Плотно слежавшаяся бумага поддавалась неохотно, но все-таки расправлялась… Вот это голова с острым клювом, вот это скомканное крыло, вот это хвост… Сложенная из бумаги фигурка. Птица? Дракон? Или нет ничего, и этот комок просто случайно обронил прохожий, да затоптали другие?
А вот и рисунок. Смутный. Робьяр вспомнил художницу – глухонемую, но очень наблюдательную девушку. Они долго пытались объясниться с помощью подруги художницы. И Робьяр вспомнил свое почти болезненное нетерпение, когда он наблюдал за легкими и уверенными движениями девушки, взявшейся нарисовать встреченного ею незнакомца… И свое разочарование. Потому что рисунок был сделан мастерски, но в совершенно особом стиле, не позволявшем сразу опознать нарисованного человека. Девушка рисовала не самого человека, а связанные с ним ощущения. Глухонемая художница виновато пожала плечами, заметив его растерянность. Одно было очевидно – встретившийся незнакомец напугал девушку изрядно. От рисунка тянуло стылой, нечеловеческой, смертоносной мощью.
Еще предметы – с виду важные, но на самом деле ненужные, глухо молчащие, слепые, как гипсовые болванки. Форма есть, а по сути – ничего. Положить обратно в конверт и забыть.
И снова лица, лица, лица… Молодые и старые. Человеческие и не совсем. Заплаканные, искаженные гневом и болью, равнодушные, усталые.
Голоса и жесты. Резкие, слабые, эмоциональные, скупые, агрессивные, вялые…
«…не знаю, что показалось мне странным. Вроде бы человек, как человек, но он там посмотрел, что у меня будто обмерло все внутри…» – возбужденное женское лицо, обведенные ярким карандашом веки.
«Нет, муж мой никуда вечером не отлучался», – тусклый взгляд серых глаз. Лицо, словно маска. Волосы скучно стянуты назад.
«Да, это моя работа, но таких башмаков я за год десятками продаю, откуда мне знать, чьи это?..» – угрюмо басит сапожник, не поднимая глаз на вошедших. И ловко вгоняет тонкие гвоздики в подметку чьего-то сапога. – «Арестовывайте, коли хотите…»
«…девочка моя умница была. Никогда никуда одна не ходила. Вечерами дома, за шитьем» – заплаканное, нет, буквально стертое слезами, лицо. Непрерывные слезы вымыли новые морщины, как вымывает весенняя вода землю из трещин скал.
«…человек он был грошовый, и смерть его дешевая. Туда ему и дорога…» –безразличная, испитая мужская физиономия с тусклым взглядом. Только заскорузлые руки непрерывно мнут кожаную шапку.
«…нет, здесь дорога перекрыта, только с улицы Верховых можно войти. Там такой удобный лаз, сверху-то его и не видно почти. Нужно место приметное знать…» – косматый степенный пещерник щурит желтые глаза и явно мается на свету.
«…убирайтесь! Как вы смеете нас тревожить? Бездари и мерзавцы, неспособные сначала защитить людей, а потом найти того, кто ходит под вашим носом… Вон из моего дома!» – скрежещет мужчина, выставив перед собой в жесте отвращения руки в дорогих перчатках. Искажено гневом полное, белое лицо. Подрагивают отвисшие щеки и второй подбородок. Маленькие глазки прячутся в складках век… А взгляд застывший, почти неживой от безвозвратной потери. Только ненависть плещется в нем, как кипящая смола в каменной чаше.
«…вчера? Да, как раз накануне того, как девочку бедную нашли, мне сын сказывал, что видали они вроде человека какого. Он в дыру нырял, что у нас заместо старого колодца отрыли, да затем бросили. Мы раньше туда мусор хотели кидать, а потом боязно стало…» – Светловолосая, тревожно и растерянно улыбающаяся женщина то и дело нервно поправляет выпадающую из прически прядку, Шарит невольно взглядом по двору, выискивая за спинами гостей играющего сына.
А сын, такой же светлый, курносый, конопатый трещит без умолку, не спуская восторженных глаз с галунов стражей:
«…мы с Линьком на заднем дворе играли. Только вы маме не скажете? Мы потом к реке хотели спуститься, чтобы лягух наловить… Ну и что, что холодно! Зимние лягухи терпеливые, до самого снега можно найти… А там и видели, как он в дыру лез. Там не дыра на самом деле, а лаз, мы смотрели… Вы маме не скажете?..»
«…ну чего-о! Ну дядька, как дядька… Темно было…» – противно ноет тот самый Линек, норовя быстрее вывернутся и сбежать.
«Дракон. Я вам говорю, дракон там был. Может, и не видал я чего в этой жизни, но уж дракона-то различу…», – уверенно, без тени сомнения говорит сухонький старичок в очках и профессорской мантии, опираясь на палку из стеклянного дерева. Набалдашник палки выполнен в виде стилизованной драконьей головы.
«…кровь-то драконья все равно что порченная. Не будет жизни тому, на кого дракон взглянул. Вот точно тебе говорю. Знакомый у меня был, а у него жена. Вот из тех, про кого говорят драконьим крылом задетая. А по-простому – блаженная. Ну, то есть она вроде с виду нормальная, и хозяйство у нее в порядке, и дети ухожены, и мужу в ласке не отказывает, да только… Странная она была. Другая бы жила и радовалась – дом полная чаша, муж выпивает в меру, дети все как один мастеровитые. А она молчит и молчит. И смотрит так, словно видит что-то другое все время. Иногда уйдет от всех, в лес, и сидит там часами. Вроде улыбается, а что-то ей не в радость. Книжки все просила мужа с ярмарки привозить, А он-то дурак и возил, хотя всем известно – в книгах самая отрава. Вот женино-то гнилое нутро он теми книжками все больше травил. Она как почитает книжку, да так потом сама не своя ходит.
И никто ведь понять не мог, чего ей надо. Вроде и живут получше многих, и все при ней, а не было ей счастья. Вот старухи-то и говорили, что дракон ей душу отравил, а через душу ту и весь мир казался бедной женщине не таким, как нужно. Вроде как смотрела она на него драконьими глазами и оттого обычной человеческой радости разглядеть не могла… Как вы считаете, господин сыщик, вы же говорят за драконами охотитесь, значит знать должны?»
И еще бумаги…
Сплетения сотен разноцветных линий на желтоватом фоне схем городских подземелий. Сходятся, разбегаются, пересекаются, образуя разноцветные клубки и звездочки, свиваются в спирали и кольца, стягиваются в узлы, убегают за пределы чертежа…
Комната плавает в клубах табачного дыма. Синеватый туман растекается, размывая очертания предметов. Тусклая, уставшая лампа рождает янтарное сияние, заливая чертежи неярким светом и кажется, что цветные линии всплывают над бумагой, смешиваются с дымом и переплетаются прямо в воздухе – тонкие, зыбкие змеи… Те, что спешат туда; те, что дремлют, выжидая; те, что мертвы давно…
Где те, что знают путь? Что насыщены ядом чужого присутствия. Что отравлены его дыханием и смертоносным вожделением?
Робьяр запускает пальцы в шевелящийся, призрачный клубок…
И скучные схемы обретают смысл. Бесконечная путаница линий неожиданно свивается в единое плотное кольцо, охватывая болезненной каймой единственный городской район… Язва. Разноголосица чужих рассказов растворяется, оседая мутным илом на дно и оставшиеся на поверхности реплики звонки и ясны, цепляются друг за друга, тянут, выстраиваясь в связное описание… Множество лиц гаснет, теряясь во мраке забвения, оставляя только нужное…
Здесь Он обитает, потому что…
Он видели именно его, потому что…
Она знает, кто Он, потому что…
Дракон не оставляет следов. Зато следы оставляет человек. А человек реален. Он не способен стать невидимым и неощутимым. Значит, его видят другие – например, вездесущие и наблюдательные дети. Он не может просочиться через непроходимые завалы, значит будет ходить только там, где это возможно. Он не живет в безлюдном пространстве, значит кто-то живет рядом с ним и все знает… И как человек он совершает ошибки, по которым его можно найти. Выследить.
«…он якобы видел, как его соседи из дома справа и из дома через улицу возвращались под утро с разницей в два часа…», «…ага, там и видели, как он дыру лез», «…мой муж был дома…», «нет, здесь дорога перекрыта, только с улицы Верховых можно войти…», «говорят, что если люди злы и безжалостны друг к другу, то они и порождают этих темных тварей»…
То, что было зыбким, эфемерным, рассеянным по множеству источников, наконец, складывается, как мозаика. Одно к другому… Робьяр наклоняет голову, сцепляя пальцы на затылке и щурясь, вглядывается в бумаги перед собой. И не видит, как над ним, в шевелящемся плотном дыму молча раскрывает мощные крылья невозможная фигура, сотканная из выдумки, бреда, теорий, закрепленная фактами и логикой, оживленная желанием и яростью, вдохновленная надеждой.
… А может, и нет ее вовсе. И просто танцуют на стенах подвижные тени.
Восемь дней до Праздника
Чешуйчатая, буро-серебристая тварь размером с восьминога, с деловитой сосредоточенностью карабкалась по ветке белоцвета, пытаясь добраться до полураспустившихся бутонов. Слишком тонкая ветка каждый раз круто изгибалась под тяжестью твари, и буро-серебристый падал на землю. Пару секунд он лежал, ошалело шевеля лапками, потом переворачивался, встряхивался и бодрой рысью бежал к исходной точке, начинать все сначала. Поразительно бессмысленное упорство. Или, может быть, он так развлекается? Чем не качели?..
«Поразительно, сколь бессмысленно много ты потратил времени наблюдая за этой козявкой, – заметил дракон, – вместо того, чтобы закончить нужное дело»
– Кому нужное? – вздохнул я лениво. – Тебе? Вот и заканчивай…
Ветер меланхолично шелестел листами бумаги, в раскрытой и забытой папке. Ветер был первым ценителем величайшего произведения, начертанного на этих листах и долженствующего служить моей дипломной, выпускной работой. В папке затаилась почти законченная симфония для… А, какая разница? Я так и не притронулся к ней с тех пор, как пришел сюда. Просто валялся на подсушенном солнцем пригорке и любовался синим небом, подрастающей вокруг зеленью, жучками, паучками, наслаждаясь тишиной… Чуял, что все это скоро закончится.
– Привет, отшельник! – легкая ладонь опустилась мне на спину. – Бездельничаем? – Джеанна присела рядом, подобрав ноги. – Можно побездельничать с тобой?
– Сколько угодно, – разрешил я. – Поглядим, как долго сумеешь выдержать.
– Во всяком случае, здесь лучше, чем там! – она кивнула подбородком назад, в сторону оставшегося позади Гнезда, и светлые волосы, перетянутые шнурком, рассыпались по плечам, искрясь на солнце. – Не могу больше, – пожаловалась Джеанна, – все с ума посходили.
– Просто ты отвыкла от хорошей компании.
– Может быть, – согласилась она безропотно, хотя могла и поспорить. Компании, особенно те, в которых она становилась центром внимания, Джеанна очень уважала. Однако компании – компаниям рознь. Нет ничего утомительнее слишком задержавшихся гостей. Пусть даже у них есть весьма серьезные основания для задержки.
Прошедшей зимой было сожжено шесть Гнезд. Четыре из них располагались очень далеко на периферии, но два были совсем рядом. Причины пожаров назывались разные, но даже самому закоренелому тугодуму становилось ясно, что одновременно (под утро дня Исхода, начавшего много веков назад Великую войну) шесть домов случайно не вспыхнут. Большинство их обитателей уцелело, хотя и осталось без крова, поэтому поначалу их приютили местные жители, а потом разобрали по окрестным Гнездам. К нам тоже прибыли постояльцы, немного, но вполне достаточно, чтобы осложнить привычный быт. Обладание драконом никогда не гарантировало покладистость нрава, скорее даже наоборот. За годы, проведенные под одной крышей, мы успели привыкнуть к извивам своих характеров, но приспосабливаться к чужим!.. Впрочем, среди новоприбывших были и славные ребята. Не говоря уже о девушках.
А еще эта предпраздничная суета!
– Кир, – все тем же смирным тоном, предвещающим новые хлопоты и беспокойства, заговорила Джеанна, – как я погляжу, в данный момент ты не занят ничем важным…
– Неправда, – возразил я, немедленно насторожившись. – Я созерцаю природу, дабы внести в свое дипломное сочинение ноту лирики и…
– Может быть ты внесешь в свой диплом ноту городских настроений? – предложила Джеанна
– Ни в коем случае, – пробормотал я. – Я пытаюсь создать радостное, жизнеутверждающее произведение, рождающее в слушателе только светлое и чистое…
– Ты? – с сомнением переспросила Джеанна, поднимая стопку исписанных листков и вглядываясь в них. Я отобрал у нее добычу.
– Оставьте свой скептицизм, сударыня… Что ты забыла в Городе?
– Есть у меня небольшое срочное дело.
– Возьми в сопровождающие кого-нибудь из своих м-м… поклонников…
– Я не хочу брать с собой никого из моих «м-м-поклонников», – прохладно ответила Джеанна, – иначе я бы не стала разыскивать тебя в этих кустах, – она поднялась на ноги, – но, безусловно, если ты так занят, что не можешь…
Я неохотно встал вслед за ней, отряхивая налипшие прошлогодние травинки, и пробормотал:
– С другой стороны, элементы меланхолии, нервозности и безосновательной агрессин в моей симфонии внесут свежую струю в произведение и подчеркнут общее впечатление счастья и всеблагости…
Город изменился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68