Его вытянутое лицо, которое очень красили густые холеные черные усы, носило отпечаток опыта и уверенности в себе, естественной при столь широкой, фактически всемирной популярности, каковой, судя по одежде и манере держаться, он отнюдь не тяготился, но, напротив, находил ее весьма приятной. Однако при всей присущей ему магнетической ауре человека, рожденного для великих дел, сам Дойл прежде всего видел себя в роли отца и мужа и считал предстоящую разлуку с женой и тремя маленькими детьми серьезным испытанием.
Для него не составило труда понять, что слава никак не защищает ее обладателя от всевозможных мелких жизненных неприятностей, не говоря о таких глубинных проблемах, как одиночество или внутреннее смятение. К тому же постоянное поддержание образа жизни, достойного этой славы, требует такого капитала, что грань между доходами и расходами была не толще лезвия бритвы.
Не то чтобы Дойл оказался категорически не готов к испытанию обретенным вдруг богатством, просто очень скоро выяснилось, что оно вовсе не столь велико, как могло показаться, и что какие бы суммы ему ни выплачивались, они имели обыкновение испаряться, причем чем значительнее были эти суммы, тем быстрее они тратились на всякого рода мелочи, без которых вроде бы вполне можно было обойтись. Для истинного шотландца, с детства воспитанного в духе бережливости и всю сознательную жизнь старательно избегавшего всякого рода экстравагантности и мотовства, это тоже было испытанием.
Впрочем, он уже усвоил, что бороться с этим бесполезно: к трате денег следует относиться как к одному из непреложных законов природы. Сначала человек трудится, чтобы зарабатывать достаточно для удовлетворения своих основных потребностей: в тепле, еде, крыше над головой, плотских радостях. Потом, добыв деньги, он, стремясь вознаградить себя за эту изнурительную работу, пускает их избыток на всякие там излишества и быстро растрачивает добытое, ставя тем самым под угрозу наличие самого необходимого. Приходится снова браться за проклятую работу – и так без конца. Поневоле чувствуешь себя загнанным в ловушку естественного порядка вещей, словно лосось, упорно плывущий вверх по течению к месту нереста – и своей гибели.
Неделя в море – великий боже, с каким нетерпением он ждал ее! Возможность хоть на какое-то время оставить позади всю эту изматывающую рутину. Не отправившись в путешествие, трудно даже осознать истинные размеры своих обязательств перед людьми. Да хотя бы та же корреспонденция – шутка ли, шестьдесят писем за день, и на каждое из них нужно ответить!
И какое великолепное средство для побега – величественный пароход, роскошная колесница, неудержимо прокладывающая путь по волнам, почти неподвластная переменам ветра и погоды. Какой возвышенный, исполненный достоинства опыт дает такое плавание в сравнении с путешествиями на тесных фрегатах и шлюпах, памятных ему по дням молодости и службе корабельным врачом. Правда, теперь, по прошествии пятнадцати лет, те долгие месяцы, проведенные им в море, воспринимались как сон, увиденный по меньшей мере столетие назад.
Упершись ногой в борт, он некоторое время наблюдал, как отдаляется Англия, а потом навел новую подзорную трубу на бульвар, который опоясывал побережье Саутгемптона ниже гавани. По дощатому настилу пляжа прогуливались отдыхающие. Дойл подкрутил винт настройки и теперь смог разглядеть кресла-каталки и сидящих в них, кутающихся в черные одеяла чахоточных больных…
У него сжалось сердце. Менее трех месяцев тому назад он возил жену Луизу в одном из таких кресел-каталок по дорожке санатория в Швейцарии. Холодное голубое небо. Горы, возвышающиеся над головой… С какой обидой относился он к величественному равнодушию этих неколебимых твердынь, испытывал ненависть к тому стандартному, снисходительному добродушию, с каким персонал санатория обращался с Луизой. В конце концов он схватил за руку одну из них, медсестру с отстраненным выражением лица, сильно встряхнул ее и заорал:
– Вы разговариваете с болезнью! Поговорите с ней, в этом кресле человек!
Луиза смутилась; медсестра отпрянула, ее бледные руки дрожали.
Он ненавидел их всех! Они не знали его жену, не пытались понять ее, никогда не ценили то, что уже вытерпела эта отважная женщина с добрым сердцем.
Почему люди отворачиваются от страданий? Да, воздействие недуга жестоко, иметь дело с больными нелегко, и он сам не раз упрекал себя за то, что в подобных ситуациях отступал. Да, прятался за маской врача, тогда как человек перед ним нуждался не столько в лечении, сколько в добром слове и взгляде, который устремлялся бы в самое сердце, туда, где душа взывает об утешении. Отчасти та вспышка гнева на равнодушие медсестры отражала его внутреннее недовольство собой, неспособность избавить жену от опустошающей, неизлечимой болезни, неумолимо отделявшей их друг от друга. Сколько времени прошло с тех пор, как они действительно были близки как муж и жена? Три месяца? Четыре?
На востоке в поле зрения показались верфи военно-морской базы в Портсмуте. Как много ленивых деньков провел он там во время медицинской практики, наблюдая из окна своего кабинета за тем, как маневрируют в гавани канонерские лодки… Когда у тебя появляется один пациент за полгода, только и остается, что любоваться канонерками. Прошло почти десять лет с тех пор, как он переехал туда, после той истории с «Семеркой». Возможно ли это?
Хлынул поток воспоминаний: маленький Иннес – тогда ему было всего двенадцать, – исполнявший роль помощника, в отглаженном голубом костюмчике, с нетерпением ждущий возможности приветствовать клиентов, которые так и не приходили. Теплые лучи утреннего солнца, лениво скользившие по стене кухни их коттеджа в Саутси. Смеясь, он перенес Луизу через порог, и с этих неуемных чувств и слепой веры в лучшее начался их брак… Резкий запах керосиновой лампы, письменный стол, за которым он просиживал ночи напролет и писал, писал бесконечно, мечтая о новой жизни, которая начнется после его писательских успехов. Крохотная спальня, где была зачата и появилась на свет их старшая дочь Мери…
Горизонт расплылся, глаза затуманились.
«Не надо об этом думать, старина, – сказал себе Дойл. – Убери, спрячь свои мысли куда-нибудь подальше».
Нижняя палуба заполнялась пассажирами, слышался оживленный говор – в основном немецкая речь. «Эльба» из Бремена, немецкий пароход. Девять тысяч тонн. Прекрасные машины, высокая маневренность, позволяющая развить семнадцать узлов уже в Ла-Манше. Каюты первого класса, рассчитанные на двести семьдесят пассажиров, и всего пятьдесят кают второго класса. Безупречная, дисциплинированная команда. Германские линии почти монополизировали североамериканские торговые маршруты благодаря свойственным немцам высочайшим профессиональным стандартам. Да, эта нация на марше…
Вот и Иннес – кто-то наседает на него, размахивая визиткой. Разглядеть человека под таким углом зрения было затруднительно, впрочем, он подозрительно напоминал чертова Айру Пинкуса.
– Домой или из дома?
Дойл резко обернулся – кто осмелился нарушить его хрупкое одиночество? – и футах в десяти увидел пузатого, краснолицего человека лет пятидесяти с редеющим венчиком тронутых сединой рыжих волос, седеющими бачками и усами. В голосе угадывался ирландский акцент.
– Уезжаю, – ответил Дойл.
– Грустные прощания обычно предшествуют долгой разлуке, – произнес незнакомец.
Дойл вежливо кивнул в знак согласия. Да, ирландец. Воротничок как у священника, грубые башмаки, черные четки и распятие, торчавшее из кармана. Черт, в чем он вовсе не нуждается, так это в непрошеных поучениях и проповедях!
– Что-то новое вошло в нас. Мы способны смотреть на неведомое без предубеждения или предвзятости, – продолжал священник. – Приветствуйте это как новую возможность. И может быть, мы обнаружим в себе неведомую территорию, место, которое хранит разгадку того, кто мы на самом деле.
Голос звучал мягко, с неподдельной ноткой искренности. То было не обычное ханжеское пустословие, и, хотя Дойл противился любым попыткам такого рода воздействия, его это тронуло. Он поймал себя на том, что удивляется проницательности незнакомого священника: как точно смог этот посторонний человек проникнуть в его чувства! Неужели они так прозрачны? Священник тем временем, блюдя приличия, не отводил взгляда от моря.
– Порой самое лучшее в себе мы оставляем позади, – сказал Дойл.
– Может случиться так, что в ходе путешествия появится цель, о которой путник вначале не имел представления. – Священник говорил, словно ни к кому не обращаясь. – Высокая, способная спасти жизнь. А может быть, даже спасти душу.
Дойл позволил этим словам скользнуть внутрь и успокоить себя, внутренняя преграда пала. Ленивые волны Ла-Манша ласкали взгляд, и на Дойла снизошло умиротворение.
Из забытья его вырвал отразившийся от воды и ослепивший Дойла на мгновение блик солнечного света. Дойл не знал в точности, как долго стоял там, пока они не заговорили, но прибрежная линия с тех пор изменилась. Открытая сельская местность, пологие холмы. Океан манил вдаль.
Дойл оглянулся. Священника нигде не было.
На палубу уровнем ниже той, где стоял Дойл, вышел и направился к грузовому трюму «Эльбы» красивый широкоплечий блондин. Он плавно слился с толпой, мимоходом заговаривая с людьми на безупречном немецком, в котором ощущался аристократический акцент, характерный для жителей Гамбурга. Не привлекая к себе особого внимания, с непринужденной улыбкой на лице человек заказал выпивку, зажег сигарету и прислонился к колонне, внимательно рассматривая своих попутчиков.
И пришел к выводу, что никто из этих самодовольных, глазеющих на береговую линию бюргеров не заметил, как он поднялся с нижней палубы.
Это хорошо. Никто не видел его и в трюме. И до сих пор ни один из офицеров корабля не обратил на него особого внимания, разве что скользнул по нему мимолетным взглядом, не более.
Наконец земля исчезла за горизонтом, и пассажиры, не замечая его пристального взгляда, начали расходиться с палубы; многие двинулись к бару, собираясь обсудить будущий переход через Атлантику.
А вот и двое молодых людей, с виду торговцы, одетые не столь элегантно, как эти праздные буржуа; они остались в стороне, возле спасательной шлюпки, где вели разговор в той серьезной, заговорщической манере, которую он так часто отмечал, наблюдая за ними в Лондоне.
Поняли ли эти два еврея, что за ними наблюдают? Пока нет. Но что-то спугнуло их, насторожило обоих еще в Лондоне, побудив так быстро собраться и отбыть за море. Ему пришлось нелегко: попробуй-ка в такие сжатые сроки собрать команду и направить ее сюда. Но он справился.
По ходу беседы оба покосились в его сторону, но он перевел взгляд на проходившую мимо женщину и приподнял шляпу. А когда незаметно взглянул на них снова, двое уже забыли о нем и покидали палубу, поглощенные своим разговором.
Блондин наблюдал за тем, как они удалялись. Следующей его задачей было найти их каюты; потом он подключит остальных.
Бросив сигарету за борт, он последовал за молодыми людьми.
Затруднений не предвиделось.
В море. Прибытие в Сан-Франциско
В это время на палубе другого корабля (ржавого убогого корыта под названием «Кантон», плывшего из Шанхая со всяким сбродом), только что одолевшего полмира и вошедшего в пролив, ведущий к широкой глубоководной гавани, – у правого борта стоял мужчина и спокойно смотрел на приближавшийся неведомый материк. Когда четко обрисовалась мифическая земля изобилия, заполнявшая палубу толпа обездоленных иммигрантов разразилась ликующими возгласами. После двух недель, проведенных в душных, грязных трюмах, так хотелось верить, что рискованная игра, в которой они поставили на кон свои жизни, возможно, и вправду стоила свеч.
Мужчина стоял почти посреди толпы, однако отдельно от нее, сам по себе; никто не задевал и не толкал его. Среднего роста и телосложения, внешне ничем не примечательный, места он занимал совсем немного, но это было его место, его личное пространство, никто не думал на него посягнуть, а сам факт присутствия этого человека не задерживался ни у кого в памяти. Даже здесь и сейчас, посреди возбужденной, взбудораженной толпы, он, хотя вовсе не прятался и не маскировался, оставался незамеченным. То была одна из самых удивительных его способностей – когда дело того требовало, становиться фактически невидимым.
Мужчина не знал своих родителей и настоящей фамилии; когда его, младенцем, нашли брошенным в переулке, при нем не обнаружилось ничего, что хотя бы как-то намекало на его имя. Однако он с ранних пор выказывал такую уверенность, целеустремленность и силу воли, что братья из воспитавшей мальчика обители нарекли его Канацзучи, что значит «молот».
Когда корабль причалит и они будут проходить в Сан-Франциско иммиграционный контроль, ни один чиновник не усомнится в том, что имеет дело с одним из четырех сотен бедняков кули, нищих китайских поденщиков из провинции Гуандун в Поднебесной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65