Бет не приходилось особенно напрягаться, изображая скорбь — она из-за Дика была один сплошной нерв. Где-то там шел суд, где-то там мужчины в траурной процессии сопровождали тело Лорел в глайдер-порт, а сердце Бет то и дело горестно постанывало и не знало, как ему повернуться, чтобы не болеть. Всхлипы она сдерживала — тут все горевали без слез и соплей — но дрожь в руках унять не могла, и в результате отмахнула себе здоровый клок волос над лбом, вместо того чтобы отрезать аккуратненькую прядку там, где можно будет замаскировать потерю. Заплести свою часть венка она тоже не смогла, руки тряслись. Это сделал Огата.
— Венок понесете вы, — шепнул Рин. Бет уже не помнила, с какими там ужимками нужно было подходить к императрице-матери, просто подошла и взяла венок.
Все вышли на открытую террасу, к которой подогнали гравиплатформу. Первой поднялась леди Альберта, последней — государыня Иннана, перед которой все склонились и не разгибались, пока она не заняла своего места. Таков был этикет — в зал представители царствующей семьи входили первыми, а в транспортное средство — наоборот, последними.
Гравиплатформа опустилась перед воротами глайдер-порта как раз тогда, когда из них выплыл похоронный кортеж. Бет и леди Альберта должны были присоединиться к нему, государыня Иннана — вернуться во дворец.
Бет по мосткам перешла в похоронный глайдер. Тот же ветер, что трепал вчера ее легкую полупрозрачную накидку, приподнял край траурных одежд и щекотнул ей руки волосами, вплетенными в венок. Она положила венок на тело матери, а глядела при этом на дядю. Но тот ни единым жестом, никаким непроизвольным движением не дал понять, что же произошло. По лицу, как и по золотой маске Керета, ничего нельзя было прочесть. Бет заметила перемену в одежде Рихарда — но чем это объяснялось?
Она так и не получила ответа до того момента, когда тело Лорел с прощальными дарами было помещено в ракету. Цукино-сёгун полулежала на своих носилках, белая, какая-то полупрозрачная — наверное, от большой потери крови. Страшную рану, естественно, зашили и задрапировали. О некоторых мертвых говорят, что они выглядят так, будто уснули — но то ли вопреки, то ли благодаря стараниям декораторов Лорел так не выглядела. При жизни она никогда не носила столько косметики и украшений.
У ног повелительницы уложили верную Сариссу, одетую в золото и увешанную оружием, которым она пользовалась при жизни. Рядом поставили контейнер с генетическим материалом — Лорел больше не понадобятся клоны на случай внезапного неизлечимого ранения или старости. Каждый из присутствующих положил свой дар, а потом на носилках принесли дары тех, кто рылом не вышел присутствовать на церемонии. После этого ракету запечатали.
Затем было три часа отдыха и небольшой обед. Вот тогда-то Бет и смогла поговорить с Рихардом. Точнее, он сам отвел ее чуть в сторону и тихо сказал:
— Твой друг не принял помилования.
Бет зажала рот обеими руками, чтобы не заорать, и сумела сдержаться.
— Я трижды предложил ему, — продолжал Рихард. — Ради тебя, ради него и ради себя самого. Тысячи свидетелей. Я не мог бы сделать для него больше.
Бет кусала пальцы и плакала. Они с Рихардом говорили очень тихо, и женщины, которые подходили утешать ее потом, думали, что она плачет о матери.
— Ты можешь не петь, — сказал Рихард. — Тебя все поймут.
Бет замотала головой и выдавила из себя:
— Нет. Если я не буду петь, я сойду с ума.
Рихард кивнул:
— Ты все-таки ее дочь, — сказал он с теплом в голосе. — Насколько ты ее дочь — я только сейчас начинаю понимать.
Он еще больше это понял, когда, после старта ракеты, Бет дала музыкантам знак прекратить игру — раздумала петь арию Амнерис. Она имела что сказать всей этой братии, и твердо была намерена сказать, да так, чтобы свой понял, а чужой не догадался. И он понял! Его даже слегка перекосило, но когда похороны закончились, он ничего ей не сказал, так, молча и доехал до Пещер Диса…
Итак, наутро Бет слегка мучилась похмельем, — но было еще одно очень сильное чувство, которого она не могла определить. Чувство, что больше ей ничего не нужно. Еще поза-позавчера эти Рива как-то входили в ее планы, она думала, как будет с ними дальше жить, налаживать отношения с матерью, женихом, дядей, бабушкой Альбертой — и вдруг разом все это стало неважным. Не будет никакой жизни с Рива — Бет поняла это ясно, и от этой мысли ей стало легко-легко.
Она — Элисабет О’Либерти Мак-Интайр, ее мать — Констанс Мак-Интайр, убитая Рива, ее отец — лорд Якоб Ван-Вальден, который сейчас, наверное, места себе не находит, ее муж — Ричард Суна, которого вчера избили и утопили как щенка. Как она могла хоть на миг подумать о примирении? «Это не имеет значения»… Морлок — свидетель клятвы, неуклюжие ласки, сдавленные стоны, цепь под лопатками… не имеет значения… Человек не имеет значения. Люди и корабли, «стая» — о, да, эта стая для того и создана, чтобы каждый жил как можно сытнее и безопаснее, иначе она не нужна, это теперь ей каждый день вбивали в голову — но человек из чужой стаи не имеет значения, пока не стал человеком из своей…
А ведь эта синоби, Аэша Ли, все ей объяснила — она просто не поняла намека. С ней проделали то же самое, что собирались проделать с Диком: сначала лишили всякого смысла жизни, а потом ненавязчиво подсунули новый. Но Дик сумел умереть — и их затея провалилась; а она предпочла жить.
Она встала, посмотрелась в зеркало — глаза и губы чуть припухли.
— Я — леди Мак-Бет, — прошептала она, потом скорчила рожу. Хороша леди Мак-Бет — на голове воронье гнездо, во рту — помойка. Она пошла в ванну чистить зубы.
Когда Белль принесла ей одежду, в дверь деликатно стукнули. Она уже научилась узнавать этот стук: Огата.
— Минуту! — крикнула она и быстро натянула нижнее платье. — Да, входи.
Рин остановился почти на пороге, с коротким поклоном пожелал доброго утра (хотя был уже почти полдень) и доложил:
— Ваш жених хочет видеть вас.
— Передайте ему, что я не могу, у меня голова болит.
Рин покачал головой:
— Вы не можете ему отказать.
— Вот черт, — выдохнула Бет. — Хорошо, сейчас выйду.
Она надела верхнее платье — белое, траурное, но полегче, чем вчерашнее (в тех одеждах Бет походила на кочан пекинской капусты), и выплыла в гостиную.
Керет стоял там — тоже в трауре по Лорел, своей наставнице. Бет несколько секунд обдумывала, какой тон ей взять. Если она быстренько смирится — это, наверное, найдут подозрительным. Здесь ценят девушек с характером.
— Я пришел, чтобы выразить вам соболезнования, — сказал Керет, чуть запинаясь.
— Выразил. Это все?
Керет немного стушевался, потом выпрямился.
— Неужели ты такая жестокая? Тебе хоть сколько-нибудь ее жаль?
— Государь, я за вчерашний день нажалелась и наскорбелась под самую завязку.
Керет вздохнул и сел.
— Я бы очень хотел сделать для тебя все, что можно.
— Уже сделал, спасибо, — Бет сжала кулаки за спиной.
— Эльза, оскорбление мне было нанесено при большом стечении народа, и он не взял его назад. Если бы речь шла только обо мне! Я не держал зла, имперец и человек Креста не мог бы сказать ничего другого, но я — Солнце, оскорбление, наносимое мне — это оскорбление всего Вавилона… всего, что еще осталось от него… А осталось так мало, что люди очень ревностно к этому относятся.
— И чем же так страшно тебя оскорбили? Тем, что ты — такой же человек, как и гемы? Я тебе то же самое могу повторить.
— Не смей этого делать при свидетелях, прошу тебя. Никогда. Ты себе не представляешь, сколько кланов завидуют Шнайдерам, как они хотели бы убрать тебя с дороги, и готовы прицепиться к любому поводу.
— А ты будешь стоять, опустив руки, и смотреть?
— Эльза, ты еще многого не понимаешь… Я — гарант Вавилонской клятвы. В каком-то смысле я и есть Вавилон, и не могу допустить, чтобы рухнуло соглашение между людьми, в том числе и соглашение о гемах. Твой отец задумал великую вещь, но из-за этого разразилась война, в которой и я чуть не погиб — а сейчас все держится на тоненькой ниточке… И твой друг эту ниточку уже наполовину оборвал, убив Лорел. Если еще и ты начнешь ее рвать… Я очень привязался к тебе, но перед лицом такой угрозы это уже не имеет значения. Мнение Керета не имеет значения, важен голос Солнца…
— Солнышко, — тихо сказала Бет. — А тебя не тошнит от того, что ты не имеешь значения? Сначала тебя хотели убить за то, что твоя мать — из Адевайль, а ты не имел значения. Потом тебя спасли за то, что твой отец — император, а ты не имел значения. И маленький Керет никого не интересовал тогда и не интересует сейчас…
— Ты… — голос Керета чуть дрогнул. — Ты не христианка, но ты все-таки имперка по воспитанию.
— Это воспитание, — взъярилась вдруг Бет, — я получила не от имперцев, а от вас, вместе с феномодификацией! Или я должна была считать себя мясом?
— Но как к тебе относились имперцы, Эльза? Сколько из них смогло следовать собственной догме?
— Они хоть пытались!
— Но ведь достаточно много было и других? Кто не пытался?
Бет покусала губы. Разницу в отношении к гемам имперцев и вавилонян она смогла сформулировать совсем недавно — собственно, тогда, когда у нее появилась собственная рабыня и она смогла оценить ситуацию не только снизу вверх, но и сверху вниз, освободившись от предвзятости.
Было бы справедливо сказать, что абсолютному большинству вавилонян ненависть к гемам была чужда. Ненавидят равного. Человек не станет ненавидеть свою собаку или свою лошадь или свой стул — напротив, он может испытывать к ним какую-то нежность, и из сентиментальных чувств хранить им верность даже тогда, когда они выходят из строя. Естественно, имперцам такой сантимент был чужд — освобожденные гемы воспринимались либо как друзья, либо как соперники в борьбе за место под солнцем. Если Империя и Церковь терпели поражение в борьбе за души коренного населения, если гем не становился для обычного человека братом во Христе — он все же оставался тем, с кем можно вести диалог или войну. В глазах имперского расиста гем, требующий соблюдения своих прав, был опасным конкурентом и в худшем случае — врагом человеческой расы. Для вавилонянина такой же гем был бы досадной поломкой, которую надлежало исправить ментальной коррекцией или иглой со смертельной дозой наркотика. Имперцу, чтобы уничтожать гема физически и морально, требовалось разжечь в себе ненависть, а чтобы оправдать ненависть, запрещенную религией — исказить истину веры и факта. Вавилонянину ни ненависти, ни лжи не требовалось, поэтому вавилоняне убивали гемов легко и почти милосердно. Убивали не только руками медтехов и надсмотрщиков — убивали своим отношением, всей системой воспитания мыслящей и говорящей мебели. Такое отношение казалось Бет куда более ужасным, но объяснить этого Керету она бы не смогла.
Он истолковал ее молчание по-своему.
— Вот видишь… Вы подняли в этой войне как священное знамя тот принцип, который сами же не смогли воплотить. То есть, я хочу сказать — «они»… Ты ведь не принадлежишь ни Империи, ни Церкви.
Бет снова закусила губу и опустила голову. Ей не хотелось спорить — во-первых, она уже выбрала другой путь борьбы, а во-вторых, она не нашла бы доводов. Еще недавно Керет оказался бы прав — она не находила в идеалах Империи никакой опоры для себя, а христианство сама отвергла. Она не исполнила просьбы Дика, не молилась за него, хотя и носила, не снимая, его четки, весь вчерашний день, и была намерена носить в дальнейшем. Лорел, Рихард, бабушка Альберта на разные лады говорили ей это — и она не возражала даже про себя, а вот сегодня возник какой-то внутренний протест. Меч Диоррана-Майлза в руке Дика проложил глубокую пропасть между ним и вавилонянами, которые пытались сделать его своим; но удар меча ему готовы были простить (и за это Бет ими восхищалась), а вот слова — нет (и за это Бет их презирала). Слова раздвинули границы пропасти на непреодолимую человеческими силами ширину — и теперь ей приходилось выбирать, на какой она стороне, на той или на этой. Казалось, цвет кожи прочно удерживал ее на той, но посмотрите, что получилось — ремодификация, новая-старая семья, Император-жених — и вот она уже перебегает сломя голову, на другую сторону, забыв свои прежние страдания и обиды. Поманили кошку салом!
Если бы не Дик, она бы, наверное, совершила это предательство.
— Да, пожалуй, ты прав, — солгала она. — Я не принадлежу… Скажи, а куда, по вашей вере, уходят люди после смерти?
— У нас нет никакой доктрины на этот счет… — сказал Керет. — В основном каждый верит, как ему нравится. В доме Рива принято считать, что мертвые живут среди звезд. Твою маму похоронили по этому обряду.
— А зачем вместе с ней убили морлоков? Почему должен был умереть Дик?
— Потому что дух такой женщины, как твоя мама, не должен скитаться один.
— Керет, ты серьезно в это веришь?
— А ты серьезно веришь в то, что существуют рай и ад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127