— Удивительный подлец! — раздалось с телевизора.
— Да замолчишь ты наконец! — рявкнул птице вторично Ипполит.
Тут попугай взъерошил перья, принял злобный вид и заорал:
— Как это можно! Меня ущемляют в правах! Сир! — обратился он к субъекту в сорочке, — я требую немедленной дуэли! — потом к Ипполиту: — Господин Козлов! вы — хам!
Личность в сорочке приподняла правую бровь и сказала весьма низким голосом:
— Цезарь, ты поймешь когда-нибудь, что слишком много болтаешь?
Того это нисколько не успокоило:
— Я категорически отказываюсь что-либо понимать! Я требую сатисфакции! Суда-а-а!
— Изумительная сволочь, — внес в разговор свою лепту рыжий. — Вельда, в вечернем меню у нас местечка не найдется для лапши из попугая?
— Отыщем, — обрадовалась та, которую звали Вельдой, и провела перед своим горлом ножом с соответствующим звуком, имитируя отрезание головы.
— С ума можно сойти! — не унимался Цезарь, — меня есть нельзя, я не съедобен!
— Яд, — вывел рыжий.
— Прошу прощения, — вновь заговорил Ипполит, — монсеньор, можно мне продолжить?
Субъект в сорочке ответил:
— Изволь.
Ипполит отхлебнул из своего кубка и продолжал, обратив свой взор к Семечкину:
— Ну, так вот, деяния ваши переполнили чашу терпения и земли, и неба, и посему вы приговариваетесь к пожизненному сумасшествию.
— Земли и неба! — захохотал неестественно Цезарь. — Ну, ты и загнул Ипполит! Небо, насколько мне известно, никаких претензий пока что не предъявляло.
— Не-ет, — протянул Козлов, — ты мне надоел.
После этого он вытащил из-за пазухи револьвер и пальнул по попугаю. Грохот потряс воздух квартиры.
— Караул! Убивают! — проорал тот и свалился за телевизор. Туда же полетела и порядком облысевшая виноградная кисть.
Николай же испуганно посмотрел на Козлова, и его всего затрясло.
— Твою мать! — раздалось из-за телевизора, — чуть клюва не лишил! Вот скотина!
А Виконт, соскочив со стула, приблизил свою поганую рожу к лицу Андреевича и язвительно прогнусавил:
— Надеюсь, Семечкин, ты признаешься в вышеперечисленных грехах?
— Да, — тот чуть ли не плакал.
— Ты — атеист? — опять спросил рыжий.
— Д… да.
— Алкоголик? — не унимался Виконт.
— Да.
— И я надеюсь, — рыжий схватил Николая за воротник рубахи обеими руками и широко раскрытыми глазами всмотрелся в испуганные глаза Николая Андреевича, — я надеюсь, ты понимаешь, что все здесь происходящее со сном ничего общего не имеет? Понимаешь?
И отпустил Николая.
Внезапно Семечкин понял, что он наяву, и с ним случилось нечто ужасное: кровь отлила от лица, Николай стал возбужденно шарить глазами по комнате. После прохрипел неузнаваемым голосом:
— Где я?
И задрожал всем телом.
— Готово! — рявкнул попугай, который весь в пыли сидел на телевизоре. Он обратился к субъекту в сорочке: — Разрешите мне, монсеньор!
— Разрешаю, — ответил тот.
— Во-о-он отсюда!!! — проорал Цезарь пронзительно.
Всё пропало перед взором Николая Андреевича: свечи, бутылки, попугай с распростертыми крыльями, но тут же явился ужасный холод и пронизывающий ветер. Николай Андреевич открыл глаза и закричал. Он находился на улице и, — хуже того, — за несколько километров от своего дома. Семечкин стоял на трамвайных путях в черном трико, вздувшейся на ветру пестрой рубахе и домашних тапочках на босу ногу. Сзади что-то скрипело и грохотало. Семечкин повернулся.
— Не-е-е-ет!!! — голос его прорезал спокойствие улицы и полоснул по барабанным перепонкам водителя трамвая, который тормозил, от чего летели стекла во всех трех вагонах.
В глазах Андреевича потемнело, он начал падать навзничь. Упав, ударился головою об лед и не в первый раз потерял сознание.
Глава III
ПРАСКОВЬЯ ФЕДОРОВНА
Не существует жизни, свободной от ошибок.
Г. Херберт.
В пять с половиной часов пополудни сознание покинуло Николая Андреевича, но вернулось к Прасковье Федоровне, проживающей двумя этажами ниже квартиры № 49. Прасковья Федоровна, проспав без малого двенадцать часов подряд после ночной смены, встала, чтобы приготовить ужин.
Мужа она не имела никогда; она обманулась в молодости один раз, сдав спустя девять месяцев ребенка в детский дом. Теперь подходил к концу четвертый десяток, детей больше не было, а единственная дочь выросла без матери, которую никогда не видела. (Спешу сообщить, дорогой читатель, одну немаловажную деталь: то ли по недосмотру, то ли еще по какой-либо причине дочери сохранили фамилию матери — Шмаковой.) Старою девой Прасковья Шмакова не осталась в известной степени; в квартире ее весьма часто ужинали и имели ночлег одни ей знакомые лица мужского пола.
Итак, проснулась Прасковья Федоровна в своей квартире № 44 в половине шестого вечера. А так как сегодняшний вечер Шмакова вынуждена была проводить одна, она решила не пришпоривать свою и без того скупую фантазию, а сварить первое, что придет в голову. В голову, как это часто с нею бывало, пришла идея сварить щи. Только сия идея пожаловала, как Шмакова решила ее бросить, потому что она не могла быть воплощена, по крайней мере, полностью; не хватало важного ингредиента, а именно — капусты. Но на этом сегодня запас рецептов у Шмаковой исчерпывался. Наконец после недолгих размышлений она решила остановиться на щах. Капусту же можно было раздобыть у соседки, что часто делала Прасковья Федоровна. Благо соседка попалась не скупая и стойко сносила почти ежедневные визиты Шмаковой. Соседкой, которую часто посещала Шмакова, была уже известная нам Клавдия Ильинична — супруга бедового пьяницы, которого об эту пору уже грузили в машину «Скорой помощи».
Приняв столь важное решение, Шмакова одела ядовито-зеленого цвета халат и, заперев свою дверь, шлепая тапочками, устрашающих своим видом тараканов, отправилась на пятый этаж.
Когда Прасковья Федоровна миновала лестничный пролет и оказалась на четвертом этаже, что-то произошло с ней; ей захотелось бежать назад без оглядки. Почему, она не могла понять, но предчувствия ее никогда не обманывали. Секунд пятнадцать стояла она перед окном, смотря тупыми глазами в стекло, и думала. Но чувство голода задушило зарождающееся ощущение опасности, и Прасковья Федоровна, отбросив все сомнения в сторону, пошлепала дальше.
Дойдя до двери квартиры № 49, Шмакова позвонила. Никто не открыл. Она позвонила еще раз. Никакого результата. Опять нажала на кнопку. Ноль эмоций. Она собственными ушами слышала, как надрывался звонок в квартире.
— Странно. Ильинична должна быть дома. Хм.
И в сей момент дверь звучно щелкнула и открылась. Шмакова вытаращила глаза. Вместо ее знакомой стояла неизвестная девица в одном неглиже, нагло и развратно улыбаясь. Прасковья прикипела к полу и раскрыла рот.
— Что вам угодно? — как ни в чем не бывало, спросила развратница.
Молчание.
— Что же вы молчите?
— Я э… это, — Шмакова оправилась, наконец, от первых впечатлений, решив, что, должно быть, это племянница Семечкиной, о которой та неоднократно упоминала. — Капустки бы мне, — выдавила из себя голодная Прасковья Федоровна. — Я — соседка Клавы… Взаймы можно?
— Это все? — Девица сощурила огромные зеленые глаза. И вдруг вытянула правую руку, в которой невесть откуда взялся небольшой кочан капусты. — Извольте-с.
Шмакова рефлекторно дернула было рукою, но вдруг замерла. Нет, господа, ничего сверх удивительного не было в том, что капуста нашлась зимой; в конце концов, это-то Прасковья Федоровна и хотела; странно было другое: кочан был ну точь-в-точь как свежий, будто только что с грядки; тугой, плотный и слишком идеальный. Кстати, именно кочан будет ассоциироваться у Прасковьи Федоровны с сегодняшним вечером.
— А Клава дома? — спросила Шмакова лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
— Она будет позже. Не вернулась со службы. Может быть, пройдете? Составите за ужином компанию.
— Ну, если не буду мешать.
— Что вы, что вы. Пожалуйста, проходите.
Сама того не зная (а может, и зная), девица нажала на чувствительный рычажок Шмаковой, коснувшись темы еды.
Шмакова прошла в квартиру. Девица захлопнула дверь и пригласила Прасковью в зал. А там ничего не изменилось со времени исчезновения Семечкина, только цезарь вел себя более возбужденно, — он прыгал по столу на одной лапе, поедая шоколад с коньяком, который он держал в другой.
Шмакова протерла глаза. А попугай поднял на нее свои здоровые и наглые и человеческим голосом с хрипотцой гаркнул:
— С кем имею честь?
— Привет вам, Прасковья Федоровна, — Шмакова услышала вдруг низкий голос и разглядела во главе стола личность, облаченную в белую сорочку.
— Привет вам, — опять повторила личность, — от Галины Петровны Шмаковой, вашей дочери.
Прасковья Федоровна поперхнулась и, теряя силы, опустилась на диван. С нею приключилась какая-то странность, — комок подкатил к горлу, мешая дышать.
— Кто вы? — еле промолвила забывшая уже про голод Прасковья.
— Кто я — не важно, а важно то, что сегодня вы у меня в гостях. Присаживайтесь, угощайтесь. Будьте, как дома. Клавдии Ильиничны нет, она замещает сотрудницу в ночной смене.
— Вы — ее родственник? — Любопытство глодало ее всё с большей силой. Любопытно было узнать, что означают эти свечи и красные шторы, но более всего одолевал вопрос: откуда этот субъект знает ее дочь?
— Все люди — братья! — гаркнул попугай, вспорхнул со стола и опустился на телевизор подле канделябра.
— Ну-с, что же вы, Прасковья Федоровна? Угощайтесь. Я вижу, что вы голодны. Вельда! Чистый бокал!
Вошла девица с бокалом в руке. Взяла со стола пузатую бутылку и наполнила его.
— Присаживайтесь, что же вы? — Личность в рубахе отхлебнула из своего бокала.
Шмакова встала, на еле двигающихся ногах подошла к столу и села. Пригубила предложенное вино. Внезапно в глазах потемнело, Шмакова стала заваливаться на бок и, свалившись со стула, потеряла сознание.
— Счастливого пути! — вот последние слова, которые запомнила Прасковья Федоровна.
А потом — ничего.
Позже — голоса.
— В обморок упала? — сказал мужской голос, по-видимому, принадлежавший старику.
— Куда она шла в халате? — спросил второй высокий голос, наверное, женщины. — По улице в таком виде… Сумасшедшая, что ль?
— Андревна, а паспорт-то откуда? В руке у нее. Откель он взялси?
— Паспорт? А капуста?
Прасковья почувствовала прикосновение к руке и открыла глаза. Находилась она на тускло освещенной лестничной площадке. Перед нею возвышался старик в черном пальто и шапке. На участливом морщинистом лице помещались неимоверных размеров усы а-ля Буденный. В открытом рту отсутствовало большинство зубов. Рядом с ним стояла женщина лет сорока пяти и читала паспорт.
— Шмакова! — от удивления она даже взвизгнула.
— Да что ты? — Старик принял такой же озабоченный вид, протянул сухую руку и вырвал паспорт. — Стало быть… — Дочитал что-то. — Хе-хе, вот диво-то.
Снизу послышались шаги. Очень торопливые и быстрые. Стучали каблучки. Они достучали до стоявших на лестничном пролете и смолкли.
— Что случилось? — услышала Шмакова молодой женский голос.
Старик с Андреевной расступились, а Прасковья Федоровна, которая сидела на холодных ступенях, прислонившись спиной к арматуре перил, увидела прекрасное молоденькое личико, очень знакомое почему-то.
— Вот, Галя. — Женщина протянула паспорт девушке, а старик сложил обе руки одна на другую на трости. Усы его выражали явное беспокойство.
Очень удивленная девушка приняла книжечку, и руки ее задрожали, когда она прочла фамилию обладательницы документа.
— Ма… мама? — со слезами в голосе спросила она. — Как… как же это?
И тут из глаз девушки начисто прорвало, и Галя с воем стала оседать на пол. Она упала бы, если б не старик, который подхватил ее и удержал.
— Как это: «мама»?! — У еще ничего не соображавшей Шмаковой бегали глаза, она затравлено озиралась. И вдруг она осознала, что ей так знакомо в девушке. На площадке стояла и плакала копия Прасковьи Федоровны в восемнадцать лет. Тут проснулось в душе у Шмаковой почти двадцать лет спавшее материнское чувство, и она, зарыдав, стала подыматься.
Галя бросилась на шею своей невесть откуда взявшейся матери и, давясь слезами, радостью, приливом любви, воскликнула:
— Мамочка… ма… мамочка! Где же ты была?
Дело бы совсем не кончилось, кабы не жители подъезда, переполняемые любопытством. В общем, пора было удаляться, и мать с дочерью в обнимку стали подниматься в квартиру Галины Петровны, где та проживала со своим мужем.
А Андреевна и старик в черном пальто смотрели им в след, причем старик вполголоса заметил:
— Откель она здесь взялась? Вот, что не дурно бы знать. Слышь, Андревна?
— Слышу. Прямо чудо какое-то.
— Здесь сам черт замешан. Хе-хе, в халате, вы слышите! Ну, надо же! И с капустой! — Старик развернулся и пошел вниз, на улицу, тогда, как женщина стала подниматься в свою квартиру.
Глава IV
ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
Что же это за любовь, от которой
тебя одолевает зевота?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46