Принимала дам столичного света с таким непринужденным шиком, что я диву дался. У нее, думаю, было немало времени в провинции для того, чтобы научиться играть в королеву. Она играла отменно, как после долгих репетиций. Женская часть придворных впадала в экстаз от упоминаний о Розамунде.
Меня она посетила. По-другому этот визит назвать сложно. Посетила после большого приема, когда уже основательно устроилась, в мой свободный час. Пришла в сопровождении рыженькой и пожилой толстухи, будто не желала остаться со мной с глазу на глаз.
– Рад, – говорю, – что вы все-таки появились в столице, Розамунда. Это наводит на веселые мысли.
Она взглянула холодно.
– Вот как, – говорит. – Так вы намерены сделать меня участницей своих увеселений, государь?
– Ну да, – отвечаю. – Почему бы и нет? Полагаю, что мы с вами уже взрослые, Розамунда. В таком возрасте люди способны перестать портить друг другу жизнь.
Я немного слукавил – надеялся ей польстить. Но промахнулся.
– Любопытно, – сказала она голосом, обращающим меня в нуль. Раньше у нее не выходило вот так лихо – одним словом. – А что изменилось с тех пор? Вы теперь хороши собой? Добродетельны? Благородны? Больше не имеете дел с преисподней? Вы стали достойны добрых чувств, не так ли?
Ее дуэнья на нее смотрела, будто на священную хоругвь: «О, как она смела!» Мне вдруг сделалось муторно, как в старые-старые времена.
– Отошлите дуэнью, – говорю. – Или я расскажу, что думаю о вас, при ней.
– Любопытно, – говорит снова. – Любопытно, что вы можете мне сказать после всего, что случилось за эти годы? Есть какая-нибудь низость, которую вы не испытали на себе, государь? И чем вы можете меня попрекнуть?
– А вы безупречны? – спрашиваю. С кем, думаю, я решил поговорить! Затмение нашло.
Она выпрямилась. Все это выглядело как на картине: ее поза, ее костюм – я понял, что это действительно репетировали много раз. Теперь уже было не тошно, а смешно. Поначалу она сумела даже задеть меня – за похороненные где-то очень глубоко в душе чувства подростка. Но чем дальше – тем мой разум делался чище. Она напрасно кинулась в атаку, не рассчитав позиций. Я начал наблюдать. Я уже догадывался, что она скажет.
– Прекрасный государь счел необходимым украсить свой кабинет портретом своего фаворита, чья жизнь была фантастически постыдной, – начала Розамунда. А я поставил мысленную «птичку» над первым пунктом. Конечно, не замедлил и второй. – Мои покои заняты деревенской бабой, по случайной прихоти государя – матерью королевского сына. И этому ублюдку, рожденному мужичкой, государь дарует признание и покровительство.
– Да, – говорю. – Тогда как государыня коротает дни в изгнании, за вышиванием и сплетнями. Этому и вправду пора положить конец. Я так огорчен вашим положением, Розамунда. И так боюсь за Людвига: ведь дамы болтают, что иметь одного ребенка – все равно что не иметь детей вовсе. А вдруг – сохрани, Господь, – оспа или холера?
У нее глаза расширились. Проняло девочку.
– Государь, – говорит, – вы же не собираетесь…
– Я считаю, что вам нечего делать в провинции. Жена должна жить в доме мужа, не так ли?
Презрительную мину как водой смыло.
– Государь, – говорит (уже умоляюще), – но Людвиг остался с вашей матушкой… Ребенку необходимо…
– За ним всегда можно послать, – говорю. Улыбаюсь. – И все будет, как в лучших традициях, – счастливое семейство. Правда, моя дорогая?
Она тоже купилась на воспоминания подростка. Давно со мной не видавшись, думала, что я так же беззащитен перед ее шпильками, как и раньше. И что я ее жалею, и поэтому она может гадить мне на голову. Большая ошибка.
Я ее больше не жалел. Я смотрел, как она разыгрывает роль оскорбленной королевы, – и перед взором моей памяти стояла Магдала, Магдала, убитая лучниками Ричарда, Магдала, лучшая из женщин. Которая отвечала за каждое слово, взвешивала каждую мысль… А Розамунда не знает, что такое король-тиран и муж-деспот. Только воображает, что знает.
Может быть, показать ей?
– Я непременно постараюсь нынче освободиться пораньше, любовь моя, – сказал я. С самой нежной улыбкой. – И навещу вас. Вы, вероятно, скучали без меня, государыня?
А она, совсем спав с лица, пробормотала в пол:
– Позвольте мне удалиться, пожалуйста…
Я изобразил самое лучезарное добродушие, какое только смог, – она, вероятно, увидела ухмылку бешеного волка, судя по реакции.
– Идите-идите, – говорю. – Припудрите носик. До вечера, моя королева.
Она выскочила из моего кабинета бегом. Дуэнья за ней еле поспевала.
Наверное, мне не следовало обходиться с Розамундой настолько цинично. Но чувства были слишком сильны: мое детское желание видеть ее счастливой, мои последующие попытки устроить ее удобно и оградить от своего общества, мой последний нелепый порыв поговорить с ней по-человечески…
После уроков Магдалы. После ее чистейшей дружбы.
Я заявился к Розамунде той же ночью.
Она так взглянула на меня, когда я вошел в ее опочивальню, будто не могла поверить в мое присутствие. А я скорчил плотоядную мину, ухмыльнулся погаже и сказал:
– Добрый вечер, душенька. Вы весьма милы.
Неинтересно рассказывать, что в ту ночь происходило. На мой взгляд, это приравнивалось к опале или казни. Я не наслаждаюсь, силой принуждая кого-либо к ласкам, но на этот раз насилие почти успокоило меня. Умиротворило. Три года моих мучений стоили этой ночи – этой мести, я хочу сказать.
По-моему, женщине можно отомстить только двумя способами – приблизив ее к себе или удалив ее от себя. В зависимости от сопутствующих обстоятельств.
Я говорил ей самые пошлые нежности, на которые у меня хватило фантазии. Вроде «вы – моя фиалочка, душенька». И убеждал с постной рожей, что жене грешно сопротивляться мужу. И все такое.
Она вопила, уже не думая о холодной светскости и заученных приемах, что я – грязный мерзавец, что у меня нет чести и что я бессердечен. И когда я наслушался вдоволь этих искреннейших излияний, то сказал:
– Теперь, сударыня, вы, по крайней мере, можете говорить эти слова с полным сознанием своей правоты. Это любезность, правда?
Розамунда швырнула в меня подушкой и разрыдалась.
От бессильной ярости – не угодно ли?
Она прожила в столице всю зиму. Я дал несколько балов, чтобы иметь скромное удовольствие потанцевать с супругой. Таскал ее по приемам. Узнал немало интересного о ее новой личности – или о ее обычной личности, которая всегда была скрыта от моих глаз.
Несмотря на свой крайний аристократизм, моя возлюбленная супруга была, на мой взгляд, глупа и жестока. Ей претило все, что может доставить человеку радость, – такие предметы и поступки казались ей греховными. Моя Розамунда развлекалась разбором придворных сплетен, осуждая изо всех сил тех моих подданных, которым против всех официальных условностей удавалось денек побыть счастливыми. Однажды сказала, к примеру, что, по ее мнению, неверных жен и падших женщин нужно приговаривать к публичному наказанию плетьми, а если плотские утехи отдают противоестественным – то жечь, как еретиков и ведьм.
Розамунду очень интересовало, что другие делают, задув свечу. С вполне определенной целью – проконтролировать правильность и благопристойность их занятий. Меня она ненавидела всей душой – как мужчину, запятнанного всеми видами порока, и как короля, которому не было ни малейшего дела до чужих моральных кодексов.
Зато к концу зимы мой двор ее обожал. Не весь, надо отдать ему должное, но все так называемые «благочестивые господа». В ее покоях постоянно вшивались святые отцы или светские дамы и вели нескончаемые разговоры о мерзости и греховности мира, сопровождая тезисы примерами из жизни светских развратников. В конце концов это мне так надоело, что я дал ей долгожданное разрешение уехать в провинцию.
И вдохнул наконец чистого воздуха.
Некроманты, к сожалению, не ясновидцы. Умей я предвидеть будущее – замуровал бы жену в каком-нибудь дворцовом чулане и приставил бы к нему надежную охрану. Но я пожалел ее в последний раз.
Это глупо, глупо, глупо! Поступок именно таков, о каких Оскар отзывался как о «моем чрезмерном благородстве и великодушии». Я ведь знал, что Розамунда – мой враг.
Я только никак не предполагал, что до такой степени.
Весной мои новые приближенные решили слегка ко мне подольститься – устроили большой городской праздник. Народ, так сказать, повеселится.
Я был против. Они собрали на это дело пожертвования от ремесленных цехов, купцов и вольных мастеров – получилось много. Мне как раз хватило бы начать закладку новой крепости на юго-восточной границе. Я уже выбрал для нее отличное местечко – срослось бы дивно. Но нет.
«Что вы, добрейший государь! Ведь ваш город желает вас порадовать! Все так замечательно запланировано: фонтан, бьющий вином, напротив вашего дворца, карнавал, выборы Короля Дураков… Ведь надо же наконец отпраздновать возвращение мира и безопасности! Повод-то каков – первый обоз из Голубых Гор пришел, наше новое серебро!»
Канцлер, конечно, подсуетился. Небось, сам и пугнул городских, чтоб раскошеливались. Неудачная попытка ко мне подмазаться. Мир и безопасность – вы подумайте! Но в этот раз весь Совет просто из себя выходил, слюни развесил до пола, рассказывая, как это будет здорово. И я решил: демон с ними.
А ведь чуяло мое сердце, что все эти короли дураков и танцы под ореховым кустом не доведут до добра, чуяло. Но я обычно почти не давал балов и не участвовал в охотах. Когда лейб-егерь жаловался, что олени в моих угодьях расплодились не на шутку, я выдавал мужикам разрешения на их отстрел: им хорошо, и мне неплохо. Я не любил заниматься пустяками, бросив работу. И меня уломали-таки сделать разок исключение.
И я отлично понимаю, кто на этом празднике, будь он неладен, был настоящим королем дураков.
Кто получил от этого действа истинное удовольствие – так это Марианна. Я на люди ее вообще выпускал нечасто, но тут она просто со слезами упрашивала. И я сделал еще одну глупость. Той весной моя голова вообще, похоже, работала не лучшим образом: вероятно, от кромешной тоски и одиночества. Я никак не мог свыкнуться с потерей Магдалы. Временами я начинал себя ненавидеть. Я уже Бог знает сколько времени разговаривал по душам только с вампирами. От мысли о спальне меня снова начало мутить. Хотелось как-то поднять угнетенный дух. Ну что ж.
Давайте развлекаться.
Ничего не могу сказать – плебс изрядно порадовался. Сначала из этого фонтана – дешевое, кстати, вино, зато из Винной Долины – черпали кубками, потом шапками, а ближе к вечеру там чуть ли не барахтались. Шуты кривлялись. Непотребные девки в город собрались со всех окрестностей. Придворные тоже получили удовольствие – каждый в меру своей испорченности: кто вино жрал, подороже того, в фонтане, кто девок тискал. Марианна так просто визжала и хлопала в ладоши – как эти мужички с голыми ногами, которые плясали на площади. Я только почувствовал некоторое удовлетворение от того, что не взял ее в свою ложу – визг меня раздражает.
После этого праздника обо мне пошла новая рассказка: король не умеет смеяться. Из этого мужланы заключали, что адские твари всегда мрачны, а смех – нечто вроде оружия против Той Самой Стороны. Дивное подтверждение моей репутации.
На самом деле от воплей шутов у меня разболелась голова в первые же четверть часа. Разрежьте меня на части – не понимаю, что смешного в идиоте верхом на свинье или Короле Дураков, считавшем, сколько раз испортит воздух его осел. Пьяные выходки, спровоцированные даровым вином, грубая и скучная суета. Над глупостью полагается смеяться по канону, но я по-прежнему предпочитаю смеяться над умными остротами, а не над нелепым поведением пьяных бездельников.
Ну не привык я веселиться нормальными способами – ничего не поделаешь. Зато уже ближе к концу этого несносного дня разговорился с казначеем о новых пошлинах на вывоз сукна и шерсти – и немного развлекся. Однако имел неосторожность выпустить из поля зрения Марианну.
А грабли опять как дадут по лбу!
Вечерком после этого дурацкого карнавала ко мне пришел Бернард с докладом. И кроме прочего сообщил прелюбопытную вещь: моя бесценная метресса, видите ли, принимала в своей ложе некую плебейку. И даже – это уже ни в какие ворота не лезет – что-то у мерзавки купила. Отдала перстень с аметистом – мой-то подарок, зараза. А что купила – Бернард не знает: покупочка была в уголок платка завязана. А общались дамочки шепотом.
– И вы, – говорю, – не слыхали ни единого словечка?
– И то, ваше прекрасное величество. Разве вот только – догадался, что тетку эту госпожа Марианна ждали, а звали ее через Эмму.
– Чучельникову жену? – спрашиваю. – Очень интересно.
– Ее самую и есть, ваше величество, – отвечает. – Сам слыхал, как тетка сказывала – от Эммы, мол, по ее порученьицу.
Потрясающе.
У моей обожаемой коровы завелись с ее фрейлиной секреты от государя-батюшки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41