Я, положим, еще мог приблизить к себе Марианну, бедную девку, попавшую в свое время в переплет ни за что ни про что, не виноватую в том, что она дура, но этот-то гаденыш виновен по всем статьям, так что я с ним потешусь, как пожелаю. Разве он не заслужил наказания?
Сам ведь напросился. Сам намекал бог знает на что. Мог ведь смыться к своим сообщникам – остался; любопытно, на что понадеялся. На королевскую милость? Ну, поглядим, как он примет эту милость, провокатор поганый. И если хоть попытается возразить, я шкуру с него сдеру ленточками. Не без удовольствия.
Так что если накануне, когда Питер рискнул просить милости, в моей душе и мелькнула какая-то бледная тень возможной приязни, то к вечеру нынешнего дня я тихо закипал от злости, смешанной с презрением, и желания покончить с пустыми разговорами о моих порочных наклонностях навсегда. Мне показалось даже, что это неплохой выход из тоски: взять подлую тварь без души, которая цепляет тебя за те низменные черты твоего естества, от которых ты не прочь бы избавиться, насытиться ею до рвоты, вышвырнуть вон и забыть. Похоть и любовь в действительности совершенно ничем друг с другом не связаны: в конце концов, попыткой притушить похоть любовь не оскорбишь.
Самое забавное, что все эти нелепые коллизии плескались в моей душе где-то выше Дара. Дар дремал себе, как тлеющий костер, – и мое смятение ему нисколько не мешало. Приятно.
Вечером я остановился на постоялом дворе. Все сидевшие внизу, в трактире, естественно, быстренько удалились, но я, противно собственному обыкновению, отправил гвардейцев взглянуть, не остался ли кто в комнатах для гостей, и выгнать оставшихся. И бросил несколько золотых расстилающемуся хозяину.
Я был уже в таком расположении, что опасался необходимости оставить здесь к утру растерзанный труп воришки. А таким развлечениям свидетели не нужны. У меня и так дивная слава – пробы ставить негде.
Есть мне совершенно не хотелось, зато я выпил вина. Потом еще выпил. Приказал гвардейцам привести Питера и оставаться у дверей в комнату – внутри, а не снаружи, как обычно.
Думал, что мне может понадобиться их помощь. Боюсь, что долгое одиночество, бесконечные потери и двое суток безумных мыслей сделали меня настоящим зверем. То, что я рисовал в своем воображении, было не столько непристойно, сколько предельно жестоко. Человек, к которому применили бы лишь одну из придуманных мной тогда процедур, горько пожалел бы о том, что променял на это наказание кнутом.
Питер вошел в сопровождении пары скелетов. Улыбаясь. Меня поразила и взбесила его самоуверенность. Я разглядывал его, сидя на стуле с хлыстом на коленях и ждал, чтобы он сказал что-нибудь в обычном плебейском духе: фамильярное, хамское, заискивающее, просто глупое. Чтобы я мог врезать ему хлыстом по роже, придравшись к словам. Я этого ждал с наслаждением.
А он сказал с тою же улыбкой, совершенно простодушно, встав на колени рядом со мной и глядя мне в лицо:
– Я вам так благодарен, государь. Знаете, вы же первый, кто ко мне по-человечески отнесся. Я же аристократов хорошо знаю – ничего, ей-богу, не ждал на самом деле… – Опустил голову, попал взглядом на хлыст, моргнул и спросил, чуточку даже сконфуженно: – Хотите меня отлупить за эту… ну… за эту глупость там, вчера, да? Я понимаю, нагло ужасно вышло… так что я действительно…
Вздохнул – и начал расстегивать куртку с виноватой такой и кроткой миной. С тенью улыбки.
Ушат воды на огонь. Мне в жизни не было так стыдно собственных намерений. Кровь прилила к щекам с такой силой, что, боюсь, вампиры в этой местности проснулись до заката. Я потерялся и не знал, что делать, поэтому молча наблюдал, как он стаскивает куртку, как развязывает шнурок на вороте рубахи, а на меня глядит странно, как-то почти сочувственно. Говоря:
– Мне, правда, жаль, государь. Но я же, знаете, даже в голову не брал, что вы действительно меня помилуете, да еще и возиться со мной станете. Я думал – рассердитесь, велите прикончить побыстрее. Вы простите… Меня просто кнутом уже били однажды, всего-то пятнадцать раз, а я подыхал несколько месяцев… Я перепугался ужасно. Лучше веревка, правда… Смерти-то я не боюсь, боюсь сгнить заживо…
Стыд достиг совсем уж невыносимых величин. Я отшвырнул хлыст в угол. Питер просиял:
– Так вы меня прощаете? Правда? Не сердитесь больше?
Я подал ему руку, и он не то что поцеловал, а прижался к ней лицом, не выпуская, как младший вампир, который пьет мой Дар. Прошептал:
– Я для вас – все, ну – все, только прикажите.
И у меня на душе как будто чуть-чуть потеплело впервые со дня смерти Магдалы.
Я так и не знаю, что во мне в те дни было от кого: чье Божье, а чье – Тех Самых. А может, Божьего и вовсе не было. И что бы я ни сделал – убил бы Питера или приблизил бы его к себе, – Та Самая Сторона все равно взяла бы свое.
Но если бы я все-таки дал волю убийце внутри себя… Я бы много потерял. В светлом образе Магдалы мне был явлен ангел, в образе Питера я пообщался с бесом… Но, как ни дико это звучит, он вскоре стал мне столько же другом, сколь Магдала – возлюбленной.
Я уже в ту ночь начал догадываться, что Питер объявился на моей дороге прямиком из ада и по пути в ад. Он был живым воплощением порока. До того как я с ним повстречался, я думал, что такие существуют только в непристойных снах, которых стыдишься под утро. Такие должны вызывать праведный гнев, но меня просто глубочайше поразило, что Питер каким-то чудом сохранил способность говорить и чувствовать по-человечески.
Вероятно, от удивления зверюга внутри меня временно издохла. Я успокоился. Приказал принести Питеру какой-нибудь еды – знал, что он смертельно голоден. Даже что-то съел с ним за компанию – дышать стало полегче.
Потом я с ним разговаривал. Для него не существовало ни морали, ни запретов, ни страха. На его теле не осталось живого места от шрамов; свежие синяки и ссадины просто в счет не шли рядом с рваными рубцами на спине, зажившими следами ожогов на боках и ниже ребер и несколькими метками от вырезанных стрел – а мне и это почему-то не казалось безобразным. Я больше не мог подогревать в себе отвращение.
Питер, уже почти засыпая, с экстатической искренностью выдал, что я слишком добр для аристократа, что он не мог и надеяться на такое теплое отношение к себе, что я невероятно целомудрен и вдобавок – что я редкостно хорош собой. Его сонная болтовня не походила на вранье, но кто бы поверил в такой откровенный вздор! Даже те, кто любил меня по-настоящему, не считали меня красавчиком.
Я разбудил его, чтобы потребовать объяснений.
– Разве не очевидно? – получил в ответ. – Разве дамы не говорили вам, государь? Ну все это – что у вас королевская кровь – по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие… Плечи – это понятно, это – клеймо некроманта. А что про вас говорят, что… ну, что вы некрасивый, – так они просто некрасивых не видали.
Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.
Вероятно, около восемнадцати лет. Но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы темно-русые, густые, прямые и тяжелые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причесанный и при оружии – может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже – за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.
Уголовники, с которыми он якшался, называли его Птенчик. Мой столичный двор сменил несколько кличек: Стрекозел, Змей и Подзаборная королева. Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он ее от кого-нибудь слышал.
Питер.
Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюбленным в меня до беспамятства. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы. Питер обожал все, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну… Только потому, что видел на них мой отпечаток.
Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады – менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы: я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно, но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.
Кроме порока, он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал: пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом – голод, остальное – побоку. Судя по тому, что подавали все же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам, – был прелестным ребенком. Это окончательно изуродовало его судьбу.
Его тело первым заполучил какой-то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели, и с годик мерзавец, которого Питер знал только как «вашу светлость», развлекался с ним, как хотел.
Потом Питер умудрился удрать. Прибился к «перелетным птицам», наемникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наемники считали его чем-то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими «птицами» не попал в руки противника во время каких-то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером как кошмар: ему частенько снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким-то чудом.
Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наемников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.
Питер не знал женщин. Его изломанная чувственность напоминала мне дерево, которое нарочно перевили стальной проволокой, чтобы оно росло не прямо, а прихотливым изгибом. Он – прости, Господи, как и Магдала, – желал лишь, чтобы его хоть в чем-то приняли всерьез, а о том, что кто-то примет его дружбу, даже и не мечтал. А мной восхищался. Ему никогда не пришло бы в голову требовать декларированного равенства. Он отлично сознавал, что любит короля, не на миг не забывая, что любит именно короля. Прекрасно, на мой взгляд. К тому же, когда на моего бродягу накатывало, он становился воплощенной благодарностью – а я казался ему ожившим воплощением всех мыслимых добродетелей.
Все это Питер рассказал мне по дороге в столицу – потому что, отправляясь в путь после той ночи, я взял его на круп своей лошади. Чем нас еще можно скомпрометировать?
А клеймо рока – над клеймом порока – можно было и не искать. Питер принадлежал Тем Самым Силам с детства; я хотел только чуть-чуть отогреть его напоследок… И сам собирался погреться.
И никогда, помилуй нас Бог, никогда не говорил ему, что мне хотелось с ним сделать на следующий день после того, как я забрал его из тюрьмы. Заноза в моей душе – укол стыда всякий раз, как вспоминаю.
Столичные жители Питера сразу не рассмотрели.
И то: синяки у него на лице стали незаметны за две недели пути, одет он был как оруженосец на марше, держался смело и спокойно, краска с волос смылась… Мои драгоценные придворные так и решили, когда встречали меня: государь откопал где-то в провинции второго Нарцисса. А Питер в первые дни выглядел очень скромненько и ввел их в заблуждение.
Вот вампиров никому бы не удалось обмануть – ни светскими тряпками, ни кроткими глазками. Оскар, кладбищенская гадюка, войдя ближайшей ночью ко мне в кабинет, при виде Питера улыбнулся так, что ирония у него просто-таки с клыков капала.
– Если ваше восхитительное величество позволит мне высказаться, – говорит, – то этот юноша, безусловно, является напоминанием о том общеизвестном факте, что человек предполагает, а Господь располагает. Вероятно, в дружеские чувства к этому молодому человеку вылилось ваше брезгливое отвращение к простолюдинам, мой дорогой государь?
– Оскар, – говорю, – это немилосердно.
– Осмелюсь заметить, – продолжает, – мой драгоценный государь, что эта прелестная история всего лишь подтверждает очередной раз общеизвестную истину об опыте старших товарищей…
И тут Питер хихикнул и спросил:
– Государь, а все вампиры такие зануды или только этот?
Умение Оскара держать себя в руках достойно всяческого восхищения – он ухитрился скрыть свое безмерное удивление очень удачно. И подойдя, приподнял голову Питера за подбородок.
Нарцисс бы грохнулся в обморок. Питер вздрогнул всем телом, покраснел и опустил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Сам ведь напросился. Сам намекал бог знает на что. Мог ведь смыться к своим сообщникам – остался; любопытно, на что понадеялся. На королевскую милость? Ну, поглядим, как он примет эту милость, провокатор поганый. И если хоть попытается возразить, я шкуру с него сдеру ленточками. Не без удовольствия.
Так что если накануне, когда Питер рискнул просить милости, в моей душе и мелькнула какая-то бледная тень возможной приязни, то к вечеру нынешнего дня я тихо закипал от злости, смешанной с презрением, и желания покончить с пустыми разговорами о моих порочных наклонностях навсегда. Мне показалось даже, что это неплохой выход из тоски: взять подлую тварь без души, которая цепляет тебя за те низменные черты твоего естества, от которых ты не прочь бы избавиться, насытиться ею до рвоты, вышвырнуть вон и забыть. Похоть и любовь в действительности совершенно ничем друг с другом не связаны: в конце концов, попыткой притушить похоть любовь не оскорбишь.
Самое забавное, что все эти нелепые коллизии плескались в моей душе где-то выше Дара. Дар дремал себе, как тлеющий костер, – и мое смятение ему нисколько не мешало. Приятно.
Вечером я остановился на постоялом дворе. Все сидевшие внизу, в трактире, естественно, быстренько удалились, но я, противно собственному обыкновению, отправил гвардейцев взглянуть, не остался ли кто в комнатах для гостей, и выгнать оставшихся. И бросил несколько золотых расстилающемуся хозяину.
Я был уже в таком расположении, что опасался необходимости оставить здесь к утру растерзанный труп воришки. А таким развлечениям свидетели не нужны. У меня и так дивная слава – пробы ставить негде.
Есть мне совершенно не хотелось, зато я выпил вина. Потом еще выпил. Приказал гвардейцам привести Питера и оставаться у дверей в комнату – внутри, а не снаружи, как обычно.
Думал, что мне может понадобиться их помощь. Боюсь, что долгое одиночество, бесконечные потери и двое суток безумных мыслей сделали меня настоящим зверем. То, что я рисовал в своем воображении, было не столько непристойно, сколько предельно жестоко. Человек, к которому применили бы лишь одну из придуманных мной тогда процедур, горько пожалел бы о том, что променял на это наказание кнутом.
Питер вошел в сопровождении пары скелетов. Улыбаясь. Меня поразила и взбесила его самоуверенность. Я разглядывал его, сидя на стуле с хлыстом на коленях и ждал, чтобы он сказал что-нибудь в обычном плебейском духе: фамильярное, хамское, заискивающее, просто глупое. Чтобы я мог врезать ему хлыстом по роже, придравшись к словам. Я этого ждал с наслаждением.
А он сказал с тою же улыбкой, совершенно простодушно, встав на колени рядом со мной и глядя мне в лицо:
– Я вам так благодарен, государь. Знаете, вы же первый, кто ко мне по-человечески отнесся. Я же аристократов хорошо знаю – ничего, ей-богу, не ждал на самом деле… – Опустил голову, попал взглядом на хлыст, моргнул и спросил, чуточку даже сконфуженно: – Хотите меня отлупить за эту… ну… за эту глупость там, вчера, да? Я понимаю, нагло ужасно вышло… так что я действительно…
Вздохнул – и начал расстегивать куртку с виноватой такой и кроткой миной. С тенью улыбки.
Ушат воды на огонь. Мне в жизни не было так стыдно собственных намерений. Кровь прилила к щекам с такой силой, что, боюсь, вампиры в этой местности проснулись до заката. Я потерялся и не знал, что делать, поэтому молча наблюдал, как он стаскивает куртку, как развязывает шнурок на вороте рубахи, а на меня глядит странно, как-то почти сочувственно. Говоря:
– Мне, правда, жаль, государь. Но я же, знаете, даже в голову не брал, что вы действительно меня помилуете, да еще и возиться со мной станете. Я думал – рассердитесь, велите прикончить побыстрее. Вы простите… Меня просто кнутом уже били однажды, всего-то пятнадцать раз, а я подыхал несколько месяцев… Я перепугался ужасно. Лучше веревка, правда… Смерти-то я не боюсь, боюсь сгнить заживо…
Стыд достиг совсем уж невыносимых величин. Я отшвырнул хлыст в угол. Питер просиял:
– Так вы меня прощаете? Правда? Не сердитесь больше?
Я подал ему руку, и он не то что поцеловал, а прижался к ней лицом, не выпуская, как младший вампир, который пьет мой Дар. Прошептал:
– Я для вас – все, ну – все, только прикажите.
И у меня на душе как будто чуть-чуть потеплело впервые со дня смерти Магдалы.
Я так и не знаю, что во мне в те дни было от кого: чье Божье, а чье – Тех Самых. А может, Божьего и вовсе не было. И что бы я ни сделал – убил бы Питера или приблизил бы его к себе, – Та Самая Сторона все равно взяла бы свое.
Но если бы я все-таки дал волю убийце внутри себя… Я бы много потерял. В светлом образе Магдалы мне был явлен ангел, в образе Питера я пообщался с бесом… Но, как ни дико это звучит, он вскоре стал мне столько же другом, сколь Магдала – возлюбленной.
Я уже в ту ночь начал догадываться, что Питер объявился на моей дороге прямиком из ада и по пути в ад. Он был живым воплощением порока. До того как я с ним повстречался, я думал, что такие существуют только в непристойных снах, которых стыдишься под утро. Такие должны вызывать праведный гнев, но меня просто глубочайше поразило, что Питер каким-то чудом сохранил способность говорить и чувствовать по-человечески.
Вероятно, от удивления зверюга внутри меня временно издохла. Я успокоился. Приказал принести Питеру какой-нибудь еды – знал, что он смертельно голоден. Даже что-то съел с ним за компанию – дышать стало полегче.
Потом я с ним разговаривал. Для него не существовало ни морали, ни запретов, ни страха. На его теле не осталось живого места от шрамов; свежие синяки и ссадины просто в счет не шли рядом с рваными рубцами на спине, зажившими следами ожогов на боках и ниже ребер и несколькими метками от вырезанных стрел – а мне и это почему-то не казалось безобразным. Я больше не мог подогревать в себе отвращение.
Питер, уже почти засыпая, с экстатической искренностью выдал, что я слишком добр для аристократа, что он не мог и надеяться на такое теплое отношение к себе, что я невероятно целомудрен и вдобавок – что я редкостно хорош собой. Его сонная болтовня не походила на вранье, но кто бы поверил в такой откровенный вздор! Даже те, кто любил меня по-настоящему, не считали меня красавчиком.
Я разбудил его, чтобы потребовать объяснений.
– Разве не очевидно? – получил в ответ. – Разве дамы не говорили вам, государь? Ну все это – что у вас королевская кровь – по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие… Плечи – это понятно, это – клеймо некроманта. А что про вас говорят, что… ну, что вы некрасивый, – так они просто некрасивых не видали.
Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.
Вероятно, около восемнадцати лет. Но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы темно-русые, густые, прямые и тяжелые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причесанный и при оружии – может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже – за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.
Уголовники, с которыми он якшался, называли его Птенчик. Мой столичный двор сменил несколько кличек: Стрекозел, Змей и Подзаборная королева. Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он ее от кого-нибудь слышал.
Питер.
Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюбленным в меня до беспамятства. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы. Питер обожал все, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну… Только потому, что видел на них мой отпечаток.
Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады – менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы: я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно, но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.
Кроме порока, он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал: пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом – голод, остальное – побоку. Судя по тому, что подавали все же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам, – был прелестным ребенком. Это окончательно изуродовало его судьбу.
Его тело первым заполучил какой-то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели, и с годик мерзавец, которого Питер знал только как «вашу светлость», развлекался с ним, как хотел.
Потом Питер умудрился удрать. Прибился к «перелетным птицам», наемникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наемники считали его чем-то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими «птицами» не попал в руки противника во время каких-то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером как кошмар: ему частенько снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким-то чудом.
Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наемников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.
Питер не знал женщин. Его изломанная чувственность напоминала мне дерево, которое нарочно перевили стальной проволокой, чтобы оно росло не прямо, а прихотливым изгибом. Он – прости, Господи, как и Магдала, – желал лишь, чтобы его хоть в чем-то приняли всерьез, а о том, что кто-то примет его дружбу, даже и не мечтал. А мной восхищался. Ему никогда не пришло бы в голову требовать декларированного равенства. Он отлично сознавал, что любит короля, не на миг не забывая, что любит именно короля. Прекрасно, на мой взгляд. К тому же, когда на моего бродягу накатывало, он становился воплощенной благодарностью – а я казался ему ожившим воплощением всех мыслимых добродетелей.
Все это Питер рассказал мне по дороге в столицу – потому что, отправляясь в путь после той ночи, я взял его на круп своей лошади. Чем нас еще можно скомпрометировать?
А клеймо рока – над клеймом порока – можно было и не искать. Питер принадлежал Тем Самым Силам с детства; я хотел только чуть-чуть отогреть его напоследок… И сам собирался погреться.
И никогда, помилуй нас Бог, никогда не говорил ему, что мне хотелось с ним сделать на следующий день после того, как я забрал его из тюрьмы. Заноза в моей душе – укол стыда всякий раз, как вспоминаю.
Столичные жители Питера сразу не рассмотрели.
И то: синяки у него на лице стали незаметны за две недели пути, одет он был как оруженосец на марше, держался смело и спокойно, краска с волос смылась… Мои драгоценные придворные так и решили, когда встречали меня: государь откопал где-то в провинции второго Нарцисса. А Питер в первые дни выглядел очень скромненько и ввел их в заблуждение.
Вот вампиров никому бы не удалось обмануть – ни светскими тряпками, ни кроткими глазками. Оскар, кладбищенская гадюка, войдя ближайшей ночью ко мне в кабинет, при виде Питера улыбнулся так, что ирония у него просто-таки с клыков капала.
– Если ваше восхитительное величество позволит мне высказаться, – говорит, – то этот юноша, безусловно, является напоминанием о том общеизвестном факте, что человек предполагает, а Господь располагает. Вероятно, в дружеские чувства к этому молодому человеку вылилось ваше брезгливое отвращение к простолюдинам, мой дорогой государь?
– Оскар, – говорю, – это немилосердно.
– Осмелюсь заметить, – продолжает, – мой драгоценный государь, что эта прелестная история всего лишь подтверждает очередной раз общеизвестную истину об опыте старших товарищей…
И тут Питер хихикнул и спросил:
– Государь, а все вампиры такие зануды или только этот?
Умение Оскара держать себя в руках достойно всяческого восхищения – он ухитрился скрыть свое безмерное удивление очень удачно. И подойдя, приподнял голову Питера за подбородок.
Нарцисс бы грохнулся в обморок. Питер вздрогнул всем телом, покраснел и опустил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41