Старик снова что-то прокаркал, но на этот раз его не понял никто. Он нагибается к блокноту, передает его внуку.
– Человек предполагает. – читает парень, – а Богу и смеяться лень.
11
Иной раз, изловив «черную шляпу» юных лет, копы сталкиваются с высшей степенью непреклонности. Задержанные качают права, ссылаются на свободы, дарованные им великой американской Конституцией. Но иногда они, сломавшись и потеряв всякое чувство собственного достоинства, рыдают до утраты дара речи. Из опыта Ландсман убедился, что мужчины весьма склонны к слезам, когда они после долгих лет уверенного и безопасного существования вдруг обнаруживают, что все это время жили на краю бездны. Задача копа – выдернуть из-под ног подозреваемого этот красивый коврик, маскирующий фатальную дыру. Похоже, Сатиел Лапидус дыру эту заметил. По щекам его струились слезы, из ноздри выделилась и сползла к верхней губе жирная зеленая гусеница.
– Мистер Лапидус скорбит, – сочувственно качает головой Берко, – но причины скорби своей постичь не в состоянии.
Ландсман сует руку в карман плаща в поисках «Клинэкса», к своему удивлению находит; протягивает бумажный платочек Лапидусу. Тот, поколебавшись, хватает платок и с чувством в него сморкается.
– Клянусь, я его не знаю, – сипит Лапидус. – Где жил – не знаю, кто был – не знаю. Ничего не знаю, жизнью клянусь. Играл с ним пару раз. Он всегда выигрывал.
– И скорбите о неизвестном солдате исключительно из человеколюбия, – добавляет Ландсман, не скрывая иронии.
– Именно так, – отрезает Лапидус, нервно комкает платочек и запускает эту бумажную розу с грузом своих соплей на мостовую.
– Вы нас хотите задержать? – вмешивается Фишкин. – Если да, то я хочу связаться с адвокатом. Если нет, то нам пора идти.
– Адвокат «черных шляп»! – ужасается Берко. – Горе мне, горе!
– Свободны, – буркнул Ландсман.
Берко отечески кивает обоим, и «шляпы» шлепают по слякоти: все четверо, попарно, в противоположных направлениях.
– Я, кажется, завожусь, – равнодушным тоном роняет Берко. – Этот сопливый меня, похоже, допечет.
Ландсман кивает, скребет щетинистый подбородок, как будто погрузившись в размышления. Но память его копается в шахматных партиях, проигранных им людям, отнюдь не молодым еще тридцать лет назад.
– Заметил деда возле выхода? Альтер Литвак. Давний завсегдатай. Он еще с моим отцом играл. С твоим тоже.
– Слышал имя. – Берко оглянулся за стальную огнестойкую дверь, служившую парадным входом в шахматный клуб «Эйнштейн». – Герой войны. Был на Кубе.
– У него голос пропал, он теперь отвечает письменно. Я спросил, где его искать в случае надобности, и он дал мне адрес на Мадагаскаре.
– Интересно.
– Еще бы.
– Нашего Фрэнка знает?
– Говорит, самую малость.
– Никто нашего Фрэнка не знает. Но все жалеют, все скорбят. – Берко застегивает плащ, поднимает воротник, нахлобучивает шляпу поглубже. – Даже ты.
– Пошел ты в анус. Кто он мне?
– Может, русский? – гадает Берко. – Тогда ясно с шахматами. И с поведением твоего друга Василия. Может, Лебедь или Московиц…
– Если русский, то с чего эти «шляпы» так всполошились? – живо возражает Ландсман. – Они о Московице и не слыхивали. Русские штаркеры и их разборки для бобовера средней руки ничего не значат. – Он снова вцепился в подбородок, упорядочивая мысли. Поднял взгляд к серой полоске неба, нависшей над проулком за отелем «Эйнштейн». – Интересно, во сколько сегодня заходит солнце?
– А тебе-то что? Хочешь сунуть нос в Гарькавы? Бина горячо отблагодарит тебя, если разворошишь их муравейник.
– Значит, тебе эта идея не по вкусу? – Ландсман улыбается, вытаскивает из кармана дисконтную карту. – Что ж, тогда оставим ее.
– Угу. А чего это ты зубы скалишь?
– Не нравится моя улыбка?
– Очень милая улыбка. Только за ней обычно следует вопрос, на который ты сам отвечаешь.
– Ну, вот тебе именно такой вопрос, Берко. Что за крошка-еврейчик, скажи мне, в состоянии заставить закаленного тюрьмами разных стран русского психа накласть в штаны со страху и в состоянии выдавить слезы и сопли из набожной «черной шляпы»?
– Ты, конечно, ждешь, чтоб я сказал «вербовер». – После окончания полицейской академии Берко назначили на пятый участок, в Гарькавы, где вместе с другими «черными шляпами» обосновались вербоверы. В 1948 году прибыл туда девятый вербоверский ребе, тесть теперешнего, вместе с жалкими остатками своего святого воинства. Берко оказался фактически в гетто, пытаясь помочь населению, презиравшему и ненавидевшему его и систему, которую он представлял. Точку в тамошней карьере молодого патрульного латке поставила пуля, попавшая в его тело между сердцем и плечом во время резни в молочной закусочной Гольдблатта на Шавуос. – Именно этого ты от меня и ждешь.
Там Берко усвоил кое-что из истории и практики этих святобандитов, а усвоив, просветил Ландсмана.
Зародилась секта на Украине. «Черные шляпы» как «черные шляпы», не лучше и не хуже других, презирающие мирскую суету и от нее устранившиеся, отгороженные от мира стеной веры и ритуалов. Затем всю секту выжег огонь Катастрофы, осталось лишь ядро, «шляпы» чернее черного. Что осталось от девятого вербоверского ребе, появилось из испепеляющего пламени с одиннадцатью апостолами и, по части семьи, с единственной (шестой) из восьми дочерей. Его вынесло порывом ветра, как сгоревшую бумажку, и опустило на узкую полоску суши между горами Баранова и краем света. Здесь он сумел возродить свое «черношляпное» сообщество. Принципы бытия он довел до логического завершения на манер злого гения дешевых романов: построил уголовную империю, паразитирующую на оставшемся вне гипотетических святых стен мире, ничтожном, презираемом, достойном уничтожения, терпимом истинными вербоверами лишь в силу различных объективных причин практического свойства, главным образом – его питательности.
– Конечно, я тоже так подумал, – признал Берко. – Но мысль эту тут же задавил. – Он прижал обе ладони к лицу, затем стянул их вниз, крепко прижимая к щекам, так что физиономия его вдруг напомнила бульдожью морду. – Чтоб тебя черти драли, Меир, ты хочешь сунуться на остров Вербова?
– Fuck, no, – американизирует Ландсман. – Только этого не хватало. В гробу видал я этот гадючник. Если уж на остров, то лучше на Мадагаскар.
Они прилипли к мостовой в проходе за «Эйнштейном», мысленно перебирают многочисленные весомые аргументы против и крайне хилые и редкие в пользу того, чтобы бросить вызов наиболее могущественным преступным авторитетам севернее пятьдесят пятой параллели. Пытаются объяснить поведение персонажей из шахматного клуба «Эйнштейн» иными мотивами.
– Ицык Цимбалист, – подытожил размышления Берко. – Надо бы с ним повидаться. От остальных проку что от собаки с умными глазами. А с собакой я сегодня уже общался. По душам.
12
Та же уличная сеть, что и в Ситке, та же система маркировки улиц и нумерации домов, однако… здесь ты в ином мире: телепортирован, канализован сквозь измерения и антимиры, здесь ты на планете правильных иудеев. Пятница, дело к вечеру, остров Вербова, 225-я авеню. Ландсмановский «шевель суперспорт» плывет по морю «черных шляп». Высокие шляпы с широченными полями на манер надсмотрщицких из мыльных мелодрам о рабовладельцах. Женщины под шалями и париками, сплетенными из волосяных покровов менее состоятельных иудеек из Марокко и Месопотамии. Пальто и длинные платья сплошь из Парижа да Нью-Йорка, башмаки расцвели под небом Италии. Пацаны и парни дуют вдоль тротуаров на роликовых коньках, развеваются их шарфы и бакенбарды, сверкает яркая подкладка расстегнутых курток. Девочки и юные девушки в длинных юбках и косицах чинно шествуют под ручку, замкнутые в себе и в своих кланах. Небо сереет, ветер умирает, воздух потрескивает таинственной алхимией и ожиданием снега.
– Сколько их тут, – дивится Ландсман. – Как только вмещаются…
– И в лавках толпы.
– Плодятся, твари никчемные, – злится Ландсман.
Ландсман тормозит на красный на перекрестке Северо-Западной Двадцать Восьмой. На углу возле лектория толкутся бакалавры Торы, извратители Писания, беспочвенные мыслеплеты и приземленные бандюганы. Их выпученные глаза сверлят машину Ландсмана, от которой разит полицейскими ищейками, да еще двойное «эс» красуется на радиаторе. Они поднимают шум. Он вторгся на их территорию. Он чисто (так они считают) выбрит, пред Б-гом не дрожит. Он не вербовер-иудей, а стало быть, и вовсе не еврей. А раз он не еврей, то он, естественно, ничто.
– Глянь на эту скотину, – бушует Ландсман.
– Меир!
Суть в том, что «черные шляпы» всегда раздражали Ландсмана. Всю жизнь. При виде их он злился, и злость эта его как-то развлекала и удовлетворяла, чуть ли не радовала. К злости этой примешивались зависть, презрение, жалость. Он швырнул рычаг на скорость и распахнул дверцу.
– Меир!!!
Ландсман уже выскочил из машины. Он чувствует на себе взгляды мужчин и женщин. Он чует внезапный страх в дыхании окружающих, как вонь изо рта. Слышит свистящий смех цыплят, еще не знающих своей судьбы, жужжание компрессоров, дающих воздух карпам в аквариумах. Ландсман раскалился докрасна, как игла, готовая прижечь клеща или подобную гниду.
– Ну что, бычки, есть желающие прокатиться в моем нозовозе?
Из толпы тут же выступил светлокожий еврей, невысокий, коренастый, с выпуклым лбом и раздвоенной светлой бородой.
– Я бы советовал вам вернуться в автомобиль, офицер, – негромко и спокойно произносит он, – и следовать своим маршрутом.
– Советуете? – ухмыляется Ландсман.
К первому присоединяются остальные, чуть ли не два десятка, больше, чем предполагал Ландсман. Он раскаляется добела, как лампочка, готовая взорваться.
– Изложу иначе, – светлобородый меняет тон. Пальцы его подтягиваются к выпуклости на бедре. – Немедленно возвращайтесь в машину.
Ландсман скребет подбородок. Понимает, что положение идиотское. Следуя на ощупь в закрытом деле, без всякой причины потерять самообладание! Еще мгновение – и он станет причиной инцидента с «черными шляпами» обладающими влиянием, капиталом и арсеналом оружия из Маньчжурии и России, достаточными, согласно заслуживающим доверия оценкам, для покрытия потребностей любой центральноамериканской республики. Безумие. Чисто ландсмановское безумие.
– Может, подсадите? – издевательски ухмыляется Ландсман.
В этот момент из второй дверцы возникает Берко. Древний индейский медведь на еврейской улице. С королевской осанкой вождя краснокожих, хоть сейчас на монету. В правой руке индейского медведя молот вида весьма неприятного для любого еврея, равно и гоя. Точная копия боевого молота, которым размахивал вождь Катлиан во время русско-тлингитской войны 1804 года. Войны, которую русские проиграли. Берко сочинил этот молот еще тринадцатилетним, чтобы выжить в еврейских лабиринтах, и выжил, и молот этот не выкинул, а держал его на заднем сиденье ландсмановского автомобиля. Умная голова молота выполнена из тридцатипятифунтового железного метеорита, который Берко сам нашел возле старой русской заимки неподалеку от Якови. Рукоять вырезана сирсовским охотничьим ножом из сорокаунциевой бейсбольной биты; в узоре повторяются, перемежаясь, священный черный ворон и скалящий зубы красный морской монстр. На раскраску ушло четырнадцать маркеров «Флэр». К кожаному ремешку рукояти прикреплены два пера из хвостового оперенья черного ворона – деталь сомнительная с точки зрения исторической достоверности, но однозначно оповещающая внимательный еврейский глаз:
ИНДЕЕЦ!
Это слово шуршит и шелестит по ртам и ушам толпы. Редко евреи Ситки слышат, видят индейцев, говорят о них, разве что в федеральном суде или в мелких поселениях вдоль границы. Но воображение их занято индейцами гораздо сильнее. Молот в лапе медведя с готовностью ассоциируется в головах вербоверов с еврейскими мозгами, разбрызганными по мостовой. Тут, однако, взгляды присутствующих обнаруживают ермолку на макушке Берко, выбившуюся из-под штанов белую бахрому молитвенного таллита. Резкий отлив ксенофобии оставляет лишь легкий осадок расовой ненависти. Обычная история, не раз случалось такое с Берко Шемецем в округе Ситка. Всякий раз, когда он вытаскивал свой индейский молот. Десятилетия свиста индейских кинострел, потрясания киноскальпами и полыхания кинопожаров киношных Конестог не прошли бесследно для мышления народного.
Плюс еще одна неожиданность.
– Берко Шемец, – часто заморгал еврей со светлой бородой. – Tы чего?
– Довид Зусман, – опустил молот Шемец. – Вроде ты.
И Берко поворачивается к Ландсману: взгляд его полон упрека, страдания, долготерпения. Не он вздумал переться на остров Вербов. Не ему пришла в голову идея расследовать закрытое дело Ласкера. Не он инициатор похода в дешевую ночлежку к глупым евреям, убивающим время на дурацкую игрушку богини Каиссы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53