— Нет, не сожалеешь, — сказал он. — Иначе твоя лояльность по отношению ко мне превалировала бы над твоей лояльностью по отношению к Сиву.
— Вы мой начальник, сэр.
Капитан Кляйн вздохнул.
— Садись. — Он отложил в сторону очки и воззрился на нее. — А теперь, будь добра ответить на мой вопрос: какого черта ты лезешь не в свое дело и навлекаешь на меня неприятности? Мне уже звонили из Вашингтона!
— Не понимаю, о чем вы, сэр.
— К чему эта бодяга? — Он имел в виду расследование. — Маркус Гейбл — герой войны, а не кто-нибудь?
— Так это о нем вам звонили из Вашингтона? — Она вспомнила, что Джэггер говорил ей о том, что, если Гейбл все еще работает на ЦРУ, то это заведение постарается его прикрыть.
— Они в Вашингтоне очень беспокоятся о престиже вьетнамских ветеранов и потратили много времени и средств, чтобы подчистить их имидж, изменить в их пользу общественное мнение. Это мандат, оставленный им Администрацией Рейгана, и они не хотят, чтобы у них в этом деле возникали проблемы.
— Я не думала, что создаю кому-то проблемы, сэр. Он искоса взглянул на нее.
— Иногда, — сказал он, — у меня создается впечатление, что ты подсмеиваешься надо мной.
— Совершенно ошибочное впечатление, сэр. Он откинулся в кресле, закинув руки за голову. Когда он снова заговорил, то уже другим тоном.
— Знаешь, Диана, я не слепой и не глухой, и я в курсе того, что кое-кто здесь называет меня Звездой Экрана. Они видят мою популярность, и им покоя не дает, что мне приходится представлять наш департамент перед общественностью. Но я не думаю, что они понимают, какие неприятности я от них таким образом отвожу. Что бы там обо мне не говорили, я способствую торжеству законности в этих краях.
Диана молчала. Она думала, от кого был тот звонок.
— Ты разговаривала с Сивом по телефону? — вдруг спросил он.
— Да, — призналась Диана, и тотчас же пожалела об этом. Что и говорить, на этом он собаку съел. На подлавливании. Вот что получается, когда позволяешь себе отвлечься на минуту.
— Он в отпуске, Минг. Я думаю, этим все сказано. — Капитан надел очки. — У тебя есть достаточно дел, я полагаю, которыми ты должна заниматься в служебное время. Если этой нагрузки тебе недостаточно, я с удовольствием подкину еще.
— В этом нет необходимости, сэр, — сказала она, поднимаясь с горячего сиденья. У стеклянной двери в его кабинет она помедлила. — Сэр?
— В чем дело?
— От кого был звонок?
— От Мортона Саундерса из Госдепа.
— Из Госдепартамента? Не из ЦРУ?
— Ты что, спрашиваешь, чтобы потом проверить, не соврал ли я?
— Нет, сэр, — сказала она, берясь за ручку двери. Надо немедленно связаться с Сивом. — Спасибо, сэр.
— Минг! — услышала она, уже открывая дверь. — Если твоя лояльность распространяется на меня в большей степени, чем па Сива Гуарду, то почему ты не называешь меня боссом?
— Собери их вместе.
* * *
Комната, освещенная только полосами света, просачивающегося сквозь бамбуковые жалюзи. За окном течет Сена, а за ней — Военная Академия и Марсово Поле.
— А что произойдет, когда все три части состыкуются? Может, сверкнет молния и ударит гром?
М. Мабюс сгорбился над столом, его ловкие пальцы так и сновали, прижимая друг к другу металлические части.
— Никогда не видел все три клинка в сборе, — сказал Мильо.
— Возможно, Терри Хэй и Мун — единственные люди, которые видели, — отозвался М. Мабюс.
— Только представить себе такое! Эта бесценная реликвия когда-то лежала в земле прямо у меня под носом. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.
М. Мабюс поднял голову.
— Почему грустно? — удивился он. — Лес Мечей теперь у тебя.
Но не надолго, подумал Мильо, если Волшебник добьется своего. Я должен объегорить его, как однажды он объегорил меня. Гениальность Волшебника в том, что он умеет пользоваться талантами людей, окружающих его. В Ангкоре он бы погорел без Терри Хэя. Но тот эпизод оказался точкой во времени, как Мильо понял несколько лет назад, с которой начался закат его собственного могущества.
Когда-то он был силен, как Александр Македонский. Его влияние распространялось на всю Юго-Восточную Азию, от Бирмы до Вьетнама. Он воспитывал своих кхмеров так, как считал нужным, изощряясь, как изощряется сердобольный родитель, ваяющий из своего отпрыска тот идеальный образ, который замыслил.
А потом пришли американцы с их заносчивостью и с их деньгами. Нет американца на всем земном шаре, Думал Мильо, который бы по-детски не приравнивал деньги к могуществу. В этом тайна американской души. В этом вся Америка, ее сила и ее гордость. Это еще молодая страна. Ее еще не попирала, как Францию, нога завоевателя.
Несмотря на недавние лицемерные излияния, она увидела во Вьетнаме и Камбодже не зеркало, в котором отразилась ее гнилая душонка, а скорее неудачный урок, во время которого некоторые сверхретивые ученики сделали что-то незапланированное мудрым учителем. Ну а как с нарушением законов, божеских и человеческих? На этот счет Америка помалкивает.
Как и Римская империя, Америка слепа к гниению, подтачивающему фасад ее культуры. Вонь от этого разложения сильнее, чем на кладбище.
Как это несправедливо и нелепо, думал Мильо, наблюдая, как М. Мабюс стыкует вместе мечи, что столько лет он был так привязан к американцам, как преступник, приговоренный к колесованию, привязан к своему колесу. Для них он был не больше, чем пешка в их большой игре. Они приказывали, и он, согнувшись в три погибели от подобострастия, подчинялся их приказам.
Теперь, когда он стал свободным, когда получил, наконец, возможность манипулировать ими, как они столько лет манипулировали им, он может позволить себе роскошь оглянуться на позорное прошлое и увидеть его таким, каким оно было. Но, странно, эта вновь обретенная свобода не подслащала горечи тех лет. Наоборот, полное осознание своего рабства — а оно пришло к нему, как озарение свыше, как свет Господа, вразумивший Св. Павла, шагающего по пыльной деревенской дороге — разозлило его до чертиков. Теперь он понимал, что эта ярость, слепленная из ядовитой мякоти его рабства, снабдит его энергией, в которой он так нуждается. Она будет его путеводной звездой во всех последующих действиях.
И все-таки в глубине души он побаивался, что его ярость не сможет подавить его страха перед Волшебником. Он знал Вергилия куда лучше, чем Логрази сможет когда-либо узнать, но преимущества для себя в этом он не видел. Совсем наоборот, знание того, на что способен Волшебник, подкармливало его страх, как кочегар подкармливает пламя новыми порциями топлива.
Чрезмерная жестокость и своеобразный юмор — вот два элемента, которые Волшебник обязательно вплетал во все свои проекты. Это был гений довольно извращенного типа. Подавлял он своих противников не столько интеллектом, сколько внезапностью поступков, бросающих вызов и разуму, и логике. И это делало его особенно опасным. Если бы он был просто аморальным, таким, каким Мильо считал Терри Хэя, то это было бы полбеды.
Но Волшебник был более чем аморальным. Это был первозданный хаос в образе человека.
Мильо подумал о Морфее, одинокой в своей черной необъятной постели. В первый раз ему пришло в голову, как по-умному она устроила свой мир, в котором она может не боятся боли и страха, переживая все на свете. Ее мир выше всего этого, даже выше самого времени. На какое-то мгновение он даже позавидовал ей. Она защищена от хаоса, имя которому Вергилий.
Но потом он увидел ее мир таким, каким он был на самом деле, и с легкой печалью подумал, что она просто заменила одну темницу на другую.
Как он ненавидел американцев! Эти извращенные сыновья Мидаса изменяют всех, к кому прикасаются, обещаниями золота в неограниченном количестве. Но в прикосновении их не золото, а чума. Чума инфляции, поразившая сначала страны Аравийского полуострова, потом Германию и Японию.
Вся их меркантильная философия была противна Мильо, для которого истинная свобода могла существовать только в условиях равенства. Дух Великой Французской Революции жил в нем, хотя его соотечественники предпочитают ныне высмеивать этот великий порыв или, что еще хуже, забывать.
Ветры перемен выбросили его, вместе с остальным человечеством, на пустынный и унылый берег. Единственная надежда человечества на спасение теперь сосредоточилась для него в лекарствах, рекомендуемых Обществом Возвращения в Лоно Истинной Религии. Только скальпелем хирурга, безжалостным, но милосердным, можно отсечь раковую опухоль, разрастающуюся по земному шару. Иначе скоро и Францию, как Индокитай до нее, разденут догола эти молодчики, слишком жадные, чтобы понимать, что они творят.
М. Мабюс уже почти справился со своим заданием, но все еще не решался поставить последнюю точку. Хотя Лес Мечей не был порождением культуры, в которой он вырос, но он хорошо знал легенду. Много раз он подсмеивался над верой в могущество этого талисмана, чувствуя кичливое превосходство над примитивами, которые верили в него. Но теперь, когда он сложил все три клинка как надо, и оставалось только скрепить их в единый Лес Мечей, он невольно чувствовал трепет. Его пальцы, манипулирующие шпульками из слоновой кости, расположенными пониже основания нефритовых лезвий, вдруг стали неуклюжими, и он чуть не уронил талисман.
Погруженный в свои мысли, Мильо сидел в темноте по другую сторону стола, и он даже не заметил этого. Для него Лес Мечей был просто средством для достижения его собственных целей. Что он мог знать о древних силах, сконцентрировавшихся в этом предмете, силах, которые спали в нем, как медведь в берлоге, не замечая, что вокруг вырос целый новый мир?
Прекрати нервничать! — приказал себе М. Мабюс. Мильо прав: это всего-навсего меч с тремя лезвиями. Сила его — в людской вере в него, а не в нем самом.
И все же...
— Готово, — сообщил М. Мабюс. В полутьме комнаты он поднялся, держа трехлезвиевый меч в обеих руках.
— Лес Мечей! — выдохнул Мильо.
М. Мабюс стоял, погруженный во тьму. Он чувствовал, как тьма ползет по нему, как тень земли ползет по луне во время ее затмения. Он стиснул рукоятку меча с почти нечеловеческой силой, порожденной его отчаянием и его недоумением перед тем, что с ним происходит.
Он похолодел, слыша, как мертвые кричат в его уши. Последнее время он постоянно жил, ощущая на своем лице их хладное дыхание. Скоро он присоединиться к ним, когда его миссия подойдет к концу. Но через какой ритуал очищения это произойдет, он представить не мог.
Его дух был черен от сажи грехов. Как шлак, она казалась естественным продуктом его внутреннего горения, горения желанием таким сильным, что граничит с похотью.
Холодный ветер коснулся его щеки, будто мертвец рукой. Он открыл глаза. Ничего в комнате, в которой он стоял, не изменилось. Или изменилось? Внезапно у него возникло жуткое ощущение, что комната начинает раздуваться, как пузырь, стены уходят все дальше и дальше... А потом пузырь лопнул, и стены разлетелись клочьями в черноте не пространства, а времени. Его дух начал расти, расти, и, наконец, стал огромным, как река без начала и конца.
Он уставился в темное зеркальное лицо Леса Мечей и увидел в нем объект его страстного желания, который ждал его, терпеливый, как паук, замерший в своей паутине.
Он давно уже вытравил этот эпизод из своей памяти. Но сила Леса Мечей была такова, что он вырвался из темницы забвения, как мучительный крик из сдавленного горла.
Ее имя было Луонг...
Этот эпизод сплел навсегда в его сознании занятия сексом и смерть, и случилось это вскоре после возвращения отряда ПИСК из Ангкора — во время посещения Мабюсом пепелища родного дома на севере.
Месяцами он не мог думать ни о чем другом, прежде чем решился отправиться туда, страшась увидеть его, но постоянно чувствуя его притяжение. Тоска по дому была как камень в почке, и он понял, что не сможет спать, пока не побывает там. То, что он увидел, было страшно. Ничего не осталось от его деревни. Почти сотня односельчан погибла после атаки американского вертолета, а те, кто уцелел, остались калеками, которым только опиум давал временное освобождение от мук.
Он добрался до деревни только к вечеру и долго бродил по пепелищу, как челн, затерянный в далеком море, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того времени, когда он жил здесь. Но каждый раз его сознание натыкалось на зияющую пустоту, в которой нет места каким-либо пространственным образам. Как будто налет того вертолета уничтожил не только саму деревню, но и его память о ней.
— Транг?
Он поднял глаза и увидал перед собой старика. Вид у него был такой, словно он уже так освоился с жизнью среди развалин и пепла, что воспринимает это как должное, так естественный способ существования.
— Транг, это ты? — Старик всматривается в его лицо. — Это я, Ван Нгок. Ты меня помнишь? Только мы с дочерью и уцелели. Остальные или уже умерли, или умирают.
Потрясенный Мабюс кивает.
— Да, я помню тебя, — Жуткий кошмар, ставший реальностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92