– Государыня швырнула в меня молитвенником, я ранен, Князь. Мне было так больно, что я потерял голову.
– Уберите платок, – приказал Оскар. – Я взгляну.
Питер поднял с пола молитвенник и подал мне. Хорошая книга – в белой каббале Святого Ордена. Знак защиты от Приходящих В Ночи украшал обложку, как стилизованная роза. Духовник матушке посоветовал, не иначе. Защитнички… Прах их побери. Уж сколько раз твердили миру – не защитишься этим, только взбесишь, но нет! Все равно пользуются этой дрянью. Я бросил молитвенник на столик.
Рейнольд с заметным трудом разжал руку с платком. В камзоле и рубахе зияли прожженные дыры, а Сумеречная видимость плоти обуглилась почти до кости. Я прикинул, сколько времени ему понадобится, чтобы восстановить свое тело, мучаясь от дикой боли. Брезгливая гримаса на лице Оскара сменилась невольным состраданием.
Юный вампир повернулся ко мне – воплощенное раскаяние и ужас:
– Темный государь, я не знал, клянусь! Я в вашей власти. Вы упокоите меня?
Я стащил перчатку, вынул свой старый нож и надрезал запястье.
– Рейнольд, – говорю, – выпей. Ей уже ничем не поможешь, а тебе еще можно помочь. Не повезло нам с тобой сегодня.
Он отрицательно мотал головой, но – уже прижимая мою руку к губам. Не того был возраста и не тех силенок, чтобы устоять против проклятой крови. Пока он пил, я ощущал, насколько он мне теперь принадлежит. А думал о том, что, прости, Господи, ужасный разговор с матушкой на этом свете не состоится. И мне в ближайшее время не придется ей рассказать, как я отношусь к ее выбору…
– Вы, как обычно, проявляете великодушие к тем, кто совершил безрассудный поступок, мой добрейший государь? – сказал Оскар, улыбаясь.
– Просто не имею привычки карать младших подданных за недосмотр сильных мира сего, – говорю. – Вы же ясно сказали им: Розамунда, Роджер и Людвиг. Всех прочих можно. Мальчишка просто подставился, вот и все.
Оскар лишь руками развел.
А я не без удовольствия пронаблюдал, как рана вампира начала закрываться, – и жестом приказал Рейнольду меня сопровождать. В покои Розамунды. Вместе с Оскаром, Питером и скелетами.
Пора, в конце концов, заняться настоящим делом. Но, Господь мне свидетель, как же мне не хотелось туда идти!
Я, некромант, видел в жизни очень много мерзкого. Но ничего отвратительнее, чем та сцена в спальне Розамунды, мне не случалось видеть никогда.
Они рыдали друг у друга в объятиях. Какой пассаж! Рыдали – и резко заткнулись и обернулись ко мне, когда я распахнул дверь. И я не знал, что омерзительнее – растрепанная, полуодетая Розамунда с кусачим выражением мокрого лица, как у осы, или красная зареванная усатая морда Роджера.
Наверное, все-таки второе. Но я не уверен.
А скорбно поднятые брови Роджера тут же опустились к переносице. И какая же потрясающая сила эмоций отразилась на его роже – какая сметающая ярость и какая безнадежная!
Мое счастье, что он не был некромантом. Я сейчас ненавидел Роджера куда меньше, чем он меня, – сложный бы вышел поединок. Он прожигал меня глазами, а я смотрел на него и его девку и не чувствовал ничего, кроме гадливости.
И не знал, что сказать. Так почему-то случалось постоянно. Каждый раз, собираясь в бой, ожидаешь, что твой враг – человек. Боец. Ненавидишь его страстно, как равного себе. А потом видишь Ричарда Золотого Сокола или этого Роджера – тварь жестокую, подлую и мелкую. Не только для ненависти мелкую – даже для слов. И я молчал. Поэтому понес Роджер. Вскочил – в рубахе, распахнутой на волосатой груди, и в наскоро напяленных панталонах, – меня затошнило. Уставился на меня в упор, сжал кулаки, прошипел:
– Демон, хитрый демон! Весь ад сюда притащил, тварь?
– Нет, – говорю. – Много вам чести – поднимать целый ад.
Он улыбнулся, вернее – осклабился:
– Ничего, некромант, ничего… Недолго тебе бесчинствовать, Святой Орден тебе покажет, как строптивых взнуздывают. И шлюхи тьмы тебе не помогут.
Ишь ты, думаю. Один наш общий знакомый, вроде бы, при жизни называл вампиров шлюхами тьмы, да?
– Роджер, – говорю, – монах умер. Мой Питер ему воткнул нож между глаз. Так что монах тебе не поможет и не отомстит за тебя, напрасно надеешься. Между прочим, ты ему исповедовался? Он знал, что ты с чужой женой валяешься?
Роджер в лице переменился.
– Демон! – шипит. – Хитрющий, подлый демон! Развратник, убийца! Тебя послали из ада на землю, чтобы причинять вред, ты сеешь только смерть, ты всем приносишь горе, ты всем ненавистен! Ты…
Мне надоело.
– Роджер, – говорю, – ближе к делу.
Вскинулся:
– К делу?!
– Ну да, – говорю. – Дело в том, что ты обрюхатил мою жену и зарился на мою корону. Факты, правда?
Он не знал о ребенке. И не знал, сколько я знаю о его планах. Он выдохнул и замолчал. Зато Розамунда, которая все это время сидела, скрутившись в узел, забившись в угол, бледная, и молча сверкала на меня глазами, подала голос.
– Ты! – выкрикнула, даже щеки загорелись. – Великий государь! Не тебе об этом заикаться, не тебе! Ты же не мужчина, Дольф, ты дрянь! Я-то давно тебя знаю, хорошо! Тебе непонятны чистые чувства, ты на них не способен, тебя привлекает только грязь, грязь и кровь – ненавижу, я ненавижу тебя!
Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.
– Сколько лет, – говорю, – я ждал этого признания, дорогая.
Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.
– О да! – миндаль в сахаре, какой тон знакомый. – Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо – издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…
– Уже не проклянет, – говорю. – Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.
Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:
– Ты убил собственную мать?! Ты мог?!
– Я не хотел, – говорю. – Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой – жену твою поимел. То есть – люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?
Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой – не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.
Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:
– А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?
Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.
– Я – некромант, – говорю. – Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.
И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно – испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.
Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.
Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина – и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.
– Значит, так, – говорю. – Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе – но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.
Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:
– Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?
– Своего? – говорю. – Да?
Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.
– У нас с тобой плоховато получались дети, – поясняю. – А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас – не говорил.
У Роджера вырвалось:
– Ты – палач!
Я плечами пожал.
– По древнему закону Междугорья, – говорю, – совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?
Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса – я же страшнее вампиров, право. И еще одно маленькое открытие – живые иногда воняют хуже мертвых. Правда, нечасто.
Питер хихикнул у меня за плечом; вампиры стояли у дверей, как пара мраморных статуй.
– Ты же не станешь… – пролепетала Розамунда.
– Да, дорогая, – говорю. – По закону ты должна присутствовать при казни. А потом тебе полагается выпить вина с мышьяком. Так?
Она зашептала «нет, нет» – и вид у нее был такой беспомощный и она была так красива, что я чуть было не отменил все, что задумал. Но встретился взглядом с Оскаром – и вспомнил.
Она – мой враг. Смертельный враг. Теперь, из-за Роджера, больше враг, чем когда-либо. И не успокоится, пока я не издохну. И ничего не изменится. Никто никого не прощает. Иногда делает вид, что прощает, но не прощает.
– Итак, – говорю, – решение. Я тебя, Роджер, в прелюбодеянии не обвиняю. Я же развратник – смешно было бы. Поэтому четвертовать, кастрировать и все такое – не стану. Противно.
У Роджера опять мелькнула надежда на морде. Ну не дурак?
– Я, – говорю, – обвиняю тебя в государственной измене. В организации заговора против короля. Справедливо? И приговариваю к повешению как предателя. Ты ведь поглядишь, Розамунда?
Он ринулся на меня, склонив голову, будто забодать хотел. Моими рогами, что ли? Его перехватили скелеты. И Розамунда упала в обморок.
Не стал я, конечно, устраивать эту грязную суету с настоящей казнью. Я даже не стал его на двор вытаскивать – незачем. Просто пережал ему горло потоком Дара. То на то и вышло.
Правда, подыхал он, кажется, дольше, чем обычно кончаются висельники. Наверное, потому, что веревка шею ломает. Но я остался не в претензии.
Нет, я не наслаждался. Думал, что в этот раз буду, но снова не вышло. Я был удовлетворен – да. Справедливо – да, поэтому правильно. Но – по-прежнему неприятно. Просто интриган, подлец и подонок, грязно подохший, как ему и положено. И все.
Розамунда пронаблюдала. И в истерике не билась. Снова стала ужасно спокойная, даже надменная. Спокойно посмотрела, как ее кобель агонизирует, а потом ее вырвало. Слабая человеческая плоть все дело испортила.
А я приказал гвардейцам отвести ее в приемную – там пол гладкий и места много.
Оскар говорит:
– Может быть, вы, мой дорогой государь, подождете до завтра? Идет уже третий час пополуночи. Конечно, нынче, на исходе лета, светает поздно, но все-таки…
– Князь, – говорю, – я все понимаю. Я даже могу отпустить ваших младших отдыхать. Но сам ждать не могу. Не терплю быть должен, особенно – Тем Самым. А то ведь они могут и сами взять, если подумают, что я выплату задерживаю.
Он не стал спорить, конечно. Только заметил:
– Я думаю, вы можете взять Рейнольда в столицу, не так ли, ваше драгоценное величество? Он не заменит Клода, конечно, он еще молод и не слишком силен… Но он будет безусловно предан вам, добрейший государь. Морис отпустит его. Все понимают – вампир не забывает таких милостей. Он может сопровождать вас вместе с Агнессой. Если, конечно, вам не будет неприятно видеть его после…
Я посмотрел на рыжего вампира – и он кинулся к моим ногам. Я ему улыбнулся через силу и подал руку.
– Возьму, – говорю. – Я люблю детей Сумерек, Князь. Мне не будет неприятно.
– Прекрасно, – ответил Оскар. – Встаньте, Рейнольд. Можете считать, что сегодня ночью вам повезло. Сопровождайте меня в гостиную.
Дал понять, что сам на ритуал смотреть не станет и другим вампирам не позволит. Молодец, правильно.
– Оскар, – говорю, – присмотрите за Питером, пожалуйста. И чтобы никто его душу не отпустил, пока я не вернусь. Мне его душа на этом свете нужна.
Оскар кивнул и сделал Питеру знак следовать за ним. Мой бродяжка попытался было протестовать, но я никаких аргументов не принимал. Приказал уйти.
Питер уже разок покормил собой Тех Самых, думаю. Довольно с него.
Так что в приемной я оказался наедине с Розамундой. Не в счет же скелеты.
Она сидела на резном кресле и смотрела, как я рисую пентаграмму на полу. С занятной смесью презрения, страха и еще чего-то – может, ожидала моей милости. Молчала. А мне и подавно говорить было не о чем. Но промолчать до конца, разумеется, не сумела.
– Дольф, – сказала странным тоном – почти капризным. – Ты не можешь меня убить. Ты должен простить меня.
– Почему? – спрашиваю. Через плечо.
– Я же твоя жена, – говорит. – Я королева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Уберите платок, – приказал Оскар. – Я взгляну.
Питер поднял с пола молитвенник и подал мне. Хорошая книга – в белой каббале Святого Ордена. Знак защиты от Приходящих В Ночи украшал обложку, как стилизованная роза. Духовник матушке посоветовал, не иначе. Защитнички… Прах их побери. Уж сколько раз твердили миру – не защитишься этим, только взбесишь, но нет! Все равно пользуются этой дрянью. Я бросил молитвенник на столик.
Рейнольд с заметным трудом разжал руку с платком. В камзоле и рубахе зияли прожженные дыры, а Сумеречная видимость плоти обуглилась почти до кости. Я прикинул, сколько времени ему понадобится, чтобы восстановить свое тело, мучаясь от дикой боли. Брезгливая гримаса на лице Оскара сменилась невольным состраданием.
Юный вампир повернулся ко мне – воплощенное раскаяние и ужас:
– Темный государь, я не знал, клянусь! Я в вашей власти. Вы упокоите меня?
Я стащил перчатку, вынул свой старый нож и надрезал запястье.
– Рейнольд, – говорю, – выпей. Ей уже ничем не поможешь, а тебе еще можно помочь. Не повезло нам с тобой сегодня.
Он отрицательно мотал головой, но – уже прижимая мою руку к губам. Не того был возраста и не тех силенок, чтобы устоять против проклятой крови. Пока он пил, я ощущал, насколько он мне теперь принадлежит. А думал о том, что, прости, Господи, ужасный разговор с матушкой на этом свете не состоится. И мне в ближайшее время не придется ей рассказать, как я отношусь к ее выбору…
– Вы, как обычно, проявляете великодушие к тем, кто совершил безрассудный поступок, мой добрейший государь? – сказал Оскар, улыбаясь.
– Просто не имею привычки карать младших подданных за недосмотр сильных мира сего, – говорю. – Вы же ясно сказали им: Розамунда, Роджер и Людвиг. Всех прочих можно. Мальчишка просто подставился, вот и все.
Оскар лишь руками развел.
А я не без удовольствия пронаблюдал, как рана вампира начала закрываться, – и жестом приказал Рейнольду меня сопровождать. В покои Розамунды. Вместе с Оскаром, Питером и скелетами.
Пора, в конце концов, заняться настоящим делом. Но, Господь мне свидетель, как же мне не хотелось туда идти!
Я, некромант, видел в жизни очень много мерзкого. Но ничего отвратительнее, чем та сцена в спальне Розамунды, мне не случалось видеть никогда.
Они рыдали друг у друга в объятиях. Какой пассаж! Рыдали – и резко заткнулись и обернулись ко мне, когда я распахнул дверь. И я не знал, что омерзительнее – растрепанная, полуодетая Розамунда с кусачим выражением мокрого лица, как у осы, или красная зареванная усатая морда Роджера.
Наверное, все-таки второе. Но я не уверен.
А скорбно поднятые брови Роджера тут же опустились к переносице. И какая же потрясающая сила эмоций отразилась на его роже – какая сметающая ярость и какая безнадежная!
Мое счастье, что он не был некромантом. Я сейчас ненавидел Роджера куда меньше, чем он меня, – сложный бы вышел поединок. Он прожигал меня глазами, а я смотрел на него и его девку и не чувствовал ничего, кроме гадливости.
И не знал, что сказать. Так почему-то случалось постоянно. Каждый раз, собираясь в бой, ожидаешь, что твой враг – человек. Боец. Ненавидишь его страстно, как равного себе. А потом видишь Ричарда Золотого Сокола или этого Роджера – тварь жестокую, подлую и мелкую. Не только для ненависти мелкую – даже для слов. И я молчал. Поэтому понес Роджер. Вскочил – в рубахе, распахнутой на волосатой груди, и в наскоро напяленных панталонах, – меня затошнило. Уставился на меня в упор, сжал кулаки, прошипел:
– Демон, хитрый демон! Весь ад сюда притащил, тварь?
– Нет, – говорю. – Много вам чести – поднимать целый ад.
Он улыбнулся, вернее – осклабился:
– Ничего, некромант, ничего… Недолго тебе бесчинствовать, Святой Орден тебе покажет, как строптивых взнуздывают. И шлюхи тьмы тебе не помогут.
Ишь ты, думаю. Один наш общий знакомый, вроде бы, при жизни называл вампиров шлюхами тьмы, да?
– Роджер, – говорю, – монах умер. Мой Питер ему воткнул нож между глаз. Так что монах тебе не поможет и не отомстит за тебя, напрасно надеешься. Между прочим, ты ему исповедовался? Он знал, что ты с чужой женой валяешься?
Роджер в лице переменился.
– Демон! – шипит. – Хитрющий, подлый демон! Развратник, убийца! Тебя послали из ада на землю, чтобы причинять вред, ты сеешь только смерть, ты всем приносишь горе, ты всем ненавистен! Ты…
Мне надоело.
– Роджер, – говорю, – ближе к делу.
Вскинулся:
– К делу?!
– Ну да, – говорю. – Дело в том, что ты обрюхатил мою жену и зарился на мою корону. Факты, правда?
Он не знал о ребенке. И не знал, сколько я знаю о его планах. Он выдохнул и замолчал. Зато Розамунда, которая все это время сидела, скрутившись в узел, забившись в угол, бледная, и молча сверкала на меня глазами, подала голос.
– Ты! – выкрикнула, даже щеки загорелись. – Великий государь! Не тебе об этом заикаться, не тебе! Ты же не мужчина, Дольф, ты дрянь! Я-то давно тебя знаю, хорошо! Тебе непонятны чистые чувства, ты на них не способен, тебя привлекает только грязь, грязь и кровь – ненавижу, я ненавижу тебя!
Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.
– Сколько лет, – говорю, – я ждал этого признания, дорогая.
Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.
– О да! – миндаль в сахаре, какой тон знакомый. – Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо – издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…
– Уже не проклянет, – говорю. – Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.
Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:
– Ты убил собственную мать?! Ты мог?!
– Я не хотел, – говорю. – Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой – жену твою поимел. То есть – люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?
Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой – не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.
Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:
– А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?
Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.
– Я – некромант, – говорю. – Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.
И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно – испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.
Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.
Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина – и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.
– Значит, так, – говорю. – Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе – но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.
Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:
– Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?
– Своего? – говорю. – Да?
Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.
– У нас с тобой плоховато получались дети, – поясняю. – А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас – не говорил.
У Роджера вырвалось:
– Ты – палач!
Я плечами пожал.
– По древнему закону Междугорья, – говорю, – совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?
Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса – я же страшнее вампиров, право. И еще одно маленькое открытие – живые иногда воняют хуже мертвых. Правда, нечасто.
Питер хихикнул у меня за плечом; вампиры стояли у дверей, как пара мраморных статуй.
– Ты же не станешь… – пролепетала Розамунда.
– Да, дорогая, – говорю. – По закону ты должна присутствовать при казни. А потом тебе полагается выпить вина с мышьяком. Так?
Она зашептала «нет, нет» – и вид у нее был такой беспомощный и она была так красива, что я чуть было не отменил все, что задумал. Но встретился взглядом с Оскаром – и вспомнил.
Она – мой враг. Смертельный враг. Теперь, из-за Роджера, больше враг, чем когда-либо. И не успокоится, пока я не издохну. И ничего не изменится. Никто никого не прощает. Иногда делает вид, что прощает, но не прощает.
– Итак, – говорю, – решение. Я тебя, Роджер, в прелюбодеянии не обвиняю. Я же развратник – смешно было бы. Поэтому четвертовать, кастрировать и все такое – не стану. Противно.
У Роджера опять мелькнула надежда на морде. Ну не дурак?
– Я, – говорю, – обвиняю тебя в государственной измене. В организации заговора против короля. Справедливо? И приговариваю к повешению как предателя. Ты ведь поглядишь, Розамунда?
Он ринулся на меня, склонив голову, будто забодать хотел. Моими рогами, что ли? Его перехватили скелеты. И Розамунда упала в обморок.
Не стал я, конечно, устраивать эту грязную суету с настоящей казнью. Я даже не стал его на двор вытаскивать – незачем. Просто пережал ему горло потоком Дара. То на то и вышло.
Правда, подыхал он, кажется, дольше, чем обычно кончаются висельники. Наверное, потому, что веревка шею ломает. Но я остался не в претензии.
Нет, я не наслаждался. Думал, что в этот раз буду, но снова не вышло. Я был удовлетворен – да. Справедливо – да, поэтому правильно. Но – по-прежнему неприятно. Просто интриган, подлец и подонок, грязно подохший, как ему и положено. И все.
Розамунда пронаблюдала. И в истерике не билась. Снова стала ужасно спокойная, даже надменная. Спокойно посмотрела, как ее кобель агонизирует, а потом ее вырвало. Слабая человеческая плоть все дело испортила.
А я приказал гвардейцам отвести ее в приемную – там пол гладкий и места много.
Оскар говорит:
– Может быть, вы, мой дорогой государь, подождете до завтра? Идет уже третий час пополуночи. Конечно, нынче, на исходе лета, светает поздно, но все-таки…
– Князь, – говорю, – я все понимаю. Я даже могу отпустить ваших младших отдыхать. Но сам ждать не могу. Не терплю быть должен, особенно – Тем Самым. А то ведь они могут и сами взять, если подумают, что я выплату задерживаю.
Он не стал спорить, конечно. Только заметил:
– Я думаю, вы можете взять Рейнольда в столицу, не так ли, ваше драгоценное величество? Он не заменит Клода, конечно, он еще молод и не слишком силен… Но он будет безусловно предан вам, добрейший государь. Морис отпустит его. Все понимают – вампир не забывает таких милостей. Он может сопровождать вас вместе с Агнессой. Если, конечно, вам не будет неприятно видеть его после…
Я посмотрел на рыжего вампира – и он кинулся к моим ногам. Я ему улыбнулся через силу и подал руку.
– Возьму, – говорю. – Я люблю детей Сумерек, Князь. Мне не будет неприятно.
– Прекрасно, – ответил Оскар. – Встаньте, Рейнольд. Можете считать, что сегодня ночью вам повезло. Сопровождайте меня в гостиную.
Дал понять, что сам на ритуал смотреть не станет и другим вампирам не позволит. Молодец, правильно.
– Оскар, – говорю, – присмотрите за Питером, пожалуйста. И чтобы никто его душу не отпустил, пока я не вернусь. Мне его душа на этом свете нужна.
Оскар кивнул и сделал Питеру знак следовать за ним. Мой бродяжка попытался было протестовать, но я никаких аргументов не принимал. Приказал уйти.
Питер уже разок покормил собой Тех Самых, думаю. Довольно с него.
Так что в приемной я оказался наедине с Розамундой. Не в счет же скелеты.
Она сидела на резном кресле и смотрела, как я рисую пентаграмму на полу. С занятной смесью презрения, страха и еще чего-то – может, ожидала моей милости. Молчала. А мне и подавно говорить было не о чем. Но промолчать до конца, разумеется, не сумела.
– Дольф, – сказала странным тоном – почти капризным. – Ты не можешь меня убить. Ты должен простить меня.
– Почему? – спрашиваю. Через плечо.
– Я же твоя жена, – говорит. – Я королева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41