избитый, весь в синяках, он
затих, понимая, что это еще не конец.
Кто-то рывком повернул его голову направо.
В углу, привалясь к стене, стоял мальчик. Он держал свечу; воск таял
и капал на пол, застывая там круглой лужицей. Пламя бесшумно колебалось,
отбрасывая красноватые тени на стену вокруг головы мальчишки. Тень
скрывала и его глаза, тусклое сияние свечи заливало лишь плотно сжатые
губы. Губы взрослого мужчины, подумал отец Робсон.
Мальчик прошептал:
- Мы дожидались тебя, сучий поп. Теперь можно начинать.
Дети ждали. Блестели в свете свечи глаза. Отец Робсон слышал их
хриплое дыхание, затуманившее холодные оконные стекла. Начинать? Начинать?
Он понял, что опоздал. Мальчишка подмял их своей властью, заразил
безумием, околдовал, и они превратились в бледные тени его черной ярости.
Отцу Робсону захотелось закричать, громко позвать на помощь, звать, звать,
звать, не стыдясь. Кого угодно. Господа. Но он боялся подать голос; он
боялся, что его не услышат, боялся, что поймет, какая ему уготована
участь, - и тогда сойдет с ума.
Ваал наблюдал за бледным лицом человека, простертого перед ним на
полу. Пламя вдруг вытянулось, как лезвие ножа, и высветило глаза, которые
хищно растерзали душу священника и вырвали его сердце.
В глубине комнаты, среди кроватей, что-то пошевелилось. Трое детей
кого-то удерживали там, кого-то вырывающегося, мотающего головой, кого-то
с огромными блестящими глазами. Женщину. На железной койке была распята
растрепанная женщина в ночной сорочке. Отец Робсон стал вырываться, чтобы
увидеть ее лицо, но тщетно. Его держали чересчур крепко. Он увидел ее
раскинутые руки и ноги, хрупкие, белые. Пальцы беспомощно сжимали
металлические прутья изголовья.
Ваал распорядился:
- Ричард, сходи запри дверь из крыла сестер на лестницу. Живо. -
Мальчик кивнул и скользнул в темноту. Через несколько минут он вернулся, и
Ваал, видя, что приказ выполнен, похвалил: - Молодец, мой славный Ричард.
Взгляд Ваала уперся в отца Робсона, и священник увидел на
мальчишкиных губах слабую улыбку, словно тот уже объявил себя победителем
в этой гнусной игре. Ваал сказал:
- Поздно бороться, сучий поп. Что есть, то есть. С каждым днем моя
сила росла. Теперь это мои чада. Здесь был мой полигон; последним
испытанием стало это... - Он поднял свечу. - Детская душа проста и
невинна. Взрослые... сложнее. Явился мой ангел света. Он принес дары,
сучий поп. Дар жизни, дар свободы. Я дарую свободу тем, кто истинно верит
в меня. Да! Одним касанием я возношу их на царский престол. Одним касанием
уничтожаю. Они в моей власти. И ты тоже.
Лицо отца Робсона исказил страх. На глазах выступили слезы, из носа
закапало на пол. Ваал сказал:
- К чему слезы, сучий поп?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40