— А прогрессор-то наш, неофит, — молодец.
— Вот оно... — пробормотал Лядов. Взор его остановился на нижних строчках, где были экспириентисты, уединение, моноцивилизация, аутогенеры, свободный поиск, исчезновения и т.д.
— Ну как, интересно? — спросил гордый Вадковский. — По-моему, мы в этом списке вообще одну двадцатимиллиардную получим.
— Очень интересно, — серьезно сказал Трайнис. — Что же мы такое делаем, а?
— Знаете, — громко сказал Лядов, будто решившись, — я тут читаю одну книгу. Древнюю. Я вам прочту, послушайте.
Он поднял глаза к потолку:
— «Второй день своей новой жизни Иван начал в одиночестве. Почему-то все дети решительно отказались с ним общаться и разбежались, сделав вид, что не замечают понуро стоящего мальчика в плохой одежде, с тощим мешочком на плече. Может быть, так здесь было заведено с новичками. Спасибо, хоть не били. Иван очень устал, проехав голодным триста верст в продуваемом товарном вагоне. Он побрел к своей кровати, косясь на висящие замочки запертых тумбочек. Ржавая сетка взвизгнула, прогнувшись до пола. В разбитое окно, неряшливо заткнутое серой ватой, тянуло сырым сквознячком. Так вот почему пустовала кровать... Нагнулся, осторожно отворил кривую дверцу своей тумбочки. На полке лежал газетный сверток. Оглянувшись, он потянул сверток. Обрывок газеты остался в пальцах, а на пол с грохотом свалился камень. В дверях засмеялись. Иван обернулся...»
Вадковский качал двумя пальцами ложечку и смотрел на Трайниса.
Тот, ощупывая подбородок, бродил потемневшим взглядом по кают-компании.
Лядов неуверенно посмотрел на обоих и прочитал еще.
В этом эпизоде рассказывалось о том, как Ивану во время обеда в суп подбросили ржавую шестеренку и он едва не сломал зуб. Обидчиков обманул тощий вид новенького. Иван ни слова не говоря, даже не нахмурясь, встал и табуреткой залепил обидчику в ухо. Но ударил с умом — сиденьем плашмя, чтобы следов не осталось. На него бросились, но он отступил и спокойно сказал, что следующего ударит всеми четырьмя ножками в лицо, а ночами не будет спать, пока не перебьет обидчиков по одному, спящими. Когда пришел воспитатель, узнать что за шум, Иван сказал, что это он упал с табуретки и что суп очень вкусный. На него посмотрели и стали шептаться. После обеда Вобла, которого давно хотели выгнать и только ждали удобного повода, держась за ухо подошел к нему и молча протянул руку.
Вадковский сказал: «Так!», бросил на стол звякнувшую ложечку, лег в кресле и сцепил руки на животе. Он сиял.
Лядов испуганно посмотрел на него.
— Еще что-нибудь прочитай, — попросил Трайнис.
Лядов, запинаясь, прочитал отрывок. Казалось, что и он теперь был чем-то доволен.
— И откуда сие? — спросил Трайнис.
— «Детский дом» Вологдина. Был такой писатель.
— Ага, — сказал Трайнис. — Фантаст?
— Да нет, — удивился Лядов. — Описывается сиротский приют. Что здесь может быть фантастического? Мечты у постояльцев были предельно земные — поесть до отвала, выспаться на чистых простынях, уехать к теплому морю. В конце концов этот парень, Иван, освоившись, стал вожаком. Он подбивает группу детей уехать в Крым. Их ловят на вокзале и обвиняют в краже — директор приюта ночью сунул в мешок Ивана пустые банковские упаковки и ключ от сейфа, накануне обчистив кассу детского дома. Стукач с ними не бежал и в тот день хорошо поел и выспался. Кончается все плохо. Время было страшное.
Трайнис сидел, задумавшись.
— Ну что ты замолчал? — не выдержал Вадковский.
— Ты о чем? — нехотя отозвался Трайнис.
— По-моему, Гинтас понял социальное явление, не существующее в наше время, — сказал Лядов.
— А по-моему, он всего лишь понял эмоции человека, описанные художником, — возразил Вадковский, — это вне времени. Мы не можем до конца понять социальное явление, — Роман эффектно постучал себя пальцем по лбу, — которое существовало сотни лет назад. Для этого надо вспомнить весь контекст эпохи. Учите теорию прогрессорства, господа. А тебе, Гинтас, перед чтением этой книги следовало пройти психологическую адаптацию, как прогрессору перед забросом на отсталую планету. Вы думаете, просто так прогрессоры проходят специальную подготовку? Знаете, зачем они это делают? Чтобы не повеситься в первый же день работы. Мало кто из них увидит плоды своей деятельности. Все они будут песчинками, незаметно, долго и упорно — десятилетиями — точившими камень социального несовершенства. Идеальный прогрессор тот, кто полностью забыл будущее, то есть свое родное время, оставив в сердце мечту о нем. Есть даже такой метод внедрения. Кстати, называется он «фантаст». Человек считает чужое прошлое родным временем и действует в нем исходя из необъяснимой тяги к совершенному будущему.
— К чему ты ведешь? — спросил Трайнис.
— К мудрости истории. Она не совершенна, но принцип необратимости правилен. Прошлое стремится в будущее, не наоборот. Чтобы существовала цепь преемственности, каждое ее звено должно быть закольцовано само на себя. А как назвать человека, решившего в будущем жить по законам прошлого? Антипрогрессор? Регрессор? Homo ingibitor?
Что-то со стуком упало и покатилось.
Лядов, свесившись с кресла, ловил упавший стакан.
— Слава... э-э... я, собственно, имел ввиду не... — Вадковский покусал губу. — Не тебя конкретно. Я формулирую общий принцип.
Лядов кивнул:
— Ты все правильно говоришь. Нет, правда. Думаешь, я вот так просто решился «бежать»? Долго не мог понять, что меня в той эпохе зацепило. Даже рассматривал вероятность метемпсихоза, переселения душ. Днями не вылезал из книг — словно в пустыне родник нашел. Антураж создавал — предметы, фотографии. Ну, вы видели мою комнату в те дни. Смешно вспоминать. А потом... У вас никогда так не было, чтобы вдруг необходимая информация, знакомства с интересными и нужными людьми — все начинало само идти в руки? У меня так случилось. Тут уж я не стал противиться. Я связался с Университетом, нашел профессиональных консультантов и погрузился в ту эпоху с головой. И вот мы летим. Вадковский воскликнул:
— И хорошо летим.
— А может быть, разворачиваемся да айда назад? — предложил Трайнис. — По-моему, ощущений уже было более чем достаточно.
— Поздно, — по-театральному мрачно произнес Вадковский.
— Надеюсь, ты сейчас шутишь? — холодно осведомился Трайнис.
— Ну еще полчасика! — оживился Вадковский, уставился на Трайниса наивно-восторженным взглядом и часто-часто захлопал ресницами.
— Трепло ты, Рома, — безнадежно сказал Трайнис. — Представляю, какой станет цивилизация под твоим чутким руководством.
— Известно какой, — гордо ответил Вадковский. — Веселой и жизнерадостной.
— То-то Вселенная молчит. Прогрессоры, выходит, до сих пор попадались хмурые и молчаливые.
— Вот мы и летим веселить первую планету.
— Как бы она нас самих не развеселила.
— Уверяю тебя, будет там скукотища на манер стандартного заповедника. Десяток видов примитивных животных и недоразвитые леса.
— Биолог, — презрительно сказал Трайнис. — Недоразвитые леса. В таких лесах опаснее всего недоразвитые прогрессоры. Они обязательно наломают дров.
Лядов терпеливо ждал, когда они закончат перепалку. Достал из-за пазухи тетрадь с серыми пятнами на черной обложке, похожими на въевшуюся плесень, не глядя бросил ее на стол.
— Потом я нашел это. Наверное, это — главная причина. Откопал ее кто-то в архивах, да переслал по моему запросу в Пространстве. Даже не знаю кто.
Угол тетради утонул в нетронутом борще. Вадковский выхватил ее и поднял над столом. На скатерть полетели жирные капли. Лядов смотрел мимо.
— Вы говорите «комплекс вины». Наукообразно, глубокомысленно. А я вижу реального человека. Не человечество — так, наверное, было бы еще сложнее. Нет, пожалуй проще, равнодушнее. Эта тетрадь — личный дневник, XX век. Его писал человек, который должен был жить у нас. Я просто вижу, как он на глайдере догоняет убегающий закат, чтобы дописать стихотворение. А на его место мог бы попасть Роман в качестве прогрессора. Это был парень нашего возраста, поэт Еленский А.Е. Роман, ты говорил о мудрости истории? Ерунда. История не занимается отдельными личностями. Она занимается населением, статистикой, эпохой, революциями, тенденциями. Каждый человек предоставлен самому себе. Как те детдомовцы в камере с уголовниками в финале. Охрана намекнула и блатные начали допытываться, куда ребята спрятали деньги. Я хотел понять человека, написавшего этот дневник.
Лядов поднял лицо к потолку:
— «Когда приходит ночь, я испытываю приступы этой болезни. Тогда я становлюсь не подвластен себе. Я захлопываю дверь без ключа и бегу. Просто бегу. В лес, в тишину, к траве, к ночной воде под звездами. Дали бы мне ракету, и я бы улетел. Куда? Не знаю. Но ничто бы меня не остановило. У меня есть тайна. У меня есть жажда. Жажда жить. Но не здесь. Это так просто — признаться себе, что это время не твое. Тебя здесь нет. Поэтому жажда неутолима. Возвращаюсь утром, прошу у соседа запасной ключ, и долго сижу над чистым листом бумаги, не в силах выразить состояние. Обрывки дивных рифм, ночное одиночество...» Стихов своих он действительно нигде не записывал и не публиковал. Во всяком случае, я ничего не нашел. Но стихи были. В дневнике описаны впечатления тех, кому он их читал. Еще — еже дневная рефлексия и воспоминания. И ничего конкретного, что можно было бы назвать мечтой, хотя действительно его Духовный склад совершенно не соответствовал окружающему. Я думаю, этот человек уже жил в другом, внутреннем времени, не став при этом шизофреником. Никакие реалии окружающей действительности не могли расстроить его камертон. Может быть, ты думаешь, что это был прогрессор-романтик, этакий самородок? Прогрессор типа «фантаст»? Он не вел никакой борьбы ни за себя, ни за других, ни за мир вокруг. И это, Роман, ты называешь мудростью истории? Еленский никому не был нужен, настоящий Еленский. Никто не знал, что у него в душе, даже родственники. Это я открыл его спустя сотни лет. И я понял его, ведь последний год я жил как он. Мне ведь тоже стало тесно. И еще я понял: сотни тысяч людей тоскуют о будущем, сотни тысяч о прошлом. Времени и человечества нет, есть родственные души, разбросанные по циферблату слепой истории. Как соединить их? В XX веке, как и любом другом, численность человечества была не шесть миллиардов, а гораздо больше, и объединялось оно не в конкретной пространственно-временной точке, не по горизонтали, не на Земле. Объединялось оно по вертикали, сквозь время, сквозь все время, которое отведено людям, во всех пространствах, куда рассеялось человечество. Да только жаль, что Еленский ничего не знал обо мне, разве что мог догадываться. Нам было бы о чем поговорить с ним. Чем вы, прогрессоры, помогли бы Еленскому? Или мне? Прогрессорство слишком массированное явление, как и сама история, — что-то вроде опыления посевов. Роман, давай попрогрессорствуй во мне. Считай, что я из прошлого. Узнай свои способности, подскажи, что мне делать. — Лядов осекся. — Извини. Извини, Ромка. Что-то в последнее время меня заносит. Перебрал я старых книг.
Вадковский молча поднялся и отнес тетрадь к синтезатору. Задействовал тот на очистку и восстановление и положил тетрадь в приемную камеру. Постоял, задумчиво кивая:
— Хороший поворот. Мощный. С этих позиций я деятельность прогрессоров никогда не рассматривал. Спасение отдельных личностей? В пятницу обязательно обсудим в Школе. Ты зря избегал читать древнюю фантастику. Это плоть от плоти того времени, отнюдь не чуждое. Возможно, ты под другим углом увидел бы жизнь своего поэта.
— Мне всегда казалось, что фантастика — это убогий эскапизм ленивого человека, потерявшего вечные истины. В наше время ведь нет фантастики.
— Ну, это отдельная тема, — сказал Вадковский. — Ничто не исчезает бесследно. Звездные люди разве не фантастика? Не забудь мне напомнить, поспорим с тобой позже. Еленский разве не эскапист? Куда и зачем он хотел улететь?
— Это было символом его позиции. Он ничего не выдумывал, он так жил. Окружающий мир не мешал ему, лишь вызывал скуку. Что ему оставалось делать? У него не было возможности сотворить моноцивилизацию или проникнуть к нам сквозь время.
— Ты знаешь, — сказал Вадковский, — на фоне некоторых книг «литературы мечты» XX века метания Еленского — легкая разминка. Так называемые «убогие ленивые эскаписты» заставляли своих героев делать грандиозные открытия, строили невероятные аппараты, преодолевали эпохи и опрокидывали сонмища врагов в погоне за истиной, любовью и счастьем.
— И много ты прочитал? — немного огорошенный, ревниво спросил Лядов.
— Десяток книг. По-моему, предки слишком многого от нас хотели.
Лядов расхохотался.
— А что? — спокойно сказал. Вадковский. — Я не прочь пожить в парочке воплощенных миров.
— Фантазия писателя XX века обогнала наш мир? — не поверил Лядов.
— Бывало, что да.
— Даже мономир «Эдем»?
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Вот оно... — пробормотал Лядов. Взор его остановился на нижних строчках, где были экспириентисты, уединение, моноцивилизация, аутогенеры, свободный поиск, исчезновения и т.д.
— Ну как, интересно? — спросил гордый Вадковский. — По-моему, мы в этом списке вообще одну двадцатимиллиардную получим.
— Очень интересно, — серьезно сказал Трайнис. — Что же мы такое делаем, а?
— Знаете, — громко сказал Лядов, будто решившись, — я тут читаю одну книгу. Древнюю. Я вам прочту, послушайте.
Он поднял глаза к потолку:
— «Второй день своей новой жизни Иван начал в одиночестве. Почему-то все дети решительно отказались с ним общаться и разбежались, сделав вид, что не замечают понуро стоящего мальчика в плохой одежде, с тощим мешочком на плече. Может быть, так здесь было заведено с новичками. Спасибо, хоть не били. Иван очень устал, проехав голодным триста верст в продуваемом товарном вагоне. Он побрел к своей кровати, косясь на висящие замочки запертых тумбочек. Ржавая сетка взвизгнула, прогнувшись до пола. В разбитое окно, неряшливо заткнутое серой ватой, тянуло сырым сквознячком. Так вот почему пустовала кровать... Нагнулся, осторожно отворил кривую дверцу своей тумбочки. На полке лежал газетный сверток. Оглянувшись, он потянул сверток. Обрывок газеты остался в пальцах, а на пол с грохотом свалился камень. В дверях засмеялись. Иван обернулся...»
Вадковский качал двумя пальцами ложечку и смотрел на Трайниса.
Тот, ощупывая подбородок, бродил потемневшим взглядом по кают-компании.
Лядов неуверенно посмотрел на обоих и прочитал еще.
В этом эпизоде рассказывалось о том, как Ивану во время обеда в суп подбросили ржавую шестеренку и он едва не сломал зуб. Обидчиков обманул тощий вид новенького. Иван ни слова не говоря, даже не нахмурясь, встал и табуреткой залепил обидчику в ухо. Но ударил с умом — сиденьем плашмя, чтобы следов не осталось. На него бросились, но он отступил и спокойно сказал, что следующего ударит всеми четырьмя ножками в лицо, а ночами не будет спать, пока не перебьет обидчиков по одному, спящими. Когда пришел воспитатель, узнать что за шум, Иван сказал, что это он упал с табуретки и что суп очень вкусный. На него посмотрели и стали шептаться. После обеда Вобла, которого давно хотели выгнать и только ждали удобного повода, держась за ухо подошел к нему и молча протянул руку.
Вадковский сказал: «Так!», бросил на стол звякнувшую ложечку, лег в кресле и сцепил руки на животе. Он сиял.
Лядов испуганно посмотрел на него.
— Еще что-нибудь прочитай, — попросил Трайнис.
Лядов, запинаясь, прочитал отрывок. Казалось, что и он теперь был чем-то доволен.
— И откуда сие? — спросил Трайнис.
— «Детский дом» Вологдина. Был такой писатель.
— Ага, — сказал Трайнис. — Фантаст?
— Да нет, — удивился Лядов. — Описывается сиротский приют. Что здесь может быть фантастического? Мечты у постояльцев были предельно земные — поесть до отвала, выспаться на чистых простынях, уехать к теплому морю. В конце концов этот парень, Иван, освоившись, стал вожаком. Он подбивает группу детей уехать в Крым. Их ловят на вокзале и обвиняют в краже — директор приюта ночью сунул в мешок Ивана пустые банковские упаковки и ключ от сейфа, накануне обчистив кассу детского дома. Стукач с ними не бежал и в тот день хорошо поел и выспался. Кончается все плохо. Время было страшное.
Трайнис сидел, задумавшись.
— Ну что ты замолчал? — не выдержал Вадковский.
— Ты о чем? — нехотя отозвался Трайнис.
— По-моему, Гинтас понял социальное явление, не существующее в наше время, — сказал Лядов.
— А по-моему, он всего лишь понял эмоции человека, описанные художником, — возразил Вадковский, — это вне времени. Мы не можем до конца понять социальное явление, — Роман эффектно постучал себя пальцем по лбу, — которое существовало сотни лет назад. Для этого надо вспомнить весь контекст эпохи. Учите теорию прогрессорства, господа. А тебе, Гинтас, перед чтением этой книги следовало пройти психологическую адаптацию, как прогрессору перед забросом на отсталую планету. Вы думаете, просто так прогрессоры проходят специальную подготовку? Знаете, зачем они это делают? Чтобы не повеситься в первый же день работы. Мало кто из них увидит плоды своей деятельности. Все они будут песчинками, незаметно, долго и упорно — десятилетиями — точившими камень социального несовершенства. Идеальный прогрессор тот, кто полностью забыл будущее, то есть свое родное время, оставив в сердце мечту о нем. Есть даже такой метод внедрения. Кстати, называется он «фантаст». Человек считает чужое прошлое родным временем и действует в нем исходя из необъяснимой тяги к совершенному будущему.
— К чему ты ведешь? — спросил Трайнис.
— К мудрости истории. Она не совершенна, но принцип необратимости правилен. Прошлое стремится в будущее, не наоборот. Чтобы существовала цепь преемственности, каждое ее звено должно быть закольцовано само на себя. А как назвать человека, решившего в будущем жить по законам прошлого? Антипрогрессор? Регрессор? Homo ingibitor?
Что-то со стуком упало и покатилось.
Лядов, свесившись с кресла, ловил упавший стакан.
— Слава... э-э... я, собственно, имел ввиду не... — Вадковский покусал губу. — Не тебя конкретно. Я формулирую общий принцип.
Лядов кивнул:
— Ты все правильно говоришь. Нет, правда. Думаешь, я вот так просто решился «бежать»? Долго не мог понять, что меня в той эпохе зацепило. Даже рассматривал вероятность метемпсихоза, переселения душ. Днями не вылезал из книг — словно в пустыне родник нашел. Антураж создавал — предметы, фотографии. Ну, вы видели мою комнату в те дни. Смешно вспоминать. А потом... У вас никогда так не было, чтобы вдруг необходимая информация, знакомства с интересными и нужными людьми — все начинало само идти в руки? У меня так случилось. Тут уж я не стал противиться. Я связался с Университетом, нашел профессиональных консультантов и погрузился в ту эпоху с головой. И вот мы летим. Вадковский воскликнул:
— И хорошо летим.
— А может быть, разворачиваемся да айда назад? — предложил Трайнис. — По-моему, ощущений уже было более чем достаточно.
— Поздно, — по-театральному мрачно произнес Вадковский.
— Надеюсь, ты сейчас шутишь? — холодно осведомился Трайнис.
— Ну еще полчасика! — оживился Вадковский, уставился на Трайниса наивно-восторженным взглядом и часто-часто захлопал ресницами.
— Трепло ты, Рома, — безнадежно сказал Трайнис. — Представляю, какой станет цивилизация под твоим чутким руководством.
— Известно какой, — гордо ответил Вадковский. — Веселой и жизнерадостной.
— То-то Вселенная молчит. Прогрессоры, выходит, до сих пор попадались хмурые и молчаливые.
— Вот мы и летим веселить первую планету.
— Как бы она нас самих не развеселила.
— Уверяю тебя, будет там скукотища на манер стандартного заповедника. Десяток видов примитивных животных и недоразвитые леса.
— Биолог, — презрительно сказал Трайнис. — Недоразвитые леса. В таких лесах опаснее всего недоразвитые прогрессоры. Они обязательно наломают дров.
Лядов терпеливо ждал, когда они закончат перепалку. Достал из-за пазухи тетрадь с серыми пятнами на черной обложке, похожими на въевшуюся плесень, не глядя бросил ее на стол.
— Потом я нашел это. Наверное, это — главная причина. Откопал ее кто-то в архивах, да переслал по моему запросу в Пространстве. Даже не знаю кто.
Угол тетради утонул в нетронутом борще. Вадковский выхватил ее и поднял над столом. На скатерть полетели жирные капли. Лядов смотрел мимо.
— Вы говорите «комплекс вины». Наукообразно, глубокомысленно. А я вижу реального человека. Не человечество — так, наверное, было бы еще сложнее. Нет, пожалуй проще, равнодушнее. Эта тетрадь — личный дневник, XX век. Его писал человек, который должен был жить у нас. Я просто вижу, как он на глайдере догоняет убегающий закат, чтобы дописать стихотворение. А на его место мог бы попасть Роман в качестве прогрессора. Это был парень нашего возраста, поэт Еленский А.Е. Роман, ты говорил о мудрости истории? Ерунда. История не занимается отдельными личностями. Она занимается населением, статистикой, эпохой, революциями, тенденциями. Каждый человек предоставлен самому себе. Как те детдомовцы в камере с уголовниками в финале. Охрана намекнула и блатные начали допытываться, куда ребята спрятали деньги. Я хотел понять человека, написавшего этот дневник.
Лядов поднял лицо к потолку:
— «Когда приходит ночь, я испытываю приступы этой болезни. Тогда я становлюсь не подвластен себе. Я захлопываю дверь без ключа и бегу. Просто бегу. В лес, в тишину, к траве, к ночной воде под звездами. Дали бы мне ракету, и я бы улетел. Куда? Не знаю. Но ничто бы меня не остановило. У меня есть тайна. У меня есть жажда. Жажда жить. Но не здесь. Это так просто — признаться себе, что это время не твое. Тебя здесь нет. Поэтому жажда неутолима. Возвращаюсь утром, прошу у соседа запасной ключ, и долго сижу над чистым листом бумаги, не в силах выразить состояние. Обрывки дивных рифм, ночное одиночество...» Стихов своих он действительно нигде не записывал и не публиковал. Во всяком случае, я ничего не нашел. Но стихи были. В дневнике описаны впечатления тех, кому он их читал. Еще — еже дневная рефлексия и воспоминания. И ничего конкретного, что можно было бы назвать мечтой, хотя действительно его Духовный склад совершенно не соответствовал окружающему. Я думаю, этот человек уже жил в другом, внутреннем времени, не став при этом шизофреником. Никакие реалии окружающей действительности не могли расстроить его камертон. Может быть, ты думаешь, что это был прогрессор-романтик, этакий самородок? Прогрессор типа «фантаст»? Он не вел никакой борьбы ни за себя, ни за других, ни за мир вокруг. И это, Роман, ты называешь мудростью истории? Еленский никому не был нужен, настоящий Еленский. Никто не знал, что у него в душе, даже родственники. Это я открыл его спустя сотни лет. И я понял его, ведь последний год я жил как он. Мне ведь тоже стало тесно. И еще я понял: сотни тысяч людей тоскуют о будущем, сотни тысяч о прошлом. Времени и человечества нет, есть родственные души, разбросанные по циферблату слепой истории. Как соединить их? В XX веке, как и любом другом, численность человечества была не шесть миллиардов, а гораздо больше, и объединялось оно не в конкретной пространственно-временной точке, не по горизонтали, не на Земле. Объединялось оно по вертикали, сквозь время, сквозь все время, которое отведено людям, во всех пространствах, куда рассеялось человечество. Да только жаль, что Еленский ничего не знал обо мне, разве что мог догадываться. Нам было бы о чем поговорить с ним. Чем вы, прогрессоры, помогли бы Еленскому? Или мне? Прогрессорство слишком массированное явление, как и сама история, — что-то вроде опыления посевов. Роман, давай попрогрессорствуй во мне. Считай, что я из прошлого. Узнай свои способности, подскажи, что мне делать. — Лядов осекся. — Извини. Извини, Ромка. Что-то в последнее время меня заносит. Перебрал я старых книг.
Вадковский молча поднялся и отнес тетрадь к синтезатору. Задействовал тот на очистку и восстановление и положил тетрадь в приемную камеру. Постоял, задумчиво кивая:
— Хороший поворот. Мощный. С этих позиций я деятельность прогрессоров никогда не рассматривал. Спасение отдельных личностей? В пятницу обязательно обсудим в Школе. Ты зря избегал читать древнюю фантастику. Это плоть от плоти того времени, отнюдь не чуждое. Возможно, ты под другим углом увидел бы жизнь своего поэта.
— Мне всегда казалось, что фантастика — это убогий эскапизм ленивого человека, потерявшего вечные истины. В наше время ведь нет фантастики.
— Ну, это отдельная тема, — сказал Вадковский. — Ничто не исчезает бесследно. Звездные люди разве не фантастика? Не забудь мне напомнить, поспорим с тобой позже. Еленский разве не эскапист? Куда и зачем он хотел улететь?
— Это было символом его позиции. Он ничего не выдумывал, он так жил. Окружающий мир не мешал ему, лишь вызывал скуку. Что ему оставалось делать? У него не было возможности сотворить моноцивилизацию или проникнуть к нам сквозь время.
— Ты знаешь, — сказал Вадковский, — на фоне некоторых книг «литературы мечты» XX века метания Еленского — легкая разминка. Так называемые «убогие ленивые эскаписты» заставляли своих героев делать грандиозные открытия, строили невероятные аппараты, преодолевали эпохи и опрокидывали сонмища врагов в погоне за истиной, любовью и счастьем.
— И много ты прочитал? — немного огорошенный, ревниво спросил Лядов.
— Десяток книг. По-моему, предки слишком многого от нас хотели.
Лядов расхохотался.
— А что? — спокойно сказал. Вадковский. — Я не прочь пожить в парочке воплощенных миров.
— Фантазия писателя XX века обогнала наш мир? — не поверил Лядов.
— Бывало, что да.
— Даже мономир «Эдем»?
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52