Сеу Геста Шастар действительно жила одна со своими слугами. Моро поставил «жучок» в домовой сети — в случае появления кого-то постороннего эта нехитрая программа послала бы ему сообщение по почтовому кабелю. Такой же «жучок» Моро оставил при входе в инфосеть корабля.
Он поймал себя на том, что сделал эту работу почти машинально, почти спустя рукава — хотя речь ведь могла идти о его жизни и смерти. Но сейчас он не думал о своей жизни и своей смерти. Он долго, не один день пытался как-то охарактеризовать то ощущение, с которым он стремился домой — и теперь, поднимаясь из гаража в дом, засмеялся, поняв, что это нетерпение ребенка, засыпающего накануне дня рождения в ожидании подарка.
Эш слегка покосился на него, услышав этот смех.
— Ты есть хочешь?
— После ужина у сёгунши? Нет, спасибо, не хочу. Ванную и в постель. Так что пленник?
— Почти здоров. Завтра еще раз уколю его — для верности. Иммунная система разболтана— как у всех космоходов. Глубокий стресс, он весь на нервах. Биологические часы сбиты. Чтобы покатиться, ему нужно очень немного.
— Говорить не стал?
— Нет. То есть, говорит только с Цуруги и Нджатом. Со мной — никогда, с ними в моем присутствии — тоже.
— Это защита.
— Я так и понял. Мне прекратить посылать к нему Цуруги? Или усилить давление?
— Нет, пожалуй. Просто сделай паузу в сутки. А потом — начнем играть по маленькой.
— Хорошо. Просмотри записи.
— Завтра.
— Обязательно просмотри.
— Хорошо. Нджат, две сигариллы!
В гостиной было четыре кресла — довольно старомодных, дорогих и громоздких. Моро упал в одно из них, взял из рук Нджата сигариллу и с огромным удовольствием закурил.
Он не позволял этой привычке перейти в привязанность, потому что на других планетах порой возникали проблемы с хорошим табаком, а плохого он курить не хотел. Это признак болезненного пристрастия — когда человек курит что попало или пьет, или колет, лишь бы утолить жажду. Синоби, который стал рабом своего пристрастия — человек конченный.
Пока они с Эшем курили, наполнилась ванна, и Моро понежился в ней минут двадцать, а Шила размяла ему те мышцы, которые были излишне закрепощены. Постель была застлана не самыми новыми, но самыми любимыми простынями. Моро сбросил халат и лег, наслаждаясь не столько комфортом, сколько чувством того, что это его постель и его дом.
* * *
Голод, побои, нагота — все это было устроено нарочно, чтобы Дику досаждать, и все это ему досаждало. В остальном его заключение было… почти комфортным.
Здесь даже хватало места, чтобы делать ката. Все равно заняться было нечем. Сохэи, коротая время в томительном ожидании, до бесконечности подгоняли броню и чистили оружие. Его единственным оружием оставалось тело, и он старался поддерживать «брата осла» в мало-мальски боевом состоянии.
«Брату ослу» не давали вдоволь еды, и в результате он сильно сдал. Конечно, свое дело сделали и болезнь, и условия тюрьмы у рейдеров — но из-за недоедания Дик находился гораздо ниже своей обычной формы.
После недоедания самым скверным были посещения морлока со стрекалом. При звуке открываемой двери Дик весь собирался в кулак. Когда морлок был один, юноша пробовал говорить с ним. Если с морлоком приходил этот седой — Дик молчал. В основном потому что седой добивался от него слов. Хоть каких-то. Хоть ругани. Он каждый раз давал понять, что если Дик заговорит — все равно, о чем — побои прекратятся. А черта с два. Дик не мог объяснить себе, почему так цепляется за свое молчание — но это было важно, было нужно.
Седой появлялся дважды, и столько же раз морлок приходил без него. И всякий раз после их ухода Дик, едва отлежавшись, заставлял себя проделать хотя бы ката «песочных часов», чтобы восстановить дыхание и показать: пока еще они его не достали. Он относился к избиениям примерно так же, как тяжело больной относится к приступам: терпел, почти не злясь — какой смысл злиться на безвольную силу? Дик отмечал по морлоку дни — потому что другого способа не было: свет включали и выключали через разные промежутки времени, пищу приносили — тоже и, скорее всего, это входило в программу обработки.
Дик понимал, что по-настоящему за него еще не брались и подозревал, что возьмутся не раньше, чем появится Моро. Он ждал. Он должен был попробовать. Даже если это случится сразу после избиения, когда мускулы будут как тофу. Он должен нанести удар — один-единственный, второго ему сделать не дадут.
В остальном жизнь в этой камере была вполне сносной. Здесь хватало воздуха, на полу лежал толстый и упругий латексовый мат, пища была качественной — омлет с беконом, тушеные овощи, настоящий хлеб, иногда даже мясо (и всего этого — только губы помазать). Еду приносил морлок — если Дик бодрствовал, или старый гем-серв, если Дик спал (точнее, если они там думали, что он спит). Если встать на сток рядом с биотуалетом, из сетки в потолке начинала сеяться вода, всегда умеренно-теплая, всегда ровно пять минут — Дик замерял это время, отсчитывая секунды про себя — а потом воду сменял поток теплого воздуха: сушилка. В первый день своего заключения здесь Дик, оклемавшись после знакомства с морлоком и его стрекалом, устроил постирушки. Правда, без мыла, дрожащими руками и всего за пять минут он ничего особенного не добился — отмыл всякую пакость, и только. Разложил сушиться, уснул — одежду увели. Он ждал чего-то в этом духе и заранее настраивался не беситься — но все-таки про себя взъярился. Слишком уж подло.
…Здесь было даже медицинское обслуживание — первые четыре дня его чем-то кололи — и в скором времени температура и кашель прошли. Ну да, им нужен живой и здоровый пилот.
Молитвы, ката, мысли о побеге, обед… или ужин? Снова бобы в остром соусе, чуть-чуть мяса. Обычно после второго приема пищи свет выключали — теперь этого не сделали. Черт… Дик заснул при свете, лицом вниз.
Когда он проснулся, свет горел. Он встал и принялся за второе цуки-но ката, как вдруг свет погас.
Ага, вот оно! Или это просто перепад энергии в сети? Дик остановился на секунду, а потом разозлился — не черт ли с ними и всеми их выдумками? — и продолжил. Хорошо отработанные ката выполняются как угодно — хоть с закрытыми глазами, хоть в полной темноте. Потом его силы иссякли и он снова опустился на мат, тяжело дыша. Наверное, он просто ошибся с определением времени. Нужно опять заснуть.
Он долго лежал, пытаясь погрузиться в сон, прогоняя все мысли — ничего не получалось. Потом, видимо, все-таки получилось. Дик не заметил, как заснул, но заметил, как проснулся. Он понял, что не спит, по нахлынувшему приливу тоски. Других ориентиров не было — вокруг стояла та же тьма.
Так… значит, это все же очередная давиловка. И сколько же времени придется сидеть в потемках? Или, может… кто знает, что произошло там наверху? Война, восстание гемов, катастрофа, о которой он ничего так и не узнает, медленно угасая в этом бункере от голода? Или о нем просто забыли? Сейчас, в глухой непроницаемой тьме, он почувствовал усиливающийся страх.
Дик закусил губы и начал молча читать Розарий. Через какое-то время страх отпустил. Даже если это так, даже если он умрет здесь, в темноте, заживо похороненный и забытый — он будет не один. Многие вошли в вечность таким же, и даже более страшным путем. Многим пришлось, прежде чем шагнуть в свет, долгие дни провести в темноте и одиночестве, в засыпанных шахтах, тюремных казематах и древних подводных лодках, в запертых отсеках кораблей, в спасательных капсулах… Что бы они там наверху ни думали себе — они не придумают такой муки, через которую христиане не могли бы прийти к своему Богу. Эта тьма — для глаз, а не для души. В аду темнее.
А темнота была — хоть глаз выколи. Дик зажмуривался и снова открывал глаза — и не замечал никакой разницы. Он разозлился на себя и на страх и снова встал, чтобы начать «бой с тенью» — но расшиб кулак о стену, неизвестно откуда взявшуюся прямо перед ним.
Этого не могло быть. Стена не могла сдвинуться с места и наехать на него. Дик ощупал ее сухую шершавую поверхность — как называется эта чушь на букву «ш», которой наземники заглаживают стены? Он прошел вдоль стены вправо и влево, чтобы убедиться, что две другие стены на месте.
Они были там. Тогда Дик повернулся к стене спиной и, оттолкнувшись от нее, сделал несколько шагов вперед, к своему постельному мату.
Его не было. Дик продолжал двигаться, вытянув руки перед собой, но ему показалось, что он сделал не меньше десятка шагов, когда его пальцы все-таки уперлись в стену. Так, а где мат? Дик пошарил ногой справа и слева от себя. Куда он-то пропал?
Однако же, смешно — вот, уже сейчас мат нужен ему значительно меньше, чем унитаз. Где туалетная ниша?
Дик решил действовать наверняка — обойти всю камеру по периметру. Уж этим-то способом промахнуться нельзя. Он пошел вдоль стен, перебирая руками, и углов насчитал семь, а туалетной ниши — ни одной. Зато он нашел свой спальный мат и опустился на него без сил. Черт-те что. Кажется, они свели его с ума — но почему так быстро-то, Господи? Унитаз — не собака, он не может убежать. И в комнате с четырьмя углами не может быть их семь. Значит, он спятил…
Тут у него снова ушло сердце в пятки — совсем рядом кто-то размеренно и громко дышал. Несколько секунд Дик лежал неподвижно, задержав дыхание, чтобы убедиться, что это не он сам сопит. Нет, звук шел откуда-то извне.
Вытянув левую руку вперед, юноша на животе пополз на шум. Он не смог бы объяснить себе, почему не встал — да, в общем, и не задавался этим вопросом — но встать он так и не решился, потому что мало ли как поведет себя пол, и… и когда же закончится этот гребаный мат?
Разгадка пришла внезапно и поразила как громом: он стал меньше. Он уменьшился настолько, что путь от стенки до стенки кажется бесконечным, а мат все никак не закончится. А то, что сопит здесь, где-то близко, до чего он никак не может доползти — это… это таракан какой-нибудь, наверное…
— Я точно свихнулся, — сказал Дик вслух, и не услышал своего голоса. Зато он услышал стук а потом почувствовал легкую боль — и, поразмыслив, понял, что треснулся головой об унитаз.
Он решил не расставаться с унитазом, потому что еще потом нужно будет использовать его по назначению — а куда он рванет, если его сейчас бросить — черт знает. Опустил крышку и сел на нее сверху. Сначала все шло хорошо, а потом пол комнаты вдруг вздыбился, унитаз взбрыкнул и сбросил его. Дик упал бы с пола на стену, а то и на потолок, если б не ухватился обеими руками за решетку стока под душем.
— Ладно, — сказал он унитазу. — Я все равно тебя поймаю.
Он втащил себя под душ, сверху полилась вода. Дик подставил горсть, набрал ее и выплюнул — то была кровь. Эти сукины дети искупали его в крови! Юноша выбросился из-под душа, как из горящего дома, растянулся на полу и припал к нему всем телом. Он не хотел даже ползти искать свой мат — только как-нибудь пережить это безумие. Или не пережить. Умереть, уснуть и видеть сны. Какие сны…?
— Господи, — с облегчением сказал он, и голос его на этот раз прокатился по всему огромному пространству камеры. — Это же сон! Вот дурак… А ну, просыпайся. Просыпайся! Просыпайся, ублюдок!
Он с силой зажмуривал и открывал глаза, щипал и кусал себя за руки, бил по щекам — как, как убедиться в том, что ты не спишь, если когда ты спишь и когда ты бодрствуешь, с тобой происходит одно и то же?
И вдруг все встало на свои места. Он лежал посередине комнаты, пальцами правой руки касаясь стены, левой ногой — мата, а правую обдувал теплый воздух сушилки. Он был нормального размера и камера нормального размера, и все предметы в ней — там, где положено.
Счастливо застонав, Дик переполз на мат и лег на нем лицом кверху. Он не спятил, он просто спал и во сне видел всякую хренотень.
А почему же он мокрый? Он что, еще и под душ лазил во сне? Ему снилось, как он хотел разгрузить мочевой пузырь и разгрузил его? И если во сне он гонялся за унитазом по всей камере, а помочился по-правде — то куда? Дик вспомнил одного драйвера из вольнонаемных — тот обкурился до полного срыва крышки и помочился в спасбот. О, черт…
И снова откуда-то донесся звук — тихий, монотонный и очень жалобный детский плач. Так плачет маленький ребенок, который уже устал кричать от боли, а потом устал и ныть.
Холодея, юноша снял каплю со своего плеча, осторожно лизнул — и сплюнул. Кровь.
— Тихо, маленький, — сказал он. — Тихо. Я сейчас найду тебя. Я все-таки спятил, но не настолько, чтобы бросить тебя здесь одного…
Он пошел на звук, заранее зная, что пространство снова обманет и предаст его — так оно и вышло. Он плутал бесконечными коридорами, преследуемый звуком своих шагов, неестественно громким — а плач доносился то справа, то слева, то откуда-то снизу, пока до него не дошло: гады замуровали ребенка внутри каморы, а он бегает по ее наружным стенам, а внутрь можно попасть или через низ, или через верх…
Дик знал, что этот ребенок — один из тех, кого родители, как и его, успели пропихнуть в дренажный люк, только он совсем кроха, года три — непонятно, на что они надеялись… Он искал тайные двери, щели в стенах и в полу, он обломал ногти, пытаясь сковырнуть эту штукатурку, шпаклевку или как ее там — ведь щель наверняка должна быть под ней, ее специально замазали, чтобы он не нашел!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Он поймал себя на том, что сделал эту работу почти машинально, почти спустя рукава — хотя речь ведь могла идти о его жизни и смерти. Но сейчас он не думал о своей жизни и своей смерти. Он долго, не один день пытался как-то охарактеризовать то ощущение, с которым он стремился домой — и теперь, поднимаясь из гаража в дом, засмеялся, поняв, что это нетерпение ребенка, засыпающего накануне дня рождения в ожидании подарка.
Эш слегка покосился на него, услышав этот смех.
— Ты есть хочешь?
— После ужина у сёгунши? Нет, спасибо, не хочу. Ванную и в постель. Так что пленник?
— Почти здоров. Завтра еще раз уколю его — для верности. Иммунная система разболтана— как у всех космоходов. Глубокий стресс, он весь на нервах. Биологические часы сбиты. Чтобы покатиться, ему нужно очень немного.
— Говорить не стал?
— Нет. То есть, говорит только с Цуруги и Нджатом. Со мной — никогда, с ними в моем присутствии — тоже.
— Это защита.
— Я так и понял. Мне прекратить посылать к нему Цуруги? Или усилить давление?
— Нет, пожалуй. Просто сделай паузу в сутки. А потом — начнем играть по маленькой.
— Хорошо. Просмотри записи.
— Завтра.
— Обязательно просмотри.
— Хорошо. Нджат, две сигариллы!
В гостиной было четыре кресла — довольно старомодных, дорогих и громоздких. Моро упал в одно из них, взял из рук Нджата сигариллу и с огромным удовольствием закурил.
Он не позволял этой привычке перейти в привязанность, потому что на других планетах порой возникали проблемы с хорошим табаком, а плохого он курить не хотел. Это признак болезненного пристрастия — когда человек курит что попало или пьет, или колет, лишь бы утолить жажду. Синоби, который стал рабом своего пристрастия — человек конченный.
Пока они с Эшем курили, наполнилась ванна, и Моро понежился в ней минут двадцать, а Шила размяла ему те мышцы, которые были излишне закрепощены. Постель была застлана не самыми новыми, но самыми любимыми простынями. Моро сбросил халат и лег, наслаждаясь не столько комфортом, сколько чувством того, что это его постель и его дом.
* * *
Голод, побои, нагота — все это было устроено нарочно, чтобы Дику досаждать, и все это ему досаждало. В остальном его заключение было… почти комфортным.
Здесь даже хватало места, чтобы делать ката. Все равно заняться было нечем. Сохэи, коротая время в томительном ожидании, до бесконечности подгоняли броню и чистили оружие. Его единственным оружием оставалось тело, и он старался поддерживать «брата осла» в мало-мальски боевом состоянии.
«Брату ослу» не давали вдоволь еды, и в результате он сильно сдал. Конечно, свое дело сделали и болезнь, и условия тюрьмы у рейдеров — но из-за недоедания Дик находился гораздо ниже своей обычной формы.
После недоедания самым скверным были посещения морлока со стрекалом. При звуке открываемой двери Дик весь собирался в кулак. Когда морлок был один, юноша пробовал говорить с ним. Если с морлоком приходил этот седой — Дик молчал. В основном потому что седой добивался от него слов. Хоть каких-то. Хоть ругани. Он каждый раз давал понять, что если Дик заговорит — все равно, о чем — побои прекратятся. А черта с два. Дик не мог объяснить себе, почему так цепляется за свое молчание — но это было важно, было нужно.
Седой появлялся дважды, и столько же раз морлок приходил без него. И всякий раз после их ухода Дик, едва отлежавшись, заставлял себя проделать хотя бы ката «песочных часов», чтобы восстановить дыхание и показать: пока еще они его не достали. Он относился к избиениям примерно так же, как тяжело больной относится к приступам: терпел, почти не злясь — какой смысл злиться на безвольную силу? Дик отмечал по морлоку дни — потому что другого способа не было: свет включали и выключали через разные промежутки времени, пищу приносили — тоже и, скорее всего, это входило в программу обработки.
Дик понимал, что по-настоящему за него еще не брались и подозревал, что возьмутся не раньше, чем появится Моро. Он ждал. Он должен был попробовать. Даже если это случится сразу после избиения, когда мускулы будут как тофу. Он должен нанести удар — один-единственный, второго ему сделать не дадут.
В остальном жизнь в этой камере была вполне сносной. Здесь хватало воздуха, на полу лежал толстый и упругий латексовый мат, пища была качественной — омлет с беконом, тушеные овощи, настоящий хлеб, иногда даже мясо (и всего этого — только губы помазать). Еду приносил морлок — если Дик бодрствовал, или старый гем-серв, если Дик спал (точнее, если они там думали, что он спит). Если встать на сток рядом с биотуалетом, из сетки в потолке начинала сеяться вода, всегда умеренно-теплая, всегда ровно пять минут — Дик замерял это время, отсчитывая секунды про себя — а потом воду сменял поток теплого воздуха: сушилка. В первый день своего заключения здесь Дик, оклемавшись после знакомства с морлоком и его стрекалом, устроил постирушки. Правда, без мыла, дрожащими руками и всего за пять минут он ничего особенного не добился — отмыл всякую пакость, и только. Разложил сушиться, уснул — одежду увели. Он ждал чего-то в этом духе и заранее настраивался не беситься — но все-таки про себя взъярился. Слишком уж подло.
…Здесь было даже медицинское обслуживание — первые четыре дня его чем-то кололи — и в скором времени температура и кашель прошли. Ну да, им нужен живой и здоровый пилот.
Молитвы, ката, мысли о побеге, обед… или ужин? Снова бобы в остром соусе, чуть-чуть мяса. Обычно после второго приема пищи свет выключали — теперь этого не сделали. Черт… Дик заснул при свете, лицом вниз.
Когда он проснулся, свет горел. Он встал и принялся за второе цуки-но ката, как вдруг свет погас.
Ага, вот оно! Или это просто перепад энергии в сети? Дик остановился на секунду, а потом разозлился — не черт ли с ними и всеми их выдумками? — и продолжил. Хорошо отработанные ката выполняются как угодно — хоть с закрытыми глазами, хоть в полной темноте. Потом его силы иссякли и он снова опустился на мат, тяжело дыша. Наверное, он просто ошибся с определением времени. Нужно опять заснуть.
Он долго лежал, пытаясь погрузиться в сон, прогоняя все мысли — ничего не получалось. Потом, видимо, все-таки получилось. Дик не заметил, как заснул, но заметил, как проснулся. Он понял, что не спит, по нахлынувшему приливу тоски. Других ориентиров не было — вокруг стояла та же тьма.
Так… значит, это все же очередная давиловка. И сколько же времени придется сидеть в потемках? Или, может… кто знает, что произошло там наверху? Война, восстание гемов, катастрофа, о которой он ничего так и не узнает, медленно угасая в этом бункере от голода? Или о нем просто забыли? Сейчас, в глухой непроницаемой тьме, он почувствовал усиливающийся страх.
Дик закусил губы и начал молча читать Розарий. Через какое-то время страх отпустил. Даже если это так, даже если он умрет здесь, в темноте, заживо похороненный и забытый — он будет не один. Многие вошли в вечность таким же, и даже более страшным путем. Многим пришлось, прежде чем шагнуть в свет, долгие дни провести в темноте и одиночестве, в засыпанных шахтах, тюремных казематах и древних подводных лодках, в запертых отсеках кораблей, в спасательных капсулах… Что бы они там наверху ни думали себе — они не придумают такой муки, через которую христиане не могли бы прийти к своему Богу. Эта тьма — для глаз, а не для души. В аду темнее.
А темнота была — хоть глаз выколи. Дик зажмуривался и снова открывал глаза — и не замечал никакой разницы. Он разозлился на себя и на страх и снова встал, чтобы начать «бой с тенью» — но расшиб кулак о стену, неизвестно откуда взявшуюся прямо перед ним.
Этого не могло быть. Стена не могла сдвинуться с места и наехать на него. Дик ощупал ее сухую шершавую поверхность — как называется эта чушь на букву «ш», которой наземники заглаживают стены? Он прошел вдоль стены вправо и влево, чтобы убедиться, что две другие стены на месте.
Они были там. Тогда Дик повернулся к стене спиной и, оттолкнувшись от нее, сделал несколько шагов вперед, к своему постельному мату.
Его не было. Дик продолжал двигаться, вытянув руки перед собой, но ему показалось, что он сделал не меньше десятка шагов, когда его пальцы все-таки уперлись в стену. Так, а где мат? Дик пошарил ногой справа и слева от себя. Куда он-то пропал?
Однако же, смешно — вот, уже сейчас мат нужен ему значительно меньше, чем унитаз. Где туалетная ниша?
Дик решил действовать наверняка — обойти всю камеру по периметру. Уж этим-то способом промахнуться нельзя. Он пошел вдоль стен, перебирая руками, и углов насчитал семь, а туалетной ниши — ни одной. Зато он нашел свой спальный мат и опустился на него без сил. Черт-те что. Кажется, они свели его с ума — но почему так быстро-то, Господи? Унитаз — не собака, он не может убежать. И в комнате с четырьмя углами не может быть их семь. Значит, он спятил…
Тут у него снова ушло сердце в пятки — совсем рядом кто-то размеренно и громко дышал. Несколько секунд Дик лежал неподвижно, задержав дыхание, чтобы убедиться, что это не он сам сопит. Нет, звук шел откуда-то извне.
Вытянув левую руку вперед, юноша на животе пополз на шум. Он не смог бы объяснить себе, почему не встал — да, в общем, и не задавался этим вопросом — но встать он так и не решился, потому что мало ли как поведет себя пол, и… и когда же закончится этот гребаный мат?
Разгадка пришла внезапно и поразила как громом: он стал меньше. Он уменьшился настолько, что путь от стенки до стенки кажется бесконечным, а мат все никак не закончится. А то, что сопит здесь, где-то близко, до чего он никак не может доползти — это… это таракан какой-нибудь, наверное…
— Я точно свихнулся, — сказал Дик вслух, и не услышал своего голоса. Зато он услышал стук а потом почувствовал легкую боль — и, поразмыслив, понял, что треснулся головой об унитаз.
Он решил не расставаться с унитазом, потому что еще потом нужно будет использовать его по назначению — а куда он рванет, если его сейчас бросить — черт знает. Опустил крышку и сел на нее сверху. Сначала все шло хорошо, а потом пол комнаты вдруг вздыбился, унитаз взбрыкнул и сбросил его. Дик упал бы с пола на стену, а то и на потолок, если б не ухватился обеими руками за решетку стока под душем.
— Ладно, — сказал он унитазу. — Я все равно тебя поймаю.
Он втащил себя под душ, сверху полилась вода. Дик подставил горсть, набрал ее и выплюнул — то была кровь. Эти сукины дети искупали его в крови! Юноша выбросился из-под душа, как из горящего дома, растянулся на полу и припал к нему всем телом. Он не хотел даже ползти искать свой мат — только как-нибудь пережить это безумие. Или не пережить. Умереть, уснуть и видеть сны. Какие сны…?
— Господи, — с облегчением сказал он, и голос его на этот раз прокатился по всему огромному пространству камеры. — Это же сон! Вот дурак… А ну, просыпайся. Просыпайся! Просыпайся, ублюдок!
Он с силой зажмуривал и открывал глаза, щипал и кусал себя за руки, бил по щекам — как, как убедиться в том, что ты не спишь, если когда ты спишь и когда ты бодрствуешь, с тобой происходит одно и то же?
И вдруг все встало на свои места. Он лежал посередине комнаты, пальцами правой руки касаясь стены, левой ногой — мата, а правую обдувал теплый воздух сушилки. Он был нормального размера и камера нормального размера, и все предметы в ней — там, где положено.
Счастливо застонав, Дик переполз на мат и лег на нем лицом кверху. Он не спятил, он просто спал и во сне видел всякую хренотень.
А почему же он мокрый? Он что, еще и под душ лазил во сне? Ему снилось, как он хотел разгрузить мочевой пузырь и разгрузил его? И если во сне он гонялся за унитазом по всей камере, а помочился по-правде — то куда? Дик вспомнил одного драйвера из вольнонаемных — тот обкурился до полного срыва крышки и помочился в спасбот. О, черт…
И снова откуда-то донесся звук — тихий, монотонный и очень жалобный детский плач. Так плачет маленький ребенок, который уже устал кричать от боли, а потом устал и ныть.
Холодея, юноша снял каплю со своего плеча, осторожно лизнул — и сплюнул. Кровь.
— Тихо, маленький, — сказал он. — Тихо. Я сейчас найду тебя. Я все-таки спятил, но не настолько, чтобы бросить тебя здесь одного…
Он пошел на звук, заранее зная, что пространство снова обманет и предаст его — так оно и вышло. Он плутал бесконечными коридорами, преследуемый звуком своих шагов, неестественно громким — а плач доносился то справа, то слева, то откуда-то снизу, пока до него не дошло: гады замуровали ребенка внутри каморы, а он бегает по ее наружным стенам, а внутрь можно попасть или через низ, или через верх…
Дик знал, что этот ребенок — один из тех, кого родители, как и его, успели пропихнуть в дренажный люк, только он совсем кроха, года три — непонятно, на что они надеялись… Он искал тайные двери, щели в стенах и в полу, он обломал ногти, пытаясь сковырнуть эту штукатурку, шпаклевку или как ее там — ведь щель наверняка должна быть под ней, ее специально замазали, чтобы он не нашел!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127