Кейл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил ее пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кейл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.
Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли. — Гарью пахнет, сказал он и, увидев, что делает Кейл, негромко охнул.
Кейл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кейл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли все так же неподвижно стоял и молчал.
— Ну что же ты молчишь? — не выдержал Кейл. Хотел поговорить — говори!
— Нет, — ответил Ли, — не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. — Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.
Кейл отвернулся.
— Я дольше тебя просижу, — сказал он.
— Если решим состязаться, вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века — нет, Кейл, не пересидишь ты меня, проиграешь. Немного погодя.
Кейл раздраженно бросил:
— Ну что же, начинай свою нотацию.
— Не собираюсь я читать никаких нотаций.
— Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера — тоже знаешь.
— Не знаю, но догадываюсь. А что напился — чую.
— Как это так — чуешь?
— От тебя до сих пор несет.
— Первый раз это со мной. Ничего хорошего.
— По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.
— Что значит умственно?
— Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенных им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное — два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует херес, кажется, был, — и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете — это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.
Кейл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.
— А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, — сказал Кейл.
— Вечно мы бедных животных…
— Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, — прервал его Кейл.
— Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и злобы в тебе много. Кстати, ты на самом деле не знаешь, где Арон?
— Убежал от меня, а куда — не знаю.
— В Ароне злобы нет, — проговорил Ли задумчиво.
— Знаю, меня самого это беспокоит. Но он ведь ни за что не решится, правда? Как ты думаешь. Ли?
— Старая история! Когда человек спрашивает у другого, что он думает, ему хочется, чтобы тот подтвердил его собственное мнение. Это все равно что спрашивать у официанта, что сегодня стоит заказать. Не знаю я, решится или нет.
— И зачем только я это сделал? — воскликнул Кейл. Зачем?
— Пожалуйста, не усложняй, — сказал Ли. — Отлично знаешь, зачем. Ты разозлился на него, а разозлился потому, что обиделся на отца. Проще простого: разозлился, и все.
— Наверное, ты прав… Но я не хочу быть злым, не хочу! Что же мне делать, Ли, подскажи!
— Погоди-ка, кажется, это отец. — Ли выскользнул за дверь.
Кейл слышал, как они о чем-то говорят, потом Ли вернулся.
— На почту идет. Иногда мне кажется, что все мужское население Салинаса отправляется днем на почту, хотя никакой почты в это время не привозят.
— Многие по дороге заходят выпить, — заметил Кейл.
— Да, своего рода обычай, расслабиться можно, знакомых повидать… Знаешь, Кейл, — переменил Ли тему, не нравится мне отец, очень не нравится. Глаза какие-то неподвижные, и вообще… Да, совсем забыл. Ты новость слышал? Вчера ночью твоя мать покончила с собой.
— Как покончила? Правда? — вскинулся Кейл и проворчал: — Надеюсь, помучилась хорошенько… Господи, что я говорю! Вот видишь, опять, опять! Не хочу я быть таким, не хочу!
Ли не спеша почесал голову в одном месте, потом в другом, третьем, будто вся она кругом зачесалась. Ему нужно было выиграть время и принять глубокомысленный вид. Наконец он спросил:
— Ты получил удовольствие от того, что сжег деньги?
— М-м… Кажется, да.
— А тебе не кажется, что ты получаешь удовольствие от самобичевания? Что наслаждаешься тем, что терзаешь себя?
— Ли!..
— Ты чересчур поглощен собой. Заворожен трагедией Кейлеба Траска. Еще бы! Кейлеб — великий и неповторимый. Кейлеб, чьи страдания должны быть воспеты новым Гомером. А тебе никогда не приходило в голову, что ты всего-навсего мальчишка? Просто-напросто зловредный сопляк, зловредный и в то же время благородный — как все сопляки. Молокосос, набравшийся скверных привычек, но и сохранивший редкую чистоту помыслов. Допускаю, что у тебя побольше энергии, побольше напористости, чем у других. Но в остальном ты такой же мальчишка, как твои сверстники. Хочешь выставить себя великомучеником только потому, что от шлюхи родился? А если, не дай бог, что-нибудь случилось с Ароном, то и роль братоубийцы себе присвоить? Сопляк ты несчастный!
Кейл медленно отвернулся к столу. Затаив дыхание, Ли пристально следил за ним — точно так же, как врач следит за тем, как действует на пациента укол. Он видел, какие чувства бушуют в его подопечном: ярость, вызванная оскорблением, желание нанести ответный удар, и сменившая его горькая обида — признак того, что кризис миновал.
Ли облегченно вздохнул. Он действовал настойчиво и нежно, и труд его, судя по всему, не пропал даром.
— Кейл, мы — народ необузданный, — негромко начал он. — Надеюсь, тебя не удивляет, что я говорю «мы»? Вероятно, правильно утверждают, что американцы происходят из бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников. Но среди наших предков были и мужественные, независимые и великодушные люди. Иначе мы бы до сих пор лепились на жалких кочках истощенной земли Старого Света и голодали.
Кейл повернулся к Ли, его насупившееся лицо расплылось в улыбке. Китаец понимал, что ему не удастся совсем уж заговорить своего воспитанника, а тот понимал, ради чего старается Ли, и был благодарен ему.
— Я говорю «мы», потому что нам всем это передалось, независимо от того, откуда приехали наши отцы. У американцев разных цветов и оттенков кожи есть нечто общее. Все мы — порода, которая вывелась сама по себе. Именно поэтому мы ласковы и жестоки, как дети. Среди нас есть отчаянные смельчаки и жалкие трусы. Мы быстро сходимся с людьми, а с другой стороны, побаиваемся чужаков. Хвастаемся своими успехами и вместе с тем подражаем другим, как обезьяны. Мы чересчур сентиментальны, но и вполне прозаичны. Мы прагматики до мозга костей, расчетливость у нас в крови, а в то же время назови мне другую страну, которая так вдохновляется идеалами. Мы слишком много едим. У нас нет ни вкуса, ни чувства меры. Мы понапрасну растрачиваем нашу энергию. В Старом Свете говорят, что американцы из варварства перескочили сразу в декаданс, миновав промежуточные стадии. Но, может быть, те, кто критикует Америку, просто не подобрали ключ к нашему образу жизни? Да, мы все такие, Кейл, все до единого. И ты не очень отличаешься от других.
— Зубы заговариваешь? — улыбнулся Кейл. — Ну, давай, давай.
— Нечего мне больше давать. Я все сказал. Отцу пора бы вернуться. Беспокоит он меня. — С этими словами Ли торопливо вышел.
В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.
— Адам, что с тобой?
— Не знаю. Устал вроде бы. Устал.
Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные — неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне — медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.
— Удивительно, — проговорил он. — Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.
— А почту привезли? — спросил Ли.
— Да-да, кажется, привезли. — Адам сунул левую руку в карман, потом вынул. — Рука что-то онемела, — сказал он виновато, потянулся правой рукой и достал желтую казенную открытку.
— Кажется, я уже прочитал… Да, наверное, прочитал.
Он подержал открытку перед глазами, потом уронил на колени.
— Ли, пора мне, кажется, очки выписать. В жизни не страдал глазами, а сейчас вот плоховато вижу. Расплывается все.
— Может, я прочту?
— Странно… Завтра же схожу за очками… Да-да,прочти, что там.
Ли прочел:
— «Дорогой отец, я записался в армию. Наврал, что мне уже восемнадцать. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. Арон».
— Странно, — сказал Адам. — Вроде бы читал я… Впрочем, нет, кажется, нет.
Он изо всех сил тер руку.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

1
Та зима 1917 — 1918 годов была мрачным, тяжелым временем. Немцы продвигались вперед, сокрушая все перед собой. За три месяца англичане потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. Во многих частях французской армии начались волнения. Россия вышла из войны. Отдохнувшие и усиленные новыми пополнениями и новым снаряжением германские дивизии были переброшены с восточного фронта на западный. Судя по всему, война была безнадежно проиграна.
Настал уже май, а в боевых действиях участвовало только двенадцать американских дивизий, и лишь летом восемнадцатого началась систематическая переправка наших войск в Европу. Союзные генералы грызлись между собой. Немецкие субмарины топили наши транспорты.
Вот тогда мы, наконец, уразумели, что война — отнюдь не лихой кавалерийский наскок, а кропотливый, изнурительный труд. Зимой мы совсем упали духом. Улеглось возбуждение первых недель, а упорства и привычки к затяжной войне мы пока не выработали.
Людендорф был несокрушим. Ничто не могло остановить его. Он наносил удар за ударом по потрепанным английским и французским армиям. Мы уже начали опасаться, что не успеем соединиться с ними и окажемся один на один с непобедимой германской машиной.
Многие старались не замечать тягот войны, искали утешения кто в фантазиях, кто в пороках, кто в безрассудных развлечениях. Пошла мода на гадалок и предсказателей, в пивных не было отбоя от народа. Другие старались избавиться от растерянности и гнетущего страха, уходили в себя, замыкались в личных радостях и личных бедах. Как мы могли забыть все это? Первая мировая война вспоминается ныне совсем иначе: цепочка легких побед, парады вернувшихся фронтовиков, знамена, оркестры, безудержное хвастовство, драки с треклятыми бриттами, которые воображали, будто войну выиграли они и только они. Как быстро мы забыли, что в ту зиму нам никак не удавалось побить Людендорфа, и мы умом и сердцем приготовились к поражению.
2
Адам Траск был не столько опечален происшедшим, сколько огорошен. Он хотел вообще уйти из призывной комиссии, однако ему предоставили отпуск по болезни. Целыми часами возился он с левой рукой, держал ее в горячей воде и растирал жесткой щеткой.
— Это нарушение кровообращения, — объяснял он. Как только кровообращение восстановится, будет действовать нормально. А вот глаза меня беспокоят. Никогда на глаза не жаловался. Наверное, надо врачу показаться, пусть очки выпишет. Я и в очках — как тебе нравится? Уж и не знаю, сумею ли к ним привыкнуть. Сегодня надо бы к доктору сходить, да голова немного кружится.
Адаму не хотелось признаваться, что головокружения у него довольно сильные. Он передвигался по дому, только опираясь на стены. Ли нередко приходилось помогать Адаму подняться с кресла или утром с кровати, он завязывал ему шнурки на ботинках, потому что левая рука у него почти не слушалась.
Едва ли не каждый день Адам заговаривал об Ароне.
— Я могу понять, почему мальчиков тянет в армию. Если бы он мне сказал, что хочет завербоваться, я бы попытался отговорить его, но запрещать… запрещать бы не стал, ты же знаешь.
— Знаю, — отвечал Ли.
— Почему он тайком — вот этого я не могу понять. Почему не пишет? Мне казалось, что я знаю его. Абра от него не получала писем? Уж ей-то он должен написать.
— Я спрошу у нее.
— Обязательно спроси. И поскорее.
— Говорят, муштруют их здорово. Может, просто времени нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99