– Мендель Шпильман… Бог ты мой… Сложно было кое-чего не услышать.
– Да, болтают многое, – подтвердил Цимбалист. – Чего только ни болтали, пока ему не исполнилось двадцать лет.
– Да – что такое болтают? – вскинулся Ландсман, переводя взгляд с одного на другого. – О чем вы слышали? Раскалывайтесь, черт бы вас побрал!
14
И Цимбалист раскололся.
Он рассказал о женщине, своей знакомой, умиравшей от рака в городской больнице Ситки в 1973 году. Женщина эта дважды овдовела. Первого ее мужа, игрока, карточного шулера, пристрелили штаркеры в Германии, еще до войны. Второй супруг ее служил у Цимбалиста проволочной шестеркой: ставил столбы и натягивал провода. Проводом его и убило, оголенным, некстати порвавшимся проводом линии электропередачи. Цимбалист выделил кое-какие средства для поддержки семьи погибшего, при передаче которых с вдовой и познакомился. Что ж странного, что они почувствовали слабость друг к другу… Оба уже вышли из возраста дурацких эмоциональных всплесков, так что всплески их выражались вполне разумно, незаметно. Она – стройная брюнетка, привыкшая умерять свои аппетиты. Связь осталась секретом почти для всех окружающих, главное – для мадам Цимбалист.
Чтобы посещать свою пассию в больнице, Цимбалист прибегнул к уловкам, взяткам, подкупу персонала. Он спал на полотенце под ее кроватью, смачивал ее растрескавшиеся губы и горячий лоб, вслушивался в бормотанье часов на стене палаты, минутная стрелка которых беспокоилась, дергалась, рубила в лапшу остаток жизни. Утром Цимбалист уползал в свой лабаз на Рингельблюм-авеню, а жене рассказывал, что там и заночевал, чтобы не беспокоить ее храпом. Там он дожидался прихода парня.
Почти каждое утро после молитвы и учебных занятий Мендель Шпильман приходил, чтобы сыграть в шахматы. Шахматы дозволялись, хотя вербоверский раббинат и, следовательно, община рассматривали их как пустую трату времени. Чем старше становился Мендель, чем ярче развивались его дарования, тем больше ворчали старшие. Нет, вы только посмотрите на мальца! Дело не только в его феноменальной памяти, рассудительности, чутье на прецедент, ощущении истории. Уже ребенком Мендель Шпильман чуял, видел кровоток поколений, вязкую тягомотину булькающей человеческой мешанины, текущей в неопределенном направлении, определяющей своим течением закон и требующей от него определения своих потоков, устройства для них русел и шлюзов, препятствий, которые непременно следует преодолевать. Страх, сомнения, похоть, обман, любовь и ненависть, воровство и убийство, неуверенность и жульничество в истолковании намерений людей и самого… да-да, самого Г-да Б-га Творца Всевышнего… Малец проникал в эти дрязги не только при чтении арамейских источников, но и в повседневности, в доме отца, внимая сочным звукам родного языка из уст родных, близких, знакомых и незнакомых. Если в сознании Менделя и шла какая-то борьба, возникали какие-то неразрешимые конфликты относительно законов, которые он изучал под руководством махрового вербоверского придворного жулья, он этого никогда не проявлял, ни в юном возрасте, ни позже, когда повернулся ко всему этому спиной. Его ум рассматривал противоречия, не теряя уравновешенности, чувства баланса.
Вследствие гордости талантами своего сына, юного ученого, надежды общины, Шпильманы мирились с пристрастием Менделе к шахматам. Мальчика вообще не слишком стесняли, он устраивал представления с участием своих сестер, теток и ручной утки. Некоторые считали величайшим чудом то, что парню удалось уговорить великого и могучего ребе принять участие в Пуримшпиль в роли царицы Вашти. Вы только представьте себе могучего монарха, воплощение достоинства, монолит морали и нравственности, семенящим на высоких каблуках! В светлом дамском парике! С накрашенными помадой губами, нарумяненными щеками, в шпильках и иных женских прибамбасах! Наиболее кошмарное перевоплощение мужа мудрости в женщину за всю историю иудаизма! И это не один лишь раз в виде исключения, а из года в год! Народу понравится ребе в роли Вашти, понравилось представление, а больше всего понравилось то, что Менделе устроил это однажды и повторил неоднократно. Ту же терпимость ребе проявил в отношении шахмат – с условием, чтобы Менделе выбрал партнера из «своих», из вербоверов.
Менделе выбрал местного многознатца, единственного чужака среди общины своих. Своего рода бунт местного значения, на который впоследствии ссылались, многозначительно кивая головами. Причиной бунта было, однако, то, что Цимбалист оказался единственным партнером, хоть приблизительно равным по силе игры самому Менделе.
– Как она? – спросил Мендель Цимбалиста однажды утром. К тому времени его подруга вот уже два месяца умирала в городской больнице.
Цимбалисту показалось, что его лягнул жираф. Не столь глубокий шок, как при вести о гибели второго мужа подруги, но все же замерло сердчишко, екнуло и задержало свой рабочий ритм, засбоило. Он каждую партию помнит, все игры с Менделем Шпильманом, кроме той, во время которой прозвучал столь неожиданный вопрос. Из этой партии остался в памяти один-единственный ход. Жена Цимбалиста – урожденная Шпильман, кузина Менделя. Честь, деловой успех, даже, пожалуй, жизнь Цимбалиста зависят от того, чтобы адюльтер не вышел наружу. До сих пор ему удавалось сохранять измену в тайне. Все слухи и сплетни стекались к нему и контролировались им при помощи чуткой паутины, которую он сплел за долгие годы. Никоим образом не мог просочиться его секрет наружу, дойти до сведения Менделя Шпильмана.
Цимбалист спросил:
– Как… кто? Кто «она»?
Парень смотрел на него. Не был Мендель Шпильман красавцем. Лицо постоянно красное, глаза посажены слишком близко, первый подбородок отсутствует, зато второй и зачатки третьего отягощают нижнюю челюсть и шею. Но мелкие глазки его сияют сине-зелено-золотой радугой, отражая жалость, насмешку, прощение. Но никак не осуждение. Не упрек.
– Да ладно, – спокойно бросил Менделе и вернул на исходную позицию слона ферзевого фланга.
Цель хода скрыта от Цимбалиста. Из какой-то фантастической школы ход. Или просто отход.
В течение следующего часа игра Цимбалиста определялась непониманием этого хода и стремлением его понять. Кроме ходов он обдумывал способы устоять перед десятилетним пацаном, мир которого ограничивали учебный кабинет, шуль, кухня матери. Цимбалист не хотел выдавать младенцу тайны свой любви к умирающей вдове, тайны утоления собственной жажды каплями воды, стекающими в ее усыхающие губы.
Они играли молча, но когда парню подошло время уходить, он обернулся в дверях дома на Рингельблюм-авеню и уцепился за рукав Цимбалиста. Чуть помедлил, как будто в нерешительности или в испуге. Затем лицо его приняло выражение, появляющееся, когда ребе напоминал сыну о долге служения сообществу.
– Когда увидишь ее сегодня, скажи, что я шлю ей свое благословение. Передай ей привет от меня.
– Передам, – пообещал Цимбалист.
– И скажи, что все будет хорошо.
Детская мордашка, печальный рот, глаза, в которых любовь, понимание – и возможность розыгрыша, возможность дуракаваляния разной степени злобности или беззлобности.
– Скажу, скажу… – И Цимбалист всхлипнул. Из глаз сами собой потекли слезы. Пацан полез в карман и вытащил чистый платок, протянул платок Цимбалисту. Детские пальцы терпеливо держали руку взрослого. Пальцы мягкие, слегка липкие. На внутренней стороне запястья младшая сестра Рейцль накарябала красной шариковой ручкой свое имя. Когда Цимбалист успокоился, Мендель отпустил его руку и спрятал мокрый платок в карман.
– До завтра, – попрощался он.
Этой ночью, прокравшись в палату, перед тем как расстелить на полу свое полотенце, Цимбалист прошептал на ухо не слышавшей его любовнице благословление пацана. Непонятно почему, ведь сам он ни во что не верил и ни на что не надеялся. Еще затемно, в пять утра, больная очнулась и отослала Цимбалиста домой, завтракать с женой. Впервые за несколько недель она произнесла что-то связное.
– Передал мое благословление? – спросил его Мендель во время следующей партии.
– Передал.
– Где она лежит?
– В общей городской.
– Есть кто-нибудь еще в палате?
Цимбалист кивнул.
– А другим не передал?
Этакое Цимбалисту и в голову прийти не могло.
– Нет, не передал. Я ведь их не знаю.
– Моего благословления хватит на всех, – деловито сообщил Мендель. – Сегодня передай.
Но в этот день ее перевели в другую палату, где лежали уже не такие тяжелые больные, и Цимбалист забыл о поручении. Через две недели врачи, озадаченно покачивая головами, выписали его любовницу домой. Еще через две недели рентген показал, что опухоль бесследно рассосалась.
По взаимному согласию они разорвали тогда внебрачную связь, Цимбалист вернулся на супружеское ложе. Ежедневные встречи с Менделем на Рингельблюм-авеню какое-то время продолжались, но Цимбалист потерял к ним вкус. Чудесное исчезновение раковой опухоли изменило его отношения с Менделем Шпильманом. Каждый раз, ощущая на себе взгляд узко посаженных глаз мальчика, отмеченных жалостью и золотыми блестками. Цимбалист ощущал головокружение. Безграничная вера местного многознатца в безверие поколебалась от простого вопроса: «Как она?» – и рухнула от дюжины слов благословления, от странного хода слона ферзевого фланга, взятого из инопланетного учебника шахматной игры.
Матч между Менделем и Мелеком Гейстиком, королем кафе «Эйнштейн» и будущим чемпионом мира, Цимбалист устроил, как бы расплачиваясь за чудо. Три партии, в двух пацан победил. Когда это нарушение вскрылось – другое так и осталось тайной – визиты Менделе в заведение Цимбалиста прекратились, и они более ни разу не встречались за шахматной доской.
– Вот что проистекает из благословления, – покачал мудрой головою Ицык Цимбалист. – Но Мендель Шпильман долго еще не мог этого понять.
15
– Ты с этим жуликом раньше встречался? – Вопрос, адресованный Ландсманом Берко Шемецу, когда они шли по скрипящему субботнему снегу вслед за местным многознатцем к дому ребе, собственно, был наполовину утверждением. Пускаясь в долгий путь через площадь, Цимбалист сначала совершил краткую гигиеническую экскурсию к раковине своего гаража, где сполоснул физиономию и подмышки. Смочив расческу, он уложил семнадцать волосин своего черепа неуверенным муаром, надел коричневую вельветовую спортивную куртку, оранжевый пуховик, черные галоши, а поверх всего натянул медвежью доху с поясом, распространяющую одуряющий запах нафталина. С оленьего рога у двери Цимбалист снял что-то среднее между футбольным мячом и кукольным диваном из меха росомахи, напялил эту несуразицу на свою макушку. С видом медведя, вынуждаемого жестокими дрессировщиками к поступкам противоестественным, с природой медвежьей не согласующимся, он прошаркал мимо пары детективов к выходу. До наступления темноты оставался час, снег падал клочьями, как будто отдираемыми от уходящего дня. Небо Ситки тускнело.
– Встречался. Мне его продемонстрировали, когда я начинал работу в Пятом. В его офисе был прием по поводу зала на Южной Ански-стрит. Он воткнул в мою могучую грудь какой-то значок… золотой лист… И после этого каждый Пурим я получал корзину фруктов. По домашнему адресу, хотя я его никогда никому не давал. Ежегодно груши и апельсины, пока мы не переехали в Шварцн-Ям.
– Масштабный парень.
– И уютный. Как кнопка в заднице.
– Слушай, Берко, все эти чудеса в решете… Ну, Менделе… Ты в это веришь?
– Знаешь, Меир, совершенно безразлично, верю я или нет.
– Но мне любопытно, ощущаешь ли ты что-нибудь вроде ожидания Мессии?
Берко пожимает плечами, как будто открещиваясь от вопроса, заинтересованно разглядывает отпечатки черных галош в свежевыпавшем снегу.
– Мессия – он и есть Мессия. Что ты можешь делать, кроме как ждать?
– Ну, явился он. И что? Мир во всем мире, что ли?
– Мир, процветание… Жратвы по яйца… Ни болезней, ни одиночества. Никто никем и ничем не торгует… Отстань.
– И Палестина? Все евреи свалят в Палестину? Прям в мехах?
Берко скалит зубы.
– Никаких мехов. Мессия поклялся бобрам, что мехов не будет.
Освещенные древним светом древнего газового светильника на древнем кованом кронштейне, толкутся перед домом лидера, дожимают конец недели некие неясные недоумки, добровольные стражи, отравляющие жизнь паре биков, торчащих по обе стороны от входной двери. Каждый из этих бездельников настоятельно рекомендует остальным вернуться домой и благословить свет субботы в семейном кругу, оставить ребе в покое, позволить ему мирно вкусить вечерней трапезы в канун субботы, трапезы субботней. Каждый якобы уже вот-вот уходит, каждый топчется, толчется, все кучкуются, жужжат, обмениваются стопроцентно истинными свежесотканными и модифицированными байками о чудесах и пророчествах, о новых придирках канадского правительства к иммигрантам, о деталях воинственного танца с томагавком, исполненного вопящим индейским вождем на крыше «шевроле».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Да, болтают многое, – подтвердил Цимбалист. – Чего только ни болтали, пока ему не исполнилось двадцать лет.
– Да – что такое болтают? – вскинулся Ландсман, переводя взгляд с одного на другого. – О чем вы слышали? Раскалывайтесь, черт бы вас побрал!
14
И Цимбалист раскололся.
Он рассказал о женщине, своей знакомой, умиравшей от рака в городской больнице Ситки в 1973 году. Женщина эта дважды овдовела. Первого ее мужа, игрока, карточного шулера, пристрелили штаркеры в Германии, еще до войны. Второй супруг ее служил у Цимбалиста проволочной шестеркой: ставил столбы и натягивал провода. Проводом его и убило, оголенным, некстати порвавшимся проводом линии электропередачи. Цимбалист выделил кое-какие средства для поддержки семьи погибшего, при передаче которых с вдовой и познакомился. Что ж странного, что они почувствовали слабость друг к другу… Оба уже вышли из возраста дурацких эмоциональных всплесков, так что всплески их выражались вполне разумно, незаметно. Она – стройная брюнетка, привыкшая умерять свои аппетиты. Связь осталась секретом почти для всех окружающих, главное – для мадам Цимбалист.
Чтобы посещать свою пассию в больнице, Цимбалист прибегнул к уловкам, взяткам, подкупу персонала. Он спал на полотенце под ее кроватью, смачивал ее растрескавшиеся губы и горячий лоб, вслушивался в бормотанье часов на стене палаты, минутная стрелка которых беспокоилась, дергалась, рубила в лапшу остаток жизни. Утром Цимбалист уползал в свой лабаз на Рингельблюм-авеню, а жене рассказывал, что там и заночевал, чтобы не беспокоить ее храпом. Там он дожидался прихода парня.
Почти каждое утро после молитвы и учебных занятий Мендель Шпильман приходил, чтобы сыграть в шахматы. Шахматы дозволялись, хотя вербоверский раббинат и, следовательно, община рассматривали их как пустую трату времени. Чем старше становился Мендель, чем ярче развивались его дарования, тем больше ворчали старшие. Нет, вы только посмотрите на мальца! Дело не только в его феноменальной памяти, рассудительности, чутье на прецедент, ощущении истории. Уже ребенком Мендель Шпильман чуял, видел кровоток поколений, вязкую тягомотину булькающей человеческой мешанины, текущей в неопределенном направлении, определяющей своим течением закон и требующей от него определения своих потоков, устройства для них русел и шлюзов, препятствий, которые непременно следует преодолевать. Страх, сомнения, похоть, обман, любовь и ненависть, воровство и убийство, неуверенность и жульничество в истолковании намерений людей и самого… да-да, самого Г-да Б-га Творца Всевышнего… Малец проникал в эти дрязги не только при чтении арамейских источников, но и в повседневности, в доме отца, внимая сочным звукам родного языка из уст родных, близких, знакомых и незнакомых. Если в сознании Менделя и шла какая-то борьба, возникали какие-то неразрешимые конфликты относительно законов, которые он изучал под руководством махрового вербоверского придворного жулья, он этого никогда не проявлял, ни в юном возрасте, ни позже, когда повернулся ко всему этому спиной. Его ум рассматривал противоречия, не теряя уравновешенности, чувства баланса.
Вследствие гордости талантами своего сына, юного ученого, надежды общины, Шпильманы мирились с пристрастием Менделе к шахматам. Мальчика вообще не слишком стесняли, он устраивал представления с участием своих сестер, теток и ручной утки. Некоторые считали величайшим чудом то, что парню удалось уговорить великого и могучего ребе принять участие в Пуримшпиль в роли царицы Вашти. Вы только представьте себе могучего монарха, воплощение достоинства, монолит морали и нравственности, семенящим на высоких каблуках! В светлом дамском парике! С накрашенными помадой губами, нарумяненными щеками, в шпильках и иных женских прибамбасах! Наиболее кошмарное перевоплощение мужа мудрости в женщину за всю историю иудаизма! И это не один лишь раз в виде исключения, а из года в год! Народу понравится ребе в роли Вашти, понравилось представление, а больше всего понравилось то, что Менделе устроил это однажды и повторил неоднократно. Ту же терпимость ребе проявил в отношении шахмат – с условием, чтобы Менделе выбрал партнера из «своих», из вербоверов.
Менделе выбрал местного многознатца, единственного чужака среди общины своих. Своего рода бунт местного значения, на который впоследствии ссылались, многозначительно кивая головами. Причиной бунта было, однако, то, что Цимбалист оказался единственным партнером, хоть приблизительно равным по силе игры самому Менделе.
– Как она? – спросил Мендель Цимбалиста однажды утром. К тому времени его подруга вот уже два месяца умирала в городской больнице.
Цимбалисту показалось, что его лягнул жираф. Не столь глубокий шок, как при вести о гибели второго мужа подруги, но все же замерло сердчишко, екнуло и задержало свой рабочий ритм, засбоило. Он каждую партию помнит, все игры с Менделем Шпильманом, кроме той, во время которой прозвучал столь неожиданный вопрос. Из этой партии остался в памяти один-единственный ход. Жена Цимбалиста – урожденная Шпильман, кузина Менделя. Честь, деловой успех, даже, пожалуй, жизнь Цимбалиста зависят от того, чтобы адюльтер не вышел наружу. До сих пор ему удавалось сохранять измену в тайне. Все слухи и сплетни стекались к нему и контролировались им при помощи чуткой паутины, которую он сплел за долгие годы. Никоим образом не мог просочиться его секрет наружу, дойти до сведения Менделя Шпильмана.
Цимбалист спросил:
– Как… кто? Кто «она»?
Парень смотрел на него. Не был Мендель Шпильман красавцем. Лицо постоянно красное, глаза посажены слишком близко, первый подбородок отсутствует, зато второй и зачатки третьего отягощают нижнюю челюсть и шею. Но мелкие глазки его сияют сине-зелено-золотой радугой, отражая жалость, насмешку, прощение. Но никак не осуждение. Не упрек.
– Да ладно, – спокойно бросил Менделе и вернул на исходную позицию слона ферзевого фланга.
Цель хода скрыта от Цимбалиста. Из какой-то фантастической школы ход. Или просто отход.
В течение следующего часа игра Цимбалиста определялась непониманием этого хода и стремлением его понять. Кроме ходов он обдумывал способы устоять перед десятилетним пацаном, мир которого ограничивали учебный кабинет, шуль, кухня матери. Цимбалист не хотел выдавать младенцу тайны свой любви к умирающей вдове, тайны утоления собственной жажды каплями воды, стекающими в ее усыхающие губы.
Они играли молча, но когда парню подошло время уходить, он обернулся в дверях дома на Рингельблюм-авеню и уцепился за рукав Цимбалиста. Чуть помедлил, как будто в нерешительности или в испуге. Затем лицо его приняло выражение, появляющееся, когда ребе напоминал сыну о долге служения сообществу.
– Когда увидишь ее сегодня, скажи, что я шлю ей свое благословение. Передай ей привет от меня.
– Передам, – пообещал Цимбалист.
– И скажи, что все будет хорошо.
Детская мордашка, печальный рот, глаза, в которых любовь, понимание – и возможность розыгрыша, возможность дуракаваляния разной степени злобности или беззлобности.
– Скажу, скажу… – И Цимбалист всхлипнул. Из глаз сами собой потекли слезы. Пацан полез в карман и вытащил чистый платок, протянул платок Цимбалисту. Детские пальцы терпеливо держали руку взрослого. Пальцы мягкие, слегка липкие. На внутренней стороне запястья младшая сестра Рейцль накарябала красной шариковой ручкой свое имя. Когда Цимбалист успокоился, Мендель отпустил его руку и спрятал мокрый платок в карман.
– До завтра, – попрощался он.
Этой ночью, прокравшись в палату, перед тем как расстелить на полу свое полотенце, Цимбалист прошептал на ухо не слышавшей его любовнице благословление пацана. Непонятно почему, ведь сам он ни во что не верил и ни на что не надеялся. Еще затемно, в пять утра, больная очнулась и отослала Цимбалиста домой, завтракать с женой. Впервые за несколько недель она произнесла что-то связное.
– Передал мое благословление? – спросил его Мендель во время следующей партии.
– Передал.
– Где она лежит?
– В общей городской.
– Есть кто-нибудь еще в палате?
Цимбалист кивнул.
– А другим не передал?
Этакое Цимбалисту и в голову прийти не могло.
– Нет, не передал. Я ведь их не знаю.
– Моего благословления хватит на всех, – деловито сообщил Мендель. – Сегодня передай.
Но в этот день ее перевели в другую палату, где лежали уже не такие тяжелые больные, и Цимбалист забыл о поручении. Через две недели врачи, озадаченно покачивая головами, выписали его любовницу домой. Еще через две недели рентген показал, что опухоль бесследно рассосалась.
По взаимному согласию они разорвали тогда внебрачную связь, Цимбалист вернулся на супружеское ложе. Ежедневные встречи с Менделем на Рингельблюм-авеню какое-то время продолжались, но Цимбалист потерял к ним вкус. Чудесное исчезновение раковой опухоли изменило его отношения с Менделем Шпильманом. Каждый раз, ощущая на себе взгляд узко посаженных глаз мальчика, отмеченных жалостью и золотыми блестками. Цимбалист ощущал головокружение. Безграничная вера местного многознатца в безверие поколебалась от простого вопроса: «Как она?» – и рухнула от дюжины слов благословления, от странного хода слона ферзевого фланга, взятого из инопланетного учебника шахматной игры.
Матч между Менделем и Мелеком Гейстиком, королем кафе «Эйнштейн» и будущим чемпионом мира, Цимбалист устроил, как бы расплачиваясь за чудо. Три партии, в двух пацан победил. Когда это нарушение вскрылось – другое так и осталось тайной – визиты Менделе в заведение Цимбалиста прекратились, и они более ни разу не встречались за шахматной доской.
– Вот что проистекает из благословления, – покачал мудрой головою Ицык Цимбалист. – Но Мендель Шпильман долго еще не мог этого понять.
15
– Ты с этим жуликом раньше встречался? – Вопрос, адресованный Ландсманом Берко Шемецу, когда они шли по скрипящему субботнему снегу вслед за местным многознатцем к дому ребе, собственно, был наполовину утверждением. Пускаясь в долгий путь через площадь, Цимбалист сначала совершил краткую гигиеническую экскурсию к раковине своего гаража, где сполоснул физиономию и подмышки. Смочив расческу, он уложил семнадцать волосин своего черепа неуверенным муаром, надел коричневую вельветовую спортивную куртку, оранжевый пуховик, черные галоши, а поверх всего натянул медвежью доху с поясом, распространяющую одуряющий запах нафталина. С оленьего рога у двери Цимбалист снял что-то среднее между футбольным мячом и кукольным диваном из меха росомахи, напялил эту несуразицу на свою макушку. С видом медведя, вынуждаемого жестокими дрессировщиками к поступкам противоестественным, с природой медвежьей не согласующимся, он прошаркал мимо пары детективов к выходу. До наступления темноты оставался час, снег падал клочьями, как будто отдираемыми от уходящего дня. Небо Ситки тускнело.
– Встречался. Мне его продемонстрировали, когда я начинал работу в Пятом. В его офисе был прием по поводу зала на Южной Ански-стрит. Он воткнул в мою могучую грудь какой-то значок… золотой лист… И после этого каждый Пурим я получал корзину фруктов. По домашнему адресу, хотя я его никогда никому не давал. Ежегодно груши и апельсины, пока мы не переехали в Шварцн-Ям.
– Масштабный парень.
– И уютный. Как кнопка в заднице.
– Слушай, Берко, все эти чудеса в решете… Ну, Менделе… Ты в это веришь?
– Знаешь, Меир, совершенно безразлично, верю я или нет.
– Но мне любопытно, ощущаешь ли ты что-нибудь вроде ожидания Мессии?
Берко пожимает плечами, как будто открещиваясь от вопроса, заинтересованно разглядывает отпечатки черных галош в свежевыпавшем снегу.
– Мессия – он и есть Мессия. Что ты можешь делать, кроме как ждать?
– Ну, явился он. И что? Мир во всем мире, что ли?
– Мир, процветание… Жратвы по яйца… Ни болезней, ни одиночества. Никто никем и ничем не торгует… Отстань.
– И Палестина? Все евреи свалят в Палестину? Прям в мехах?
Берко скалит зубы.
– Никаких мехов. Мессия поклялся бобрам, что мехов не будет.
Освещенные древним светом древнего газового светильника на древнем кованом кронштейне, толкутся перед домом лидера, дожимают конец недели некие неясные недоумки, добровольные стражи, отравляющие жизнь паре биков, торчащих по обе стороны от входной двери. Каждый из этих бездельников настоятельно рекомендует остальным вернуться домой и благословить свет субботы в семейном кругу, оставить ребе в покое, позволить ему мирно вкусить вечерней трапезы в канун субботы, трапезы субботней. Каждый якобы уже вот-вот уходит, каждый топчется, толчется, все кучкуются, жужжат, обмениваются стопроцентно истинными свежесотканными и модифицированными байками о чудесах и пророчествах, о новых придирках канадского правительства к иммигрантам, о деталях воинственного танца с томагавком, исполненного вопящим индейским вождем на крыше «шевроле».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53