Он лезет к мобильнику за временем, но батарея села. Звонок вниз позволяет Ландсма-ну узнать, что уже девять минут десятого. Четверг. Голубцы! Каждую среду у мадам Калушинер в «Ворште» румынский вечер, запускающий кулинарные щупальца в следующее утро. У старухи лучшие сармали в Ситке. Легкие и тягучие, перец в них прокалывает кисло-сладкую доминанту, подчеркнутую свежей сметанкой и пересыпью мелко порубленной петрушки. Ландсман бреется, одевается в тот же истасканный костюм, снимает с ручки двери галстук. Он готов съесть с сармали свою собственную ляжку. Сойдя вниз, он, однако, смотрит на стенные часы и осознает, что на девять минут опоздал на слушание своего собственного дела.
Когда Ландсман, как собака когтями, скользит подошвами на мокрых плитках коридора административного модуля, перед комнатой 102, он опаздывает уже на двадцать две минуты. В комнате лишь длинный стол, фанерованный деревом, с пятью креслами для членов комиссии, да его непосредственное начальство, сидящее на краю стола, болтающее ногами, сцепленными в лодыжках, и остроносые башмаки начальства нацелены в сердце Ландсмана. Они вдвоем в помещении.
Бина злее христианского ада и намного пламеннее. Костюм на ней мятый, жакет застегнут неправильно. Волосы удерживает завязанная на узел пластиковая коктейльная соломинка. Колготок на ней нет, голые ноги пестрят веснушками. Ландсман со странным удовлетворением вспоминает, как она сдирает порванные колготки, комкает их, перед тем как со злостью запустить в мусорную корзину.
– Чего пялишься? Отлезь от ляжек, – рявкает Бина. – В глаза гляди!
Ландсман подчиняется, направляет глаза в двустволку ее взгляда.
– Проспал, – бормочет он. – Прошу прощения. Они продержали меня двадцать четыре часа, и…
– Они продержали меня тридцать один час, – перебивает Бина. – Я только что оттуда вырвалась.
– Тогда, для начала, тьфу на мое нытьё.
– Для начала, – соглашается она.
– Как они с тобой?
– Ну, до тошноты милы, – горько усмехнулась Бина. – Я растаяла и всё-превсё рассказала добрым дядям.
– Аналогично.
– Ну вот. – Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон – недобрый признак. – И угадай, что дальше?
– Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.
– Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.
– Гм.
– Отменили! Отменили твое слушание!
Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше – с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.
– После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.
– На любимой работе.
– На пять недель. Поздравляю.
Ландсман взвешивает шолем, как шекспировский герой рассматривает череп.
– Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.
– Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.
– Думаешь, мне стоило бы уйти?
– Нет, Меир.
– Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?
– Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.
– Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.
– Знаю, знаю.
– Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… – Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. – Ты и твои закидоны, черный год на них…
Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.
– Моя жена интересуется… – начал Ландсман и не договорил.
– Были ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. – Врач заметил ужас на лице Ландсмана. – Но это не значит, что плод в полном порядке, – добавил он.
– Да, понимаю…
Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.
– Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.
– Что ты останешься копом?
– Нет. Что ты останешься копом.
– Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.
Она прижала руки к лицу, помассировала виски.
– Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.
– Рад помочь, – расшаркался он.
– Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.
– Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. – Ландсман потянул себя за губу. – Свалил на своего предшественника.
Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.
– И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
– Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.
– Может быть… – Ландсман задумался. – Может быть…
Бина насторожилась.
– Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!
– Ты сказала, что мне благодарна.
– Шуток не понимаешь?
– Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.
– Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.
– Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.
– То есть?
– Ну, туннели, подземные ходы…
– Гм… Туннели…
– Варшавские ходы, так их называют.
– А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?
– Метафорически.
43
У начала спуска Бина вынула из своей сумы и вручила Ландсману брелок-фонарик. Брелок – реклама погребального бюро в Якови. Затем, отодвинув в сторону кучу папок, раздвинув пачку судебных документов, отшвырнув деревянную щетку для волос, журнал «Народ мой» и мумифицированный банан, извлекла какую-то садомазохистскую арматуру черного цвета и насадила ее на голову. Из цилиндра, прикрепленного к арматуре в области лба, вырвался луч довольно яркого света. Ландсман почувствовал тьму, слово «туннель» стало осязаемым для пальцев и языка.
Вниз, мимо кладовой забытых вещей. Вслед блеснуло стеклянными глазами чучело куницы. Болтается веревочная петелька. Ландсман пытается вспомнить, вернулся ли он, чтобы накинуть ее на крюк перед бесславным бегством в прошлый четверг. Так и не вспомнил.
– Иду вперед, – решает Бина.
Она опускается на голые коленки и продвигается вперед. Ландсман следует за ней. Пульс бьет в виски, язык пересох, системы организма полупарализованы фобией, но вмонтированный в мозг каждого еврея кристалл-приемник, настроенный на частоту Мессии, резонирует при виде задницы Бины, двойной дуги, похожей на букву магического алфавита – руна, способная откатить валун, придавивший его желание. Он сознает, что, какой бы могучей ни оказалась эта магия, никогда не придется ему вонзить зубы в этот зад. Зад вдруг исчезает вместе с остальной Биной, Ландсман остается один. Он замирает, собирается двинуться вперед, серьезно намерен тронуться с места, когда вдруг слышит:
– Давай живей сюда!
Он повинуется. Бина подняла фанерный диск и передает его Ландсману. Лицо ее появляется и исчезает в свете брелочка, лицо серьезное, как в детской игре. Такое лицо было у нее, когда еще ребенком он влезал к ней в окно, чтобы заснуть с нею вместе на ее кровати.
– Здесь лестница. Меир, ты в прошлый раз туда, вниз, не лазил?
– Нет, не лазил… Я, понимаешь…
– Ладно, ладно. Пошли, – мягко прерывает она.
Бина осторожно спускается, нащупывая ногами скобы, Ландсман следует за ней. Туфли скребут по металлу перекладин. Затем Бина спрыгивает, вслед за ней Ландсман. Она подхватывает и задерживает его падение. Голова Бины поворачивается, высвечивая стены туннеля.
Еще одна алюминиевая труба, горизонтальная. Можно стоять выпрямившись. Ведет труба под улицей Макса Нордау в направлении отеля «Блэкпул». В трубе прохладно, воздух какой-то железистый. Дно трубы прикрыто фанерой, на которой ясно видны отпечатки подошв.
Добравшись примерно до середины Макс-Нордау-стрит, они обнаруживают перекресток. Второй туннель направлен на восток и на запад, в бункеры, в подвалы складов и магазинов. Система коммуникаций, предназначенная облегчить спасение, затруднить уничтожение. Ландсман думает о прибывших сюда с его отцом, несломленных и решительных. Бывшие партизаны, подпольщики, коммунистические повстанцы, левые сионисты-саботажники – газеты юга классифицировали их как сброд. Они никому не верили и с самого начала ждали предательства от своих спасителей. Они прибыли в страну, никогда не видевшую евреев, и готовились к дню, когда им снова прикажут паковать вещи. Но мало-помалу успокоились, зажирели, осели под крылышком дяди Герца, настраивавшего их на мирный лад и друг против друга.
– Им захотелось удобства, – пояснила Бина. – Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.
Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.
– Лезь теперь ты вперед, – приказала Бина. – Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.
Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…
– Что случилось? – спросила Бина снизу.
– Не двигается. На ней что-то… Или…
Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.
– Что там, Меир?
– Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.
44
Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.
Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции – радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.
Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Когда Ландсман, как собака когтями, скользит подошвами на мокрых плитках коридора административного модуля, перед комнатой 102, он опаздывает уже на двадцать две минуты. В комнате лишь длинный стол, фанерованный деревом, с пятью креслами для членов комиссии, да его непосредственное начальство, сидящее на краю стола, болтающее ногами, сцепленными в лодыжках, и остроносые башмаки начальства нацелены в сердце Ландсмана. Они вдвоем в помещении.
Бина злее христианского ада и намного пламеннее. Костюм на ней мятый, жакет застегнут неправильно. Волосы удерживает завязанная на узел пластиковая коктейльная соломинка. Колготок на ней нет, голые ноги пестрят веснушками. Ландсман со странным удовлетворением вспоминает, как она сдирает порванные колготки, комкает их, перед тем как со злостью запустить в мусорную корзину.
– Чего пялишься? Отлезь от ляжек, – рявкает Бина. – В глаза гляди!
Ландсман подчиняется, направляет глаза в двустволку ее взгляда.
– Проспал, – бормочет он. – Прошу прощения. Они продержали меня двадцать четыре часа, и…
– Они продержали меня тридцать один час, – перебивает Бина. – Я только что оттуда вырвалась.
– Тогда, для начала, тьфу на мое нытьё.
– Для начала, – соглашается она.
– Как они с тобой?
– Ну, до тошноты милы, – горько усмехнулась Бина. – Я растаяла и всё-превсё рассказала добрым дядям.
– Аналогично.
– Ну вот. – Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон – недобрый признак. – И угадай, что дальше?
– Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.
– Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.
– Гм.
– Отменили! Отменили твое слушание!
Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше – с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.
– После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.
– На любимой работе.
– На пять недель. Поздравляю.
Ландсман взвешивает шолем, как шекспировский герой рассматривает череп.
– Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.
– Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.
– Думаешь, мне стоило бы уйти?
– Нет, Меир.
– Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?
– Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.
– Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.
– Знаю, знаю.
– Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… – Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. – Ты и твои закидоны, черный год на них…
Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.
– Моя жена интересуется… – начал Ландсман и не договорил.
– Были ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. – Врач заметил ужас на лице Ландсмана. – Но это не значит, что плод в полном порядке, – добавил он.
– Да, понимаю…
Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.
– Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.
– Что ты останешься копом?
– Нет. Что ты останешься копом.
– Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.
Она прижала руки к лицу, помассировала виски.
– Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.
– Рад помочь, – расшаркался он.
– Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.
– Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. – Ландсман потянул себя за губу. – Свалил на своего предшественника.
Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.
– И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литвак? В Иерусалим смылся?
– Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.
– Может быть… – Ландсман задумался. – Может быть…
Бина насторожилась.
– Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!
– Ты сказала, что мне благодарна.
– Шуток не понимаешь?
– Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.
– Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.
– Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.
– То есть?
– Ну, туннели, подземные ходы…
– Гм… Туннели…
– Варшавские ходы, так их называют.
– А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?
– Метафорически.
43
У начала спуска Бина вынула из своей сумы и вручила Ландсману брелок-фонарик. Брелок – реклама погребального бюро в Якови. Затем, отодвинув в сторону кучу папок, раздвинув пачку судебных документов, отшвырнув деревянную щетку для волос, журнал «Народ мой» и мумифицированный банан, извлекла какую-то садомазохистскую арматуру черного цвета и насадила ее на голову. Из цилиндра, прикрепленного к арматуре в области лба, вырвался луч довольно яркого света. Ландсман почувствовал тьму, слово «туннель» стало осязаемым для пальцев и языка.
Вниз, мимо кладовой забытых вещей. Вслед блеснуло стеклянными глазами чучело куницы. Болтается веревочная петелька. Ландсман пытается вспомнить, вернулся ли он, чтобы накинуть ее на крюк перед бесславным бегством в прошлый четверг. Так и не вспомнил.
– Иду вперед, – решает Бина.
Она опускается на голые коленки и продвигается вперед. Ландсман следует за ней. Пульс бьет в виски, язык пересох, системы организма полупарализованы фобией, но вмонтированный в мозг каждого еврея кристалл-приемник, настроенный на частоту Мессии, резонирует при виде задницы Бины, двойной дуги, похожей на букву магического алфавита – руна, способная откатить валун, придавивший его желание. Он сознает, что, какой бы могучей ни оказалась эта магия, никогда не придется ему вонзить зубы в этот зад. Зад вдруг исчезает вместе с остальной Биной, Ландсман остается один. Он замирает, собирается двинуться вперед, серьезно намерен тронуться с места, когда вдруг слышит:
– Давай живей сюда!
Он повинуется. Бина подняла фанерный диск и передает его Ландсману. Лицо ее появляется и исчезает в свете брелочка, лицо серьезное, как в детской игре. Такое лицо было у нее, когда еще ребенком он влезал к ней в окно, чтобы заснуть с нею вместе на ее кровати.
– Здесь лестница. Меир, ты в прошлый раз туда, вниз, не лазил?
– Нет, не лазил… Я, понимаешь…
– Ладно, ладно. Пошли, – мягко прерывает она.
Бина осторожно спускается, нащупывая ногами скобы, Ландсман следует за ней. Туфли скребут по металлу перекладин. Затем Бина спрыгивает, вслед за ней Ландсман. Она подхватывает и задерживает его падение. Голова Бины поворачивается, высвечивая стены туннеля.
Еще одна алюминиевая труба, горизонтальная. Можно стоять выпрямившись. Ведет труба под улицей Макса Нордау в направлении отеля «Блэкпул». В трубе прохладно, воздух какой-то железистый. Дно трубы прикрыто фанерой, на которой ясно видны отпечатки подошв.
Добравшись примерно до середины Макс-Нордау-стрит, они обнаруживают перекресток. Второй туннель направлен на восток и на запад, в бункеры, в подвалы складов и магазинов. Система коммуникаций, предназначенная облегчить спасение, затруднить уничтожение. Ландсман думает о прибывших сюда с его отцом, несломленных и решительных. Бывшие партизаны, подпольщики, коммунистические повстанцы, левые сионисты-саботажники – газеты юга классифицировали их как сброд. Они никому не верили и с самого начала ждали предательства от своих спасителей. Они прибыли в страну, никогда не видевшую евреев, и готовились к дню, когда им снова прикажут паковать вещи. Но мало-помалу успокоились, зажирели, осели под крылышком дяди Герца, настраивавшего их на мирный лад и друг против друга.
– Им захотелось удобства, – пояснила Бина. – Они почувствовали себя дома. Они расслабились. Человеку свойственно расслабляться.
Продолжив путь, они дошли до следующей вертикальной трубы со скобами-ступеньками.
– Лезь теперь ты вперед, – приказала Бина. – Дай для разнообразия мне твоей задницей полюбоваться.
Ландсман вцепился в скобу, поднялся на одну, вторую, третью ступеньку. Вот и фанерный люк, в щель просачивается тощий лучик света. Ландсман нажал на люк рукой, потом уперся плечом…
– Что случилось? – спросила Бина снизу.
– Не двигается. На ней что-то… Или…
Он шарит пальцами, светит своим фонариком. В дырку люка пропущен тросик в резиновой оболочке, привязанный к верхней скобе.
– Что там, Меир?
– Они закрепили люк, чтобы никто за ними не увязался. Прочной веревочкой.
44
Ветер с материка ворвался в ситкинскую сокровищницу тумана и дождя, оставив после себя лишь паутину да одну яркую монетку на голубом своде. К трем минутам первого пополудни солнце уже пробило себе солидную дыру и красит камни и штукатурку площади в волнующие вибрато; волнующие, ежели ты, конечно, не валун. Ландсман, хоть и шамес, но все же не камень.
Оказавшись на острове Вербов, следуя к западу по 225-й авеню, они с Биной то и дело ловили глазами, носами и ушами сильные запахи вербоверской кухни, шипящий цимес, булькающий над городом. На этом острове всегда сильнее проявляются эмоции – радость и горе, переполох и оцепенение. Плакаты провозглашают немедленное возрождение царства Давидова и призывают верных собирать сундуки к отбытию в Эрец Исроэль. Многие из лозунгов намалеваны, набрызганы спонтанно, впопыхах, на постельных простынях и на оберточной бумаге. На боковых улицах стараются переорать друг друга толпы и группы хозяек и торговцев, обуянных благородным желанием, соответственно, сбить или вздуть цены на перевозки, моющий концентрат, солнцезащитные зонтики, батарейки, питательные плитки, тропические ткани. Дальше, в проулках и во дворах, пылают страсти более конфиденциальной торговли: наркотики, золото, алмазы, автоматическое оружие. Они минуют группы уличных гениев, погруженных в составление научно обоснованных комментариев, кому какие контракты достанутся в Святой Земле, кто возьмет политический рэкет, кому отойдет контрабанда сигарет, чьи нежные руки будут поставлять нежное тело. Впервые с момента, когда Гейстик стал чемпионом, со времени Всемирной выставки, может быть, впервые за шестьдесят лет почувствовал Ландсман, что нечто действительно здесь приключилось. А вот что именно, пока ни один тротуарный ребе не мог определить.
Святая святых острова, самое сердце старого Вербова, вся эта суматоха, однако, не затронула. Ни конца изгнания, ни гонки цен, ни мессианской революции. На широком конце площади дом ребе как будто дремлет, все такой же массивный и солидный. Дым усердно валит из его трубы, теряя солидность лишь при соприкосновении с ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53