И ведь обе знают, как я к этому отношусь. И что мне с ними делать?
– Змею, – говорю, – настоящую змею, разожравшуюся до свинского состояния, – вот кого я на груди пригрел. Да, Бернард?
– Ох, – говорит, – ваше добрейшее величество… Даже и не знаю, что вам сказать…
– Пока, – отвечаю, – можете больше ничего не говорить, любезный друг. Вы уже сказали все, что мне было необходимо услышать. Ведь замыслили?
А у него кончик носа просто в иголочку заострился.
– Так что ж, – говорит, самым своим умильным голосом, – ведь замыслили! Никак сама госпожа Марианна и замыслила, пакостница.
– Спасибо, – говорю, – Бернард. Я удовлетворен.
Так и было, если только можно использовать это слово для характеристики человека, ожидающего удара в спину.
Но зашел я к моей толстухе только на следующий день.
Тодд мне обрадовался, очень сосредоточенно подковылял поближе и уцепился за мой плащ, чтобы стоять надежнее. Это дитя меня разубедило в мысли, давным-давно внушенной мне матерью и Розамундой, о том, что меня-де панически боятся младенцы. Конкретно это дитя не боялось. Даже, как мне кажется, вообще не понимало – вероятно, из ребяческой глупости, – что во мне такого уж опасного. Стоило мне заглянуть в покои его матери, как ангелочек норовил заползти на мои колени, дергал меня за волосы, очень успешно обдирал кружева с воротника и с несколько меньшим успехом пытался оборвать заодно и пуговицы. И очень при этом веселился.
Забавно, да?
Во всяком случае, меня не бесило. Даже развлекало – и я заглядывал к Марианне чаще, чем прежде. Взглянуть на младенца. Но уж, конечно, я не задерживался у нее надолго.
А в тот день только Тодд и вел себя спокойно, как обычно. А его мать выглядела весьма и весьма напряженно, и у пресловутой Эммы тоже был несколько нервный вид.
Бабий заговор. Очень интересно.
Я не стал ни о чем Марианну спрашивать. Знал, что не та у нее выдержка, с какой всерьез запираются. Просто завел разговор о пустяках.
А она волновалась все сильней и сильней, а в конце концов предложила мне выпить глинтвейна. Чудо, а не женщина. Принесла свой серебряный кубок – изящную безделушку в эмалевых медальончиках.
Нет, было время – я пил из ее рук. Но давно это выло. Здесь, во дворце, у меня оловянная посуда с древней каббалой против яда. И я бог знает сколько времени ничего не брал в рот в покоях Марианны. С чего бы вдруг – глинтвейн?
С фальшивой улыбкой…
Я в ответ улыбнулся нежно.
– Девочка, – говорю. – Отпей.
У нее глаза забегали. Но тут же взяла себя в руки. Напустила на себя обиженный вид. Оскорбленная добродетель, поди ты!
– Вы что, – говорит, – государь-батюшка, не доверяете мне, что ль? Я же, бывало, не только глинтвейн вам делывала! Как вы обо мне понимаете?!
– Так ты ведь, – говорю, – девочка, от меня что-то скрываешь.
Вжала кулаки в грудь и затрясла подбородками:
– Да я ж как на духу!
– Хорошо, – говорю. – Тогда выпей. Или тебя убедят это сделать в Башне Благочестия.
У бедной свиньи вид сделался беспомощный до смешного. И тут вмешалась чучельникова Эмма.
– Вы уж, – говорит, – государь, простите ради светлых небес, но тут же и вправду ничего особенного нету. Госпожа-то Марианна и вправду из этого кубка отпить никак не может, – и хихикает.
– Любопытно, – говорю. – Выкладывайте, что вы там затеяли.
Эмма снова хихикнула в фартук. А Марианна расплакалась навзрыд, а сквозь слезы закричала что-то вроде:
– Так ведь, государь, что ж мне, горемычной, было делать-то?! Жену-то свою вы из ейного замка выписали – гадюку узкую! У ней в спальне утешаться изволите, а моя-то как же жизнь разнесчастная?! Да уж коли б она вас так любила, как я, змеища! А то ж в ней только то и есть, что благородная!
– Стой, – говорю, – погоди, девочка. При чем тут Розамунда?
– Как это «при чем»?! – всхлипывает. – Вы ж с ней, со стервой, танцы по балам танцуете, разговоры разговариваете – а меня, чай, думаете в деревню с младенчиком спровадить?! А кто у нас, сиротинок убогих, есть-то, окромя вас?!
Бухнулась на колени, запуталась в робах, хватала меня за руки и порывалась их целовать. А дитя завопило из солидарности с маменькой, а может, из сочувствия. У меня голова пошла кругом.
– Хватит воплей, – говорю. – Я все равно ничего не понимаю. С чего ты решила, милая, что я собираюсь тебя выгнать? Что за бред?
– Мне, – бормочет, – сказала Эмма.
– Так, – говорю.
Тут и Эмма повалилась на колени.
– Я, – говорит, уже не хихикает, а трясется, – не хотела… я не знала… мне господин канцлер сказали… будто вы ему говорили… а я госпоже Марианне сказала по дружбе…
– А при чем тут, – говорю, – это пойло?
Эмма ответила гораздо членораздельнее, чем Марианна:
– Это, государь, ничего – любовный напиток. Уж я сама знахарку искала – самую что ни на есть надежную. Эта Брунгильда моей подруге тоже вот такой варила – и ничего. Все у них с муженьком славно. Вот я с ней и сговорилась, что она на празднике передаст госпоже Марианне из рук в руки. Порошок, что в вино всыпать надобно. А пить самой нельзя – ни боже мой!
– Да, – прорезалась Марианна, прижимая младенчика к могучей груди. – Ни боже мой. А то баба и мужика разлюбит, и деточек, а будет любить только себя.
– Точно, – говорит Эмма. – Так Брунгильда и сказывала.
Я отставил кубок на поставец и сдернул со стола скатерть. А потом вытащил из Марианниной корзинки для рукоделий вязальную спицу и кончиком спицы выцарапал на лакированном дереве древний знак проверки вина. И плеснул капельку глинтвейна в центр звездочки.
Шикарно сработало.
Вино полыхнуло ярче подожженного масла. Чадным зеленым огнем. А завоняло так, будто в комнате спалили дохлую мышь.
В моем любимом трактате «Искусство распознания ядов посредством каббалистических символов» говорилось: чем снадобье надежнее в смысле убойной силы, тем заметнее в синем пламени зеленоватый оттенок. Я же наблюдал чистый цвет весенней травки. Красотища!
Ужасно интересно стало, что это они набодяжили в так называемое приворотное зелье, что оно вспыхнуло круче самой изощренной отравы. Я даже подумал, что хорошо бы разжиться у автора рецептом.
А эти две дурищи смотрели на выгоревшее пятно на столе дикими глазами. Смешно: две бабы разного цвета. Марианна багровая, а Эмма зеленовато-белая.
И Эмма сообразила первая.
– То есть… это… это…
– Точно, – говорю. – Это – яд.
И тут Марианна дернулась и чуть не схватила с Поставца этот несчастный кубок – очень ловко, я едва успел перехватить его первый. А бедная толстуха повалилась мне в ноги и завыла:
– Государь! Дайте мне выпить, дуре! Чтоб я, да собственной рукой! Да что ж это! Да как же!
Что самое удивительное – она же действительно хотела выхлебать эту отраву. Не изображала, нет – она просто не умела играть в светские истерики. Она была в самом настоящем горе – жалкая корова, глупая наседка…
Я рявкнул:
– Заткнись, Марианна! Из-за тебя ребенок плачет.
Она замолчала, прижала младенчика к себе, сидела на полу, смотрела на меня снизу вверх… Отвратительна она мне была, да… Но сквозь отвращение проступало нечто странное… вроде брезгливой жалости… или даже…
Эмма стояла на коленях, белая, с окаменевшей физиономией. Я мысленно обратился к гвардейцам – двое скелетов вошли в покои Марианны, остановились рядом с ее фрейлиной. Эмма упала в обморок. Я выплеснул на нее кувшин воды.
– Нечего валяться, – говорю. – Слишком много болтаешь. И слишком много на себя берешь. Больше, чем надо. В Башню ее, под стражу. Кормить, поить, отапливать помещение, никого к ней не впускать. До тех пор, пока я не буду знать все.
Скелеты выволокли ее вон в полубеспамятстве.
Марианна смотрела на меня, и глаза у нее были такие же большие и круглые, как позапрошлым летом. И толстая рожа вымокла от слез, а шикарные ресницы слиплись. И не говорила она ничего больше – только пялилась с беспомощным, умоляющим, совершенно убитым видом.
А младенчик вытащил из ее прически локон и теребил его пальчиками.
Я, вероятно, слишком долго молчал. Потому что Марианна не выдержала:
– Чай, удушить меня прикажете, – пробормотала глухо. – За отраву-то…
– Не болтай глупостей, девочка, – говорю. – Я найду тебе другую камеристку. Никогда больше не смей ничего делать тайком. Отдыхай и поиграй с ребенком – ты его напрасно перепугала.
Забрал кубок с ядом и пошел к себе. А у покоев Марианны утроил караул.
Все эти разборки кончились только месяца через два.
Господь Вседержитель, как я их всех ненавидел, как я устал от них, как я устал от этого вечного шуршания паскудных крыс под моей постелью! И чем больше узнавал – тем заметнее становилась эта тошная усталость.
Опальный премьер с опальным казначеем во главе с канцлером, которого я еще не отправил в отставку, организовали потрясающе аккуратный заговор. Без лишних, очень хорошо организованный, совершенно без шансов на провал.
Они не учли только Бернарда, потому что о нем не знали. И меня спасла лишь моя призрачная Тайная Канцелярия.
Все правильно – с чего это мне боятся, что меня отравит Марианна? Ей это абсолютно невыгодно. Ей выгодно, чтобы я до ста лет прожил: случись что со мной – и она от беды не гарантирована. Так что если бы не Бернард – я бы выпил.
А Марианна – обыкновенная деревенская баба. Любит меня, видите ли. Любит – не угодно ли? А думать, ну хоть о самых простых вещах подумать – физически не в состоянии. Она поверила, что мужчину можно заставить пожелать расплывшуюся скандальную жабу, если напоить его какой-то дрянью. Как весело.
А Эмме они сообщили, что я собираюсь выслать Марианну в глухую северную деревушку. И та, разумеется, разболтала своей госпоже. Бабы не могут молчать.
Эмме даже платить не потребовалось. Они заплатили знахарке. Яда в кубке хватило бы на сотню солдат – отличная концентрация. Знахарка взяла полторы тысячи золотых, и еще пять ей обещали, когда я отправлюсь к праотцам. Ее убедили, что она делает благое дело: еще бы, любой скажет, что убить некроманта – это святое.
Еще я узнал, что бывший премьер писал Розамунде. В том смысле, что, по наблюдениям дворцовых астрологов, в стране грядут большие перемены – и «примите уверения». Я читал письмо, написанное Розамундой в ответ.
Она надеется и уповает только на Господа. А о ворожбе, шаманстве и лжепророках даже слышать не может. Премьеру сочувствует, но все решает государь, а на прочее – воля Божья.
И я тогда так и не понял, что это такое: ее глупость, ее осторожность или своего рода шифр. Может, всего понемногу. Мне не хотелось уточнять степень виновности Розамунды – зря, конечно, но уж больно было противно.
Я читал протоколы допросов. И присутствовал при допросах. Под пытками – в том числе. Меня тошнило от увиденного и услышанного. Иногда мне до судорог хотелось, чтобы все кончилось. В такие моменты я посматривал на запечатанную воском бутыль с ядом почти вожделенно.
Но как-то после очень тягомотного дня мне приснился яркий сон.
Как будто я в каком-то странном месте вроде подземелья. Но в нем сад. Мрачный, полутемный, и над деревьями, вижу, вроде бы, каменный свод. И по этому саду верхом на белом крылатом коне ко мне едет Магдала, а рядом Нарцисс ведет коня за узду. И они, кажется, живые, но усталые, бледные – и на меня смотрят грустно.
Я хочу идти, даже бежать к ним, но откуда-то сверху падает какая-то шипастая решетка. И мы через эту решетку просовываем руки – но никак почему-то друг до друга не дотронуться.
Тогда я говорю:
– Какого демона они меня к вам не пускают?! Я что, зря травился, что ли?
А Магдала отвечает, и насмешливо, и печально:
– Мы не в равном положении. Нас с Нарциссом убили, а ты, Дольф, струсил и сбежал. Все бросил на произвол судьбы. Отдал Междугорье таким, как Ричард. Поэтому мы увиделись только на минутку.
Я говорю:
– Как же так?
Нарцисс, вроде бы, плачет, а Магдала горько усмехается. И около нас появляются какие-то тени с крыльями. И над друзьями моими открывается что-то вроде светящейся лестницы вверх, за этот свод, в лучезарные небеса, а у меня под ногами разверзается какая-то огненная пропасть – и я туда лечу…
Проснулся я в поту и в слезах, зато – с прекрасно работающей головой. И всякие бредовые мысли насчет посчитаться с жизнью меня больше никогда не посещали.
Было стыдно перед памятью Магдалы.
К середине лета большой судебный процесс закончился.
Всю милую троицу заговорщиков я приговорил к четвертованию с конфискацией в пользу казны. Сразу стал впятеро богаче. Их челядь, всех, кто имел хоть маломальское отношение к этой истории – приказал повесить. Знахарку Брунгильду святые отцы и без меня сожгли как ведьму и отравительницу.
Эмму я пощадил ради чучельника. Жак был мне нужен и работал с принципиальными вещами. Мне не хотелось получить от него какой-нибудь трюк в отместку. Поэтому, когда он пришел у меня в ногах валяться, я его выслушал и успокоил, а Эмму потом приказал освободить и отослать к нему в дом. Но больше никогда не звал ее ко двору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Змею, – говорю, – настоящую змею, разожравшуюся до свинского состояния, – вот кого я на груди пригрел. Да, Бернард?
– Ох, – говорит, – ваше добрейшее величество… Даже и не знаю, что вам сказать…
– Пока, – отвечаю, – можете больше ничего не говорить, любезный друг. Вы уже сказали все, что мне было необходимо услышать. Ведь замыслили?
А у него кончик носа просто в иголочку заострился.
– Так что ж, – говорит, самым своим умильным голосом, – ведь замыслили! Никак сама госпожа Марианна и замыслила, пакостница.
– Спасибо, – говорю, – Бернард. Я удовлетворен.
Так и было, если только можно использовать это слово для характеристики человека, ожидающего удара в спину.
Но зашел я к моей толстухе только на следующий день.
Тодд мне обрадовался, очень сосредоточенно подковылял поближе и уцепился за мой плащ, чтобы стоять надежнее. Это дитя меня разубедило в мысли, давным-давно внушенной мне матерью и Розамундой, о том, что меня-де панически боятся младенцы. Конкретно это дитя не боялось. Даже, как мне кажется, вообще не понимало – вероятно, из ребяческой глупости, – что во мне такого уж опасного. Стоило мне заглянуть в покои его матери, как ангелочек норовил заползти на мои колени, дергал меня за волосы, очень успешно обдирал кружева с воротника и с несколько меньшим успехом пытался оборвать заодно и пуговицы. И очень при этом веселился.
Забавно, да?
Во всяком случае, меня не бесило. Даже развлекало – и я заглядывал к Марианне чаще, чем прежде. Взглянуть на младенца. Но уж, конечно, я не задерживался у нее надолго.
А в тот день только Тодд и вел себя спокойно, как обычно. А его мать выглядела весьма и весьма напряженно, и у пресловутой Эммы тоже был несколько нервный вид.
Бабий заговор. Очень интересно.
Я не стал ни о чем Марианну спрашивать. Знал, что не та у нее выдержка, с какой всерьез запираются. Просто завел разговор о пустяках.
А она волновалась все сильней и сильней, а в конце концов предложила мне выпить глинтвейна. Чудо, а не женщина. Принесла свой серебряный кубок – изящную безделушку в эмалевых медальончиках.
Нет, было время – я пил из ее рук. Но давно это выло. Здесь, во дворце, у меня оловянная посуда с древней каббалой против яда. И я бог знает сколько времени ничего не брал в рот в покоях Марианны. С чего бы вдруг – глинтвейн?
С фальшивой улыбкой…
Я в ответ улыбнулся нежно.
– Девочка, – говорю. – Отпей.
У нее глаза забегали. Но тут же взяла себя в руки. Напустила на себя обиженный вид. Оскорбленная добродетель, поди ты!
– Вы что, – говорит, – государь-батюшка, не доверяете мне, что ль? Я же, бывало, не только глинтвейн вам делывала! Как вы обо мне понимаете?!
– Так ты ведь, – говорю, – девочка, от меня что-то скрываешь.
Вжала кулаки в грудь и затрясла подбородками:
– Да я ж как на духу!
– Хорошо, – говорю. – Тогда выпей. Или тебя убедят это сделать в Башне Благочестия.
У бедной свиньи вид сделался беспомощный до смешного. И тут вмешалась чучельникова Эмма.
– Вы уж, – говорит, – государь, простите ради светлых небес, но тут же и вправду ничего особенного нету. Госпожа-то Марианна и вправду из этого кубка отпить никак не может, – и хихикает.
– Любопытно, – говорю. – Выкладывайте, что вы там затеяли.
Эмма снова хихикнула в фартук. А Марианна расплакалась навзрыд, а сквозь слезы закричала что-то вроде:
– Так ведь, государь, что ж мне, горемычной, было делать-то?! Жену-то свою вы из ейного замка выписали – гадюку узкую! У ней в спальне утешаться изволите, а моя-то как же жизнь разнесчастная?! Да уж коли б она вас так любила, как я, змеища! А то ж в ней только то и есть, что благородная!
– Стой, – говорю, – погоди, девочка. При чем тут Розамунда?
– Как это «при чем»?! – всхлипывает. – Вы ж с ней, со стервой, танцы по балам танцуете, разговоры разговариваете – а меня, чай, думаете в деревню с младенчиком спровадить?! А кто у нас, сиротинок убогих, есть-то, окромя вас?!
Бухнулась на колени, запуталась в робах, хватала меня за руки и порывалась их целовать. А дитя завопило из солидарности с маменькой, а может, из сочувствия. У меня голова пошла кругом.
– Хватит воплей, – говорю. – Я все равно ничего не понимаю. С чего ты решила, милая, что я собираюсь тебя выгнать? Что за бред?
– Мне, – бормочет, – сказала Эмма.
– Так, – говорю.
Тут и Эмма повалилась на колени.
– Я, – говорит, уже не хихикает, а трясется, – не хотела… я не знала… мне господин канцлер сказали… будто вы ему говорили… а я госпоже Марианне сказала по дружбе…
– А при чем тут, – говорю, – это пойло?
Эмма ответила гораздо членораздельнее, чем Марианна:
– Это, государь, ничего – любовный напиток. Уж я сама знахарку искала – самую что ни на есть надежную. Эта Брунгильда моей подруге тоже вот такой варила – и ничего. Все у них с муженьком славно. Вот я с ней и сговорилась, что она на празднике передаст госпоже Марианне из рук в руки. Порошок, что в вино всыпать надобно. А пить самой нельзя – ни боже мой!
– Да, – прорезалась Марианна, прижимая младенчика к могучей груди. – Ни боже мой. А то баба и мужика разлюбит, и деточек, а будет любить только себя.
– Точно, – говорит Эмма. – Так Брунгильда и сказывала.
Я отставил кубок на поставец и сдернул со стола скатерть. А потом вытащил из Марианниной корзинки для рукоделий вязальную спицу и кончиком спицы выцарапал на лакированном дереве древний знак проверки вина. И плеснул капельку глинтвейна в центр звездочки.
Шикарно сработало.
Вино полыхнуло ярче подожженного масла. Чадным зеленым огнем. А завоняло так, будто в комнате спалили дохлую мышь.
В моем любимом трактате «Искусство распознания ядов посредством каббалистических символов» говорилось: чем снадобье надежнее в смысле убойной силы, тем заметнее в синем пламени зеленоватый оттенок. Я же наблюдал чистый цвет весенней травки. Красотища!
Ужасно интересно стало, что это они набодяжили в так называемое приворотное зелье, что оно вспыхнуло круче самой изощренной отравы. Я даже подумал, что хорошо бы разжиться у автора рецептом.
А эти две дурищи смотрели на выгоревшее пятно на столе дикими глазами. Смешно: две бабы разного цвета. Марианна багровая, а Эмма зеленовато-белая.
И Эмма сообразила первая.
– То есть… это… это…
– Точно, – говорю. – Это – яд.
И тут Марианна дернулась и чуть не схватила с Поставца этот несчастный кубок – очень ловко, я едва успел перехватить его первый. А бедная толстуха повалилась мне в ноги и завыла:
– Государь! Дайте мне выпить, дуре! Чтоб я, да собственной рукой! Да что ж это! Да как же!
Что самое удивительное – она же действительно хотела выхлебать эту отраву. Не изображала, нет – она просто не умела играть в светские истерики. Она была в самом настоящем горе – жалкая корова, глупая наседка…
Я рявкнул:
– Заткнись, Марианна! Из-за тебя ребенок плачет.
Она замолчала, прижала младенчика к себе, сидела на полу, смотрела на меня снизу вверх… Отвратительна она мне была, да… Но сквозь отвращение проступало нечто странное… вроде брезгливой жалости… или даже…
Эмма стояла на коленях, белая, с окаменевшей физиономией. Я мысленно обратился к гвардейцам – двое скелетов вошли в покои Марианны, остановились рядом с ее фрейлиной. Эмма упала в обморок. Я выплеснул на нее кувшин воды.
– Нечего валяться, – говорю. – Слишком много болтаешь. И слишком много на себя берешь. Больше, чем надо. В Башню ее, под стражу. Кормить, поить, отапливать помещение, никого к ней не впускать. До тех пор, пока я не буду знать все.
Скелеты выволокли ее вон в полубеспамятстве.
Марианна смотрела на меня, и глаза у нее были такие же большие и круглые, как позапрошлым летом. И толстая рожа вымокла от слез, а шикарные ресницы слиплись. И не говорила она ничего больше – только пялилась с беспомощным, умоляющим, совершенно убитым видом.
А младенчик вытащил из ее прически локон и теребил его пальчиками.
Я, вероятно, слишком долго молчал. Потому что Марианна не выдержала:
– Чай, удушить меня прикажете, – пробормотала глухо. – За отраву-то…
– Не болтай глупостей, девочка, – говорю. – Я найду тебе другую камеристку. Никогда больше не смей ничего делать тайком. Отдыхай и поиграй с ребенком – ты его напрасно перепугала.
Забрал кубок с ядом и пошел к себе. А у покоев Марианны утроил караул.
Все эти разборки кончились только месяца через два.
Господь Вседержитель, как я их всех ненавидел, как я устал от них, как я устал от этого вечного шуршания паскудных крыс под моей постелью! И чем больше узнавал – тем заметнее становилась эта тошная усталость.
Опальный премьер с опальным казначеем во главе с канцлером, которого я еще не отправил в отставку, организовали потрясающе аккуратный заговор. Без лишних, очень хорошо организованный, совершенно без шансов на провал.
Они не учли только Бернарда, потому что о нем не знали. И меня спасла лишь моя призрачная Тайная Канцелярия.
Все правильно – с чего это мне боятся, что меня отравит Марианна? Ей это абсолютно невыгодно. Ей выгодно, чтобы я до ста лет прожил: случись что со мной – и она от беды не гарантирована. Так что если бы не Бернард – я бы выпил.
А Марианна – обыкновенная деревенская баба. Любит меня, видите ли. Любит – не угодно ли? А думать, ну хоть о самых простых вещах подумать – физически не в состоянии. Она поверила, что мужчину можно заставить пожелать расплывшуюся скандальную жабу, если напоить его какой-то дрянью. Как весело.
А Эмме они сообщили, что я собираюсь выслать Марианну в глухую северную деревушку. И та, разумеется, разболтала своей госпоже. Бабы не могут молчать.
Эмме даже платить не потребовалось. Они заплатили знахарке. Яда в кубке хватило бы на сотню солдат – отличная концентрация. Знахарка взяла полторы тысячи золотых, и еще пять ей обещали, когда я отправлюсь к праотцам. Ее убедили, что она делает благое дело: еще бы, любой скажет, что убить некроманта – это святое.
Еще я узнал, что бывший премьер писал Розамунде. В том смысле, что, по наблюдениям дворцовых астрологов, в стране грядут большие перемены – и «примите уверения». Я читал письмо, написанное Розамундой в ответ.
Она надеется и уповает только на Господа. А о ворожбе, шаманстве и лжепророках даже слышать не может. Премьеру сочувствует, но все решает государь, а на прочее – воля Божья.
И я тогда так и не понял, что это такое: ее глупость, ее осторожность или своего рода шифр. Может, всего понемногу. Мне не хотелось уточнять степень виновности Розамунды – зря, конечно, но уж больно было противно.
Я читал протоколы допросов. И присутствовал при допросах. Под пытками – в том числе. Меня тошнило от увиденного и услышанного. Иногда мне до судорог хотелось, чтобы все кончилось. В такие моменты я посматривал на запечатанную воском бутыль с ядом почти вожделенно.
Но как-то после очень тягомотного дня мне приснился яркий сон.
Как будто я в каком-то странном месте вроде подземелья. Но в нем сад. Мрачный, полутемный, и над деревьями, вижу, вроде бы, каменный свод. И по этому саду верхом на белом крылатом коне ко мне едет Магдала, а рядом Нарцисс ведет коня за узду. И они, кажется, живые, но усталые, бледные – и на меня смотрят грустно.
Я хочу идти, даже бежать к ним, но откуда-то сверху падает какая-то шипастая решетка. И мы через эту решетку просовываем руки – но никак почему-то друг до друга не дотронуться.
Тогда я говорю:
– Какого демона они меня к вам не пускают?! Я что, зря травился, что ли?
А Магдала отвечает, и насмешливо, и печально:
– Мы не в равном положении. Нас с Нарциссом убили, а ты, Дольф, струсил и сбежал. Все бросил на произвол судьбы. Отдал Междугорье таким, как Ричард. Поэтому мы увиделись только на минутку.
Я говорю:
– Как же так?
Нарцисс, вроде бы, плачет, а Магдала горько усмехается. И около нас появляются какие-то тени с крыльями. И над друзьями моими открывается что-то вроде светящейся лестницы вверх, за этот свод, в лучезарные небеса, а у меня под ногами разверзается какая-то огненная пропасть – и я туда лечу…
Проснулся я в поту и в слезах, зато – с прекрасно работающей головой. И всякие бредовые мысли насчет посчитаться с жизнью меня больше никогда не посещали.
Было стыдно перед памятью Магдалы.
К середине лета большой судебный процесс закончился.
Всю милую троицу заговорщиков я приговорил к четвертованию с конфискацией в пользу казны. Сразу стал впятеро богаче. Их челядь, всех, кто имел хоть маломальское отношение к этой истории – приказал повесить. Знахарку Брунгильду святые отцы и без меня сожгли как ведьму и отравительницу.
Эмму я пощадил ради чучельника. Жак был мне нужен и работал с принципиальными вещами. Мне не хотелось получить от него какой-нибудь трюк в отместку. Поэтому, когда он пришел у меня в ногах валяться, я его выслушал и успокоил, а Эмму потом приказал освободить и отослать к нему в дом. Но больше никогда не звал ее ко двору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41