Бенито с закрытыми глазами может нарисовать генеалогическое древо Алексея Лебедя, главного русского мафиозо, и фрукты на древе том – не бабушки да дедушки, а громилы, отмывалы да оффшорные банковские счета. Исполнит Бенито и кундиман о женах, хранящих верность мужьям, в застенках страждущим, а также о мужьях, страдающих в застенках, потому что на них настучали их верные супруги. Он знает, в чьем гараже зарыта голова Ферри Маркова и кто из инспекторов отдела по борьбе с наркотиками получает зарплату от «Дикого зверя» Анатолия Московица. Только никто не знает, что он это знает. Лишь Меир Ландсман.
– Один донат, ребе Таганес, – заказывает Ландсман, отряхивая снег со своих галошевых сапог. Суббота, Ситка вымерла, покоится под лохмотьями из снега, как оплошавший Машиах. На улицах, почитай, ни двуногих, ни четырехколесных. В «Мабухаи-донатс» торчат, однако, три-четыре заблудших одиночки, отдыхают, используют паузу между пьянками, набираются сил и чаю с молоком, высасывая последний из размокших штекеле, предвкушая очередные большие и малые ошибки и прегрешения.
– Всего один?
Бенито – дядя толстый, усадистый: кожа, обтягивающая его тело, цветом ни дать ни взять его молочный чай; щеки – пара темных лун, точнее, лунных карт со всеми полагающимися кратерами, океанами и морями. Вопреки прическе цвета воронова крыла, ему за семьдесят. В молодые годы случилось Бенито завоевать титул чемпиона Лусона в весе мухи. Его пальцы-сосиски, присоединенные увесистыми отбивными ладоней к толстым татуированным колбасам предплечий, внушают уважение, необходимое содержателю подобного штинкера. Чтобы большие карамелевые глаза не выдали его, Бенито не выставляет их напоказ. Но Ландсман в эти глаза нагляделся. Ежели ты не зря коптишь потолок за прилавком, то должен разглядеть разбитое сердце в любой дырявой галоше.
– Я бы сказал, что и два не повредят, а то и три, детектив.
Бенито отодвинул от бассейна с маслом племянника или кузена и самолично запустил в емкость толстую червеобразную соплю сырого теста. Минутка-другая – и Ландсман держит б руке плотный бумажный пакет с царствием небесным.
– Есть информация о дочери сестры Оливии, – бубнит Ландсман сквозь недожеванное тесто.
Бенито наливает Ландсману чашку чаю и кивает в сторону выхода. Он накидывает куртку они выходят. Бенито отстегивает от пояса кольцо с ключами, отпирает одну из соседних дверей. Здесь он держит свою любовь Оливию, в трех маленьких чистеньких комнатках с уорхолловским портретом Дитрих, с горьким запахом витаминов и усохшей гардении. Оливии нет. В последнее время ее чаще можно застать в больничной палате, умирающей по частям, с продолжениями, с капельницами и инъекциями. Бенито указывает Ландсману на красное кожаное кресло, затянутое белым. Конечно же, нет у Ландсмана никакой информации ни о какой из дочерей никакой из сестер Оливии. Оливия не вполне леди, но никто, кроме Ландсмана, не знает этой подробности о Бенито Таганесе, короле пышек и пончиков. Давным-давно насильник-любитель по имени Кон набросился на мисс Оливию Лагдамео и выведал ее тайну. Другой крупной неожиданностью Кона в тот вечер оказалось нежданное появление патрульного Ландсмана. Вторая неожиданность оставила по себе долгую память: этот момзер так и не смог восстановить дар слитной разборчивой речи. Таким образом, движущими мотивами благодарности Бенито являются не деньги или иные выгоды материального характера, а смесь стыда и благодарности.
– Слышал что-нибудь о сыне Хескела Шпильмана? – спрашивает Ландсман, пристраивая пышки и чашку. – Менделем звать парня.
Бенито застыл в позе вызванного к доске ученика, сложив руки за спиной, как будто собирается продекламировать стишок.
– Давно… Кое-что… Наркоман, так?
Ландсман слегка шевельнул бровью. На штинкерские вопросы не отвечают, тем более на риторические.
– Мендель Шпильман, – повторил Бенито. – Видел его пару раз. Смешной парень. По речи прямо тагалог. Даже филиппинскую частушку спел. Что, покойник, да?
Ландсман игнорирует и этот вопрос, однако Бенито ему нравится, он хочет загладить грубость и погружает зубы в штекеле. Тесто все еще теплое, отдает ванилью, тончайшая корочка хрустит на зубах, как глазурь на карамельном креме. Бенито следит за ним строго, как удав за кроликом или даже как дирижер за ненадежным флейтистом.
– Вкусно, Бенито.
– Только без оскорблений, детектив, если можно.
– Прошу прощения.
– А то я не знаю, что вкусно. Еще бы не вкусно.
– Лучше нигде не найдешь, Бенито.
– Нигде и никогда, за всю жизнь свою не найдешь ничего вкуснее.
Да, воистину, кто бы спорил! Настолько это верно, что на глаза Ландсмана наворачиваются слезы, и он, чтобы скрыть свои нюни, впивается в следующий донат.
– Интересовались им, – звучит грубый беглый идиш Бенито. – Месяца два-три назад. Пара каких-то.
– Видел их?
Бенито пожимает плечами. Его тактика и резервы для Ландсмана непрозрачны. Кузены, племянники, всякие субалтерн-штинкеры, работающие у него и на него…
– Кто-то видел, может, и я.
– «Черные шляпы»?
Бенито отвечает не сразу. Ландсман видит его, можно сказать, научную обеспокоенность, переходящую в удовлетворение.
– Нет, не шляпы. Но бороды.
– Бороды? Значит, религиозные.
– Мелкие ермолки. Аккуратные бородки. Молодые люди.
– Русские? Акцент был?
– Если я об этих молодых людях слышал, то тот, кто рассказывал, об акценте не упоминал. Если я их сам видел, то, извини, акцента не помню. А что, это не для записи, детектив?
В самом начале их сотрудничества Ландсман делал вид, что каждое слово Бенито для него на вес золота. Он вытащил блокнот и черкнул пару строк, чтобы удовлетворить тщеславие короля губчатого теста. А куда приткнуть этих аккуратных молодых евреев без черных шляп, но религиозных…
– О чем они спрашивали, если поточнее?
– Интересовались местонахождением.
– Узнали?
– Только не в «Мабухаи-донатс». Не от Таганеса.
Залился в кармане Бенито «шойфер». Он начал разговор, и повседневная жесткость исчезла с лица. Теперь черты лица соответствуют глазам: мягкие, оттаявшие. Разговаривает на тагальском, слова его сыплются быстро, мелкой дробью или, скорее, микроскопическими мягкими пышками, нежными и сладкими. Ландсман уловил в его речи и свою фамилию, тоже мягкую и обсахаренную.
– Как Оливия? – спросил Ландсман, когда Бенито убрал телефон и вывалил в свою физиономию кубометр бетона.
– Есть не может. Никаких больше штекеле.
– Ужасно.
Разговор окончен. Ландсман поднимается, блокнот исчезает в кармане, последний кусок во рту. Он чувствует себя лучше, сильнее и здоровее, чем когда-либо за последнюю неделю, месяц, а то и больше. Смерть Менделе Шпильмана служит ему стержнем, она стряхнула с него пыль и паутину. С помощью пышек Бенито. Они направляются к выходу. Бенито придерживает Ландсмана за руку.
– Больше ничего не спросишь, детектив?
– А что еще спросить? – хмурится Ландсман, потом прикидывает в уме и предполагает: – Может быть, сегодня что-то услышал? С острова Вербова?
Сложно себе это представить. Неужели весть о возмущении вербоверов визитом Ландсмана уже успела долететь до ушей Бенито?
– С острова Вербова? Нет, другое. Зильберблата еще ищешь?
Дела Виктора Зильберблата – один из «глухарей» Ландсмана и Берко, – случай вовсе не такой уж безнадежный. В прошлом марте Зильберблата зарезали возле таверны «Хофбрау» в Нахтазиле, старом германском квартале, недалеко отсюда. Нож мелкий, тупой, странный, как и убийца. Явно действовал непрофессионал.
– Братца его видели, Рафи. Шнырял тут…
Никто по Виктору Зильберблату слез не лил, меньше всех его брат, Рафаил. Виктор обманывал брата, оскорблял его, унижал, распоряжался его деньгами и его подругой. После смерти Виктора Рафаил исчез в неизвестном направлении. Связь Рафаила с орудием убийства оказалась в высшей степени сомнительной, в лучшем случае неоднозначной. Свидетели сомнительной надежности видели Рафаила за два часа до убийства и через два часа после на удалении в сорок миль от Нахтазиля. Однако Рафи Зильберблат и сам был листком, исписанным приводами, задержаниями и арестами, а посему оставался неплохим кандидатом в убийцы. А нынешней полиции и особых доказательств не надо.
– Шнырял? – Ландсман как будто глотнул крепкого горячего кофе. Почувствовал себя стофунтовым удавом, готовым сдавить крошку-кролика Рафаила.
– Большой ангар «Биг Мейкер». Они его не используют. Возле Гранит-крик. Видели, как он входил и выходил. Таскал туда что-то. Баллон пропана. Может, живет там.
– Спасибо, Бенни. Обязательно проверю.
Ландсман покидает квартиру. Бенито Таганес держит его за рукав, отеческой рукой поправляет воротник, стряхивает крупицы коричного сахара.
– Жена твоя вернулась…
– В вящей славе.
– Очень милая дама. Бенито очень рад.
– Скажу ей, чтобы зашла.
– Нет-нет, ничего не говори. – Бенито ухмыльнулся. – Она теперь твой босс.
– Она всегда была моим боссом. Просто теперь это официально.
Ухмылка гаснет. Ландсман отворачивается от печальных глаз Бенито Таганеса. Жена Бенито – бессловесное тенеподобное существо, а вот мисс Оливия в дни славы своей вела себя как триумфатор, победитель полумира.
– Оно и к лучшему. Тебе босс ой как нужен!
21
Ландсман запасается еще одной обоймой, едет к северу, мимо мыса Халибут, где море тянет к суше суровую длань полисмена. Рядом с шоссе Айкса руины торгового центра отмечают конец ситкинской мечты: заполнить все пространство отсюда и до Якови евреями мира. Постоянный статус приказал долго жить, не родившись, не поступал новый еврейский материал из темных лабиринтов диаспоры, жилищное строительство свернулось, синьки строительных планов сгинули в железных шкафах.
Супермаркет «Биг Мейкер» на Гранит-крик почил в бозе около двух лет назад. Двери-решетки посадили на цепь, глухой фасад лишился латинских и еврейских букв, составлявших название, сейчас его украшают лишь оставшиеся от креплений дырки, каменное домино, брайлевская азбука крушения надежд.
Ландсман останавливает машину у барьера и скользит по обледеневшей поверхности стоянки к главному входу. Снега здесь гораздо меньше, чем на улицах центральных кварталов города. Небо приподнялось повыше, его бледно-серая поверхность раскрашена темными тигровыми полосами. Дыша носом, стиснув зубы, Ландсман подбирается к стеклянным дверям, ручки которых скованы, как кандалами, синими обрезиненными цепями. Ландсман обдумывает свое поведение. Поднять стук и грохот у этой двери, потрясая значком и авторитетом, подавить своим могучим силовым полем эту жалкую букашку Рафи, швырнуть ее…
Первая пуля взорвала воздух возле правой ушной раковины Ландсмана, вжикнула жирным фантастическим шмелем. Что это пуля, он сообразил, когда услышал звон разбитого стекла. Тут же живот его придавил обледенелый снежный покров крыльца, а вторая пуля обожгла затылок, как будто кто-то плеснул на него бензином и бросил спичку. Ландсман вытащил шолем, но пауки уже опутали голову полупрозрачной сетью, их укусы действуют парализующее, двигаться как будто лень. План его не план, а сам он, естественно, бездарный болван. Один, без поддержки. Где он, не знает никто, кроме Бенито Таганеса, гения умолчания с тягучим взглядом. Здесь и сдохнет он, на заброшенной парковке на краю света. Ландсман закрыл глаза, снова открыл их. Паутина уже гуще, на ней поблескивают капельки росы. Снег скрипит под ногами, ног более двух. Ландсман поднимает оружие, во что-то целится, нажимает на спуск.
Выстрел, женский вопль, пожелания цветущей раковой опухоли его, Ландсмана, половым железам. Снег влетает в уши Ландсмана и за шиворот. Кто-то хватает его пистолет и активно выкручивает его из руки. Дышит попкорном. Ландсман поднимается за пистолетом, пелена на глазах утончается, становится прозрачнее. Видна усатая рожа Рафи Зильберблата, двери «Биг Мейкера», толстая крашеная блондинка, валяющаяся на спине, орошающая снег кровью откуда-то из живота. Пара пистолетов, один из которых, в руке Зильберблата, направлен в его голову. Аромат попкорна заглушает все остальные, странно изменяет запах и крови и дыма, тошнотворно подслащает их. Ландсман резко отпускает свой «смит-вессон».
Зильберблат столь усердно тянул пистолет, что рухнул с ним в снег на спину. Ландсман тут же на него уселся. Руки работают без участия головы. Руки вырвали шолем у Зильберблата, вернули его законному владельцу, без участия последнего распорядились вернувшимся имуществом. Зильберблат превратился в кровавый рог изобилия с раскрывом в голове, с раскрывом, из которого рванулся фонтан мозгов и крови. Паутина переместилась в уши Ландсмана. Слышит он теперь лишь хрип дыхания в глотке да буханье крови в висках.
Ландсман слезает со свежеубитого, давя снег коленями, внимая звенящему вокруг покою. У него хватает здравого смысла этому покою не доверять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53