– А я так мило все устроила, – сокрушается Бина.
– И этот интерьер, надо признать, – льстит Ландсман. – Бездна вкуса! Здесь такой сарай был…
– Хотела передать все в полном порядке, – обращается Бина к Спэйду. – Без крошек и дохлых мух. Без развязанных шнурков.
Она старалась, вылизывала все задницы, которые положено лизать, расчищала завалы на дорогах, выгребала из конюшен навоз. Упаковала все в коробку и перевязала собою, изящным бантом.
– Даже диван долбанный выкинула. Спэйд, вы можете намекнуть, что происходит?
– Честное слово, не знаю, мэм. А если бы знал, не сказал бы.
– Но у вас есть указания держать здесь все тихо-мирно, гладко-сладко.
– Да, мэм.
– Здесь – Ситка. Там – Палестина.
– Насчет Палестины я не в курсе. Я из Люббока. Жена у меня из Накогдочес, а оттуда до Палестины сорок миль.
Бина непонимающе уставилась на него, затем в глазах забрезжило понимание, а щеки окрасил легкий румянец гнева.
– Шуточки свои можете оставить при себе.
– Слушаю, мэм. – Теперь слегка покраснели щеки Спэйда.
– Я отношусь к своей работе серьезно, мистер Спэйд. И, позвольте вам сказать, вам советую тоже отнестись ко мне со всей грёбаной серьезностью.
– Да, мэм.
Бина встает и смахивает с крюка свою оранжевую парку.
– Я собираюсь взять Альтера Литвака, допросить его, возможно, арестовать. Если хотите мне помешать, пожалуйста, попробуйте. – Она энергично двинулась к выходу мимо Спэйда, пытающегося сориентироваться в ситуации. – Но если вы попытаетесь меня остановить, никакого «тихо-мирно» не получится. Это я вам гарантирую.
Она выскочила из помещения, но тут же сунула голову обратно.
– Эй, жидовская морда! – зыкнула она Ландсману. – Помоги даме.
Ландсман насадил на голову шляпу и устремился за ней, кивнув на ходу Спэйду.
– Слава Богу, – выдохнул Ландсман.
38
Институт Мориа – единственный жилец седьмого, верхнего этажа отеля «Блэкпул». Стеночки блещут свежей красочкой, половичок нежно-новенький, розово-лиловенький. В конце коридора, при двери в № 707 на латунной плакетке чернеет имя заведения на идише и американском, пониже латиницей: «ЦЕНТР СОЛА И ДОРОТИ ЦИГЛЕР». Бина жмет на кнопку, глядя в зрачок камеры наблюдения над дверью.
– Уговор помнишь, – сообщает Бина Ландсману отнюдь не вопросительным тоном.
– Я помалкиваю.
– Это только малая часть уговора.
– Меня нет вообще. Не присутствую и даже не существую.
Она снова нажимает на кнопку, затем заносит кулак, чтобы грохнуть в дверь, но та подается, обнаруживая Бухбиндера. На нем какой-то из его вязаных то ли свитерных пиджаков, то ли пиджачных свитеров, на этот раз василькового цвета с фрагментами сырной плесени и подтухшего лосося, поверх бумажного твила и еще одного свитера, без молний. Лицо и руки не то в грязи, не то в чернилах.
– Инспектор Гельбфиш, – представляется Бина, выставляя вперед бляху. – Управление полиции Ситки. Мне нужен Альтер Литвак, и я имею основания предполагать, что найду его здесь.
Дантисты, как правило, не обучены высокому искусству лицедейства. На физиономии Бухбиндера открытым текстом написано, что визиту шамесов предшествовал предупредительный звонок.
– Уже поздно, – бормочет дантист. – Если вы…
– Альтер Литвак, доктор Бухбиндер. Он здесь?
Ландсман видит, как Бухбиндера терзают восходящие и нисходящие потоки, как дантиста бросает в воздушные ямы… Врать ему, что ли, нечасто приходится?
– Нет. Нет-нет, его нету, – врет он наконец.
– И где он, вы, разумеется, не имеете ни малейшего представления?
– Нет. Нет, инспектор, не знаю.
– Угу. О'кей. Может, вы несколько кривите душой, доктор Бухбиндер?
Краткая пауза, насыщенная докторскими эмоциями. Дверь захлопывается перед носом Бины, и кулак ее тут же нарушает пристойную тишину помещения. Дверь снова открывается. Бухбиндер прячет в карман мобильник. Он слегка кланяется. Лицо его лучится добродушием. Кто-то подогрел чувства дантиста, вылив ему за шиворот наперсток расплавленного олова.
– Прошу вас. Мистер Литвак вас примет. Он этажом выше.
– Разве это не последний этаж? – спрашивает Бина.
– Э-э… Есть еще пентхаус.
– Ночлежкам пентхаусы не положены, – роняет Ландсман. Бина стреляет в него глазом, напоминая, что его нет, что он призрак молчаливый.
Бухбиндер понижает голос.
– Эксплуатационный полуэтаж, – бормочет он. – Его отремонтировали. Сюда, пожалуйста.
Межкомнатные перегородки снесены. Бухбиндер ведет непрошеных гостей по галерее центра Циглера. Прохладно, мрачновато. Белые стены, белый потолок. Никакого сравнения с бывшей лавкой канцтоваров на Ибн-Эзра-стрит. Стеклянные или акриловые кубы, венчающие пристойного вида пьедесталы, излучают свет, демонстрируют каждый свое: серебряную лопату, медный таз, какой-то непонятного вида покров, напоминающий одеяние инопланетянина из фантастического фильма. Экспонируется более сотни артефактов, тут и там драгметаллы, драгоценные камни.
– Вы достигли высот невообразимых, доктор, – замечает Ландсман.
– Да, это чудо. Чудо…
У дальней стены зала дюжина больших деревянных ящиков, из которых лезут наружу завитушки сосновых стружек. Из стружечной неразберихи торчит изящная серебряная ручка с позолотой. В центре зала на обширном низком столе представлена модель каменистого холма, подсвеченная дюжиной галогеновых светильников. Вершина холма, на котором Исаак ждал, когда отец лишит его тело жизни, плоская, как расстеленная на столе салфетка. По бокам каменные дома, вымощенные камнем проезды, крохотные оливы и кипарисы с пушистой зеленой листвой. Крохотные евреи в крохотных молитвенных шалях созерцают бездну на вершине холма, как будто иллюстрируя или моделируя постулат – так думает Ландсман – что у каждого еврея свой личный Мессия, который никогда не придет.
– Храма не вижу, – сама того не желая, ворчит Бина.
Бухбиндер с довольным видом хрюкнул и наступил на кнопку в полу. Раздался мягкий щелчок, что-то еле слышно загудело, как крохотный вентилятор. И Храм, воздвигнутый Соломоном, разрушенный вавилонянами, воссозданный, отреставрированный царем Иудеи, обрекшим на смерть Иисуса, вновь разрушенный римлянами, Храм, на месте которого возвели свое строение Аббасиды, вновь занял законное место на вершине мира. В соответствующем масштабе, разумеется. Генерирующая изображение технология сообщает образу чудесное переливчатое свечение, модель напоминает мираж, полярное сияние. Предполагаемый Третий Храм сочетает мощь каменных кубических объемов и колонн с разбегом площадок. Тут и там шумерские каменные изваяния придают сооружению легкий варварский оттенок. Та самая бумажка, справка с печатью, думает Ландсман, которую Бог оставил евреям, обещание, о котором мы Ему продудели все уши и дудим до сих пор. Ладья, сопровождающая короля в эндшпиле мироздания.
– Осталось включить «ту-ту, би-би», – бормочет Ландсман. – Осликов Иа-Иа…
Наконец, узкая лесенка. Верхним концом упирается она в стальную дверь черной эмали. Бухбиндер чуть слышно стучится.
Дверь открывает водитель «форда каудильо», плотный племянник Литвака во втором поколении, широкоплечий американчик со свежим розовым затылком.
– Меня должен ожидать мистер Литвак. Я Бина Гельбфиш.
– У вас пять минут, – отрезает молодой человек на сносном идише. Не старше двадцати парень. Левый глаз его косит внутрь, а прыщей на щеках много больше, чем бороды. – Мистер Литвак очень занят.
– А вы кто?
– Можете звать меня Микки.
Бина шагает на парня и врезается подбородком в его горло.
– Вам, Микки, это не понравится, но мне плевать на занятость мистера Литвака. Я займу столько его времени, сколько мне понадобится. Проводите меня быстренько к нему, если не хотите заполучить много времени для отдыха и размышлений.
Микки ищет поддержки и солидарности. Его брошенный в сторону Ландсмана взгляд говорит: кошмарная баба! Ландсман предпочитает значения взгляда не понять.
– Прошу прощения, у меня дела. – Бухбиндер отвешивает два поклона, каждому из копов. – Очень много работы.
– Вы куда-то собираетесь, доктор? – спрашивает Ландсман.
– Я уже все сказал. Может быть, вам следует записывать, чтобы не забывать.
Пентхаус отеля «Блэкпул» размахом не поражает. Две комнатушки. В наружной из мебели – диван-кровать, бар для спиртного, небольшой холодильник и семеро плохо подстриженных молодых людей в темных костюмах. Диван в сложенном состоянии, но по запаху заметно, что молодые люди на нем спят, возможно, все семеро. Мятый уголок простыни торчит из-под диванной подушки, как кусок рубашки, пойманный ширинкой.
Молодые люди уставились на телевизор с очень большим экраном. Спутниковые новости демонстрируют премьер-министра Маньчжурии, пожимающего руки пятерым маньчжурским астронавтам. Коробка, из которой вынули телевизор, стоит на полу рядом со своим бывшим содержимым. На кофейном столике спортивные напитки в бутылках, пакеты с неочищенными подсолнуховыми семечками. Шелуха от семечек распределена по комнате более непринужденно. Ландсман замечает три автоматических пистолета: два за поясами, один в носке. Может, и под чьей-то задницей или на чьем-нибудь бедре прячется еще один. Детективам никто не рад. Даже, кажется, наоборот. Молодые люди явно хотели бы увеличить расстояние между ними и собой.
– Покажите ордер. – Это Голд, мелкий огрызок мексиканца из Перил-Стрейт. Он отлипает от дивана и подскакивает к Бине. Узнав Ландсмана, вздымает единственную бровь до макушки. – Леди, этот тип не имеет права здесь находиться. Пусть он уйдет.
– Спокойно. Кто вы такой?
– Это Голд, – встревает Ландсман.
– Ага, Голд. Так вот, Голд. Вас здесь – раз, два, три, четыре… семеро. Нас двое.
– А меня и вовсе нету, – добавляет Ландсман. – Я вам снюсь.
– Мне нужен Альтер Литвак, и в бумажке я для этого не нуждаюсь, радость моя. Даже если я вздумаю его арестовать, то ордер могу и позже выписать. – Бина дарит Голду слегка поношенную улыбку. – Честное слово.
Голд колеблется. Потом поворачивается, чтобы вроде как посовещаться с коллегами, но осознает тщету и суетность этого занятия, если не жизни в целом. Он подходит к двери и стучит. Из-за двери доносится нескладный всхлип изорванной волынки со сломанными трубками.
По строгости обстановки комната напоминает дом на сваях Герца Шемеца. Включая шахматную доску. Ни радио, ни телевизора. Стул, книжная полка, складная койка в углу. Достающая до пола стальная штора дребезжит на ветру. Литвак сидит на койке, колени сжаты, на коленях открытая книга. Старик сосет из жестянки через гибкую зеленую пластиковую трубочку какую-то консервированную питательную дрянь. Увидев вошедших, Литвак ставит банку на полку рядом с блокнотом в «мраморной» обложке, отмечает страницу закладкой-ленточкой и закрывает книгу. Ландсман видит, что это старое издание Тарраша в твердом переплете, возможно, «Триста партий». Литвак поднимает взгляд. Глаза его – два выцветших гроша. Лицо – углы да рытвины, аннотация на желтой кожаной обтяжке черепа. Он смотрит, как будто ожидая увидеть в их исполнении какой-то карточный фокус. Лицо доброго дедушки, готового скрыть свое разочарование и изобразить фальшивое удовольствие.
– Я Бина Гельбфиш, а Меира Ландсмана вы знаете.
«Я и тебя знаю», – ответили глаза старика.
– Ребе Литвак не может говорить, – поясняет Голд. – У него повреждены голосовые связки.
– Понимаю, – кивает Бина. Она оценивает взглядом результаты разрушительной деятельности времени, ранений, болезней. С этим человеком лет семнадцать или восемнадцать назад она танцевала румбу на свадьбе кузины Ландсмана Шефры Шейнфельд.
Свои повадки бой-бабы-детектива Бина отложила в сторонку – но не оставила. Она никогда их и вне службы не оставляет. Держит в расстегнутой кобуре со снятым предохранителем, и рука на бедре, пальцы поигрывают. – Мистер Литвак, я от этого детектива слышала о вас довольно-таки дикие истории.
Литвак достает свой блокнот и лежащую на нем наискосок черную пластмассовую сигару «Уотермана». Открывает блокнот, укладывает его на колено, изучает Бину, как шахматную доску в клубе «Эйнштейн», взвешивает дебют, видя двадцать вариантов, от девятнадцати отказывается. Развинчивает ручку. Последняя страница. Запись:
Не обращайте внимания на дикие истории
– Это верно. Я много лет в полиции, и по пальцам одной руки можно пересчитать случаи, когда дикая история оказывалась правдой.
Нелегкий фокус – предпочитать простые объяснения вещей в мире, полном евреев
– Согласна.
Потому трудно быть еврейским полицейским
– Мне нравится. Жаль будет с этим расстаться.
Литвак дернул плечами, как бы давая понять, что непременно посочувствовал бы, будь он на это способен. Его жесткие глаза протыкают застрявшего в дверях Голда и формулируют какой-то вопрос, на который Голд трясет головой. Ответив таким образом, Голд ретируется к телевизору.
– Понимаю, что это нелегко, – говорит Бина, – но скажите нам, что вы знаете о Менделе Шпильмане?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53