– О-о, – почтительно блеет Ландсман, стараясь не выдать озадаченности. Он не видел правил и условий допуска евреев в Иерусалим, но наверняка на первой позиции в этом перечне – не быть одержимым религиозным лунатиком. – Иерусалим… Далеко, однако.
– Да, конечно.
– Полностью и навсегда?
– Разумеется.
– Есть там знакомые?
Живут еще евреи в Иерусалиме, всегда они там жили. Немного осталось. Жили они там и до того, как вынырнули откуда ни возьмись сионисты с сундуками, набитыми учебниками иврита, сельскохозяйственными справочниками и грядущими невзгодами для всех и каждого.
– Как сказать, – мнется Бухбиндер. – Вообще-то нет. Кроме разве… – он пригибается и понижает голос, – Мессии.
– Гм… Неплохо для начала, – живо откликается Ландсман. – Я слыхал, он там с лучшими из лучших.
Бухбиндер кивает, недосягаемый в сусальном святилище грез, сует книжонку в карман пиджака.
– Окончательно и бесповоротно. – Он засовывает себя вместе с мечтаниями и чаяниями в синий пуховик. – Всего доброго, Ландсман.
– Всего хорошего, доктор Бухбиндер. Замолвите там за меня словечко перед Мессией.
– О, в этом нет нужды.
– Нет нужды или нет смысла?
Развеселые глаза доктора Бухбиндера вдруг отозвались сталью, превратились в диски зубного зеркала. Они оценивают Ландсмана с прозорливостью, обостренной двадцатью пятью годами поисков причин неверия и слабости духовной. На мгновение Ландсман даже усомнился в душевном нездоровье доктора.
– Вы сами сделали свой выбор, – припечатал Бухбиндер. – Не так ли?
18
Покидая «Полярную звезду», Бухбиндер остановился и придержал дверь, пропуская внутрь пронзительно оранжевую парку, подгоняемую пургой. Бина волочет па плече свой древний кожаный мешок, набитый всякой служебной тягомотиной. Торчат корешки папок, видны скрепки, скалывающие листки, разноцветные метки из клейкой ленты. Бина откинула капюшон парки. Волосы заколоты кверху и назад, предоставлены сами себе. Цвет их… такой цвет Ландсман встретил в ином месте лишь однажды за всю свою жизнь. Это произошло, когда он впервые взял в руки большую оранжево-красную тыкву. Из самой глубины ее канавок сияла ему в лицо прическа Бины.
Новая посетительница поволокла свою сумку к кассирше. Проходя через турникет к стойке с подносами, Бина непременно увидит бывшего мужа, упрется в него взглядом.
Ландсман мгновенно принял мудрое решение: он ее не видит, о ее присутствии не подозревает. Забыл, что она на свете существует. Внимание его поглощено событиями на Хальястре-стрит. Направление ветра и безобразно-непредсказуемое его поведение. Толщина снегового покрова составила около шести дюймов. Три цепочки следов неупорядоченно пересекаются, переплетаются, втаптываются друг в друга и дружно покрываются мириадами свежевыпавших снежинок. Через улицу, на заколоченных окнах «КРАСНЫ – ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ», болтаются отдираемые настырным ветром афишки: они приглашают в «Воршт» на вчерашнее выступление гитариста, валявшегося в туалете без денег и перстней. Телефонный столб распустил во все стороны лучи проводов, маркируя стены и двери громадного воображаемого еврейского гетто. Подсознательно бдительный шамес регистрировал множество видимых и лишь подразумеваемых деталей, но сознание Ландсмана сфокусировалось на моменте, когда Бина увидит его, одинокого, за столиком, терзающего несчастный блинц, когда он услышит произнесенное ею свое имя.
Момент этот все не наступает, и Ландсман отваживается на еще один взгляд украдкой. Еда уже на подносе, Бина заплатила, получает сдачу. Стоит спиной к Ландсману. Она его уже видела, не могла не заметить. Миновал момент, когда разверзаются хляби, когда срывается грязевая лавина, несется по склону неудержимо. Ландсман и Бина жили в браке двенадцать лет и еще пять до брака. Оба они друг для друга первая любовь и первый партнер, первый предатель, первое прибежище, первый сожитель, первый слушатель, первый, к кому можно обратиться, когда что-то – даже само супружество – не ладится. Полжизни вперемешку их биографии, тела, их фобии, теории, рецепты, библиотеки, коллекции звукозаписей… Они спорили и ругались, нос к носу, размахивая руками и брызжа слюной, швыряя что попало, пиная что попало, разбивая что попало, выдирая друг другу волосы. На следующий день его щеку и грудь украшали полулуния ногтей Бины, а ее предплечье – багровые отпечатки его пальцев. Лет семь их совместной жизни отмечали ежедневные либо еженощные соития. Нежные и грубые, радостные и злые, жаркие, холодные, сонные, недобрые… В кроватях, на диванах, где попало. На матах и полотенцах, на старой занавеске душевой кабины, в кузове пикапа, за помойным контейнером, на крыше водокачки, в гардеробе кабачка «Руки Исава». Однажды даже трахнулись в служебной обстановке, на грибно-плесневой колонии в модуле отдела.
Бину перевели из наркоотдела, и они целых четыре года работали в «особо тяжких», попали в одну смену. Напарником Ландсмана был Зелли Бойбрикер, затем его сменил Берко. Бина попала к старому больному Морису Хандлеру. Но каким-то образом тот же хитрый ангел, который сунул Бину в его отдел, подстроил сочетание графика отпусков и путаницы болезней, и Ландсман с Биной оказались напарниками один-единственный раз, и выпало им дело Гринштейнов. Они вместе перенесли эту череду неудач. Неудачи каждый день, тягучие и мгновенные, неудачи ночью в постели, неудачи на улицах Ситки. Убитая девочка Ариела, сломленные родители, мать и отец, безобразные в горе, ненавидящие друг друга и дыру, за которую они продолжали держаться. Горе чужой семьи придавило и их, придавило Джанго, жизнь которого зародилась под тенью дела Гринштейнов, втянутого в дыру, оставленную маленькой толстушкой. Скрутились Ландсман и Бина, переплелись их хромосомы с таинственным изъяном. А теперь… Теперь они притворяются, что друт друга не замечают, отворачиваются с чуткостью магнитной стрелки.
Ландсман изучает пейзаж.
Следы на снегу превратились в едва заметные углубления, похожие на следы ангелов.
Вдоль по улице тащится мелкая согбенная фигурка, волочет мимо заколоченных окон «КРАСНЫ – ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ» большой чемодан. Широкие поля его белой шляпы хлопают, как крылья птицы. Ландсман провожает взглядом Илию-Пророка, обдумывает смерть свою. Четвертый гениальный стратегический маневр, способ занять его, подбодрить и утешить. В надлежащих дозах, чтобы не перестараться.
Отец и дед Ландсмана по отцовской линии – оба покончили с собой, а сам он на своем веку перевидел множество человеческих существ, разными способами сводивших счеты с жизнью, успешно и неудачно, эффективно и бездарно. Уж ему ли не знать, как это следует делать! И как ни в коем случае не следует. Прыжки с мостов и из окон отелей – очень живописно, но неоднозначно. Прыжки в шахты лестничных клеток – ненадежно, импульсивно, слишком похоже на случайный исход. Перерезание запястий с популярной (но вовсе не обязательной) ванной или без таковой – сложнее, чем это кажется, сопряжено с женско-детской театральностью. Ритуал харакири с самурайскими мечами! Трудоемко, требует участия помощника, с привкусом аффекта, для еврея еще и с оттенком юмора. Такого Ландсман ни разу не встречал, но знал ноза, который уверял, что якобы своими глазами видел. Дед Ландсмана бросился под трамвай в Лодзи, что показывало высокую степень решимости. Это качество Ландсман уважал. Отец Ландсмана употребил стомиллиграммовые таблетки нембутала, сопроводив их стаканом водки «Каравай», метод весьма рекомендуемый. Добавьте еще пластиковый мешок на голову, просторный и не дырявый – и получите нечто тихое, аккуратное, надежное.
Но сам Ландсман, разумеется, склонялся к служебному оружию. Чемпион мира Мелек Гейстик, к примеру, застрелился. Его собственный короткоствольный 39-й шолем – куда как подходящий инструмент для столь ответственной работы. Надо знать, куда приложиться дулом (как раз под углом подбородка) и как направить ствол (20° от вертикали, к центру аппетита головного мозга) – очень эффективно, насыщает быстро и навсегда. Разумеется, неопрятно, но Ландсман никогда не стеснялся оставлять после себя кавардак.
– С каких это пор ты блинц-фанатом заделался?
Ландсман подпрыгнул, двинул коленом в стол, кофе на столе тоже подпрыгнул и оросил значительную часть столешницы, обозначив на ней рисунок выходного отверстия выстрела, только что в очередной раз обдуманного Ландсманом.
– Хай, шкипер, – бросил он по-американски, оглядываясь в поисках салфетки. Но салфетку он захватил от раздачи только одну. Кофе растекался, не дожидаясь результатов поисков. Ландсман выхватил из кармана два-три случайных листка, попытался сдержать кофейное наводнение.
– Рядом с вами не занято, сэр? – В одной руке у нее поднос, в другой – увесистая сумка с канцелярщиной. На лице известная ему наизусть гримаса: преддверие улыбки, брови слегка выгнуты вверх. Такую физию она строит перед тем, как на служебном балу в отеле смешаться со сплошь мужским персоналом или входя в лавчонку в Гарькавы в юбчонке выше колен. На лице написано: «Я только-то-всего-навсего за пачкой жвачки, отлезьте, мне-таки вас не надо!» Бина швырнула сумку на стул и уселась, не дожидаясь ответа.
– Пожалуйста, пожалуйста. – Ландсман оттянул в сторонку свою тарелку, освобождая пространство. Бина протянула ему салфетки, и он вернулся к ликвидации кофейной аварии. Швырнул промокшие бумажки на соседний столик. – Сам не знаю, с чего я их… Блинц… Блин… Тьфу.
Бина устраивается. Раскладывает нож, вилку, ложку. Снимает обе тарелки с подноса. Она взяла горку салата из тунца на одном из фирменных салатных листов мадам Неминцинер и сияющий золотистый квадрат лапшевника. Она сует руку в свой необъятный мешок и достает оттуда небольшую пластиковую шкатулку с откидной крышкой. В этой коробке содержится малая цилиндрическая коробочка с отвинчивающейся крышкой, из которой Бина вытряхивает витаминную пилюлю, капсулу с рыбьим жиром и таблетку энзима, позволяющего ее желудку переваривать молоко. Там же можно обнаружить пакетики с солью, перцем, хреном, миниатюрную бутылочку соуса «Табаско», таблетки для дезинфекции воды, жвачку «Пепто-Бисмол» и Бог знает что еще. Ежели вы идете на концерт, Бина не забудет театральный бинокль. Если нужно расположиться на травке, у Бины наготове полотенце. Отпугиватель для муравьев, штопор, свечи и спички, намордник для собаки, складной нож, аэрозольный баллончик фреона, увеличительное стекло – много чего вытаскивала она из своего безразмерного мешка на глазах у Ландсмана.
Глянешь на еврейку типа Бины Гельбфиш и поймешь причины приспособляемости и выживаемости евреев, думает Ландсман. Эти евреи тащат с собой дом свой в громадном мешке, скроенном из коровьей шкуры, взгромоздив его меж горбов верблюда, в пузыре воздуха в мозге своем. Эти евреи падают на пятки, касаясь земли, бегут во весь опор, спасаясь от напастей, используют все, что ни пошлет судьба от Египта до Вавилона, от Минской губернии до округа Ситка. Методично, организованно, настойчиво, находчиво. Они ко всему готовы. Прав Берко, Бина найдет дело в любом полицейском участке мира. Перекраивание границ, смена режимов – такие мелочи не вышибут из колеи еврейку с добрым запасом салфеточек в мешке.
– Тунцовый салат, – замечает Ландсман, вспоминая, что она отказалась от тунца, когда забеременела Джанго.
– Да, стараюсь ввести в организм как можно больше ртути. – Бина поняла, о чем он думает. Забросила в рот таблетку. – Ртутью живу.
Ландсман тычет большим пальцем в сторону мадам Неминцинер, бдящей на посту с неизменной поварешкой.
– Надо было попросить жареный градусник.
– Я бы с удовольствием, но у них только ректальные.
– А вот, кстати, Пенгвин.
– Симковиц? Где?
Бина повернулась всем корпусом начиная от талии, и Ландсман воспользовался открывшимися возможностями обзора. Конопатая левая грудь, кружавчики бюстгальтера, просвечивающий и выпирающий сквозь чашечку сосок. Пришлось сдерживать руку, мгновенно возжелавшую нырнуть туда, к ней за пазуху, забраться, прижаться, обнять и заснуть Обратный поворот – и она застала Ландсмана погруженным в грезы. У него загорелись щеки.
– Хм, – только и сказала Бина.
– Как день прошел? – спросил Ландсман самым естественным тоном.
– Давай-ка договоримся, – потребовала она ледяным тоном, застегивая кофточку на все пуговицы. – Мы сидим, ужинаем и не порем ахинею про то, как прошел мой день. Как ты к этому относишься, Меир?
– Положительно отношусь.
– Ну и отлично.
Она загребла ложку тунцового салата. Он уловил блеск ее обрамленного золотом премоляра и вспомнил день, когда Бина пришла домой с этим зубом еще пьяная после наркоза, и предложила ему сунуть язык ей в рот, ощутить вкус. После первой ложки тунцового салата Бина посерьезнела. Она загребла еще с десяток ложек, самозабвенно работая челюстями, от усердия аж сопя и ушами шевеля, не сводя глаз с уменьшающейся кучки салата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53