Только шампанское, в количестве, достаточном, чтобы в нем мог плавать военный корабль, и огромные блюда с сырыми моллюсками. Расходы, таким образом, уменьшаются, контакты между гостями благодаря тому, что они не сидят прикованными к месту за столом, а фланируют по залу, напротив, учащаются. Это позволяет четыремстам наметить на этот вечер множество встреч и решить множество важных вопросов, не обидев никого ранним уходом. Правда, Дойл решительно не понимал, в чем тут благо, если спустя час все эти люди снова увидятся на приеме у другого воротилы. Как утомительно придерживаться светского графика: половина времени уходит на то, чтобы нарядиться для выхода в свет, остальное на переезды в течение вечера с места на место, при постоянно гложущем подозрении, что кто-то где-то развлекается лучше.
– Кстати, прости меня за Пинкуса, – сказал Иннес. – За то, как я вел себя на борту! Боюсь, что вначале я совершенно попал под его влияние. Это полностью моя вина.
– Ничего страшного, – великодушно произнес Дойл, втайне весьма обрадованный этим признанием. – С кем не бывает.
– Понимаешь, он мне совсем голову заморочил, особенно этими девушками-танцовщицами. Правда, они и вправду такие милашки… Внимание, Артур, справа по борту опасность!
Иннес привлек его внимание к приближавшейся стайке матрон, взиравших на заезжую знаменитость с алчным восхищением хищниц, устремляющихся к добыче. Дойл, прикинувшись, будто не замечает этого наступления, обратился в бегство, в то время как Иннес двинулся в самую их гущу, дабы обеспечить отступающему арьергардное прикрытие.
Однако стремительная ретирада ни к чему хорошему не привела: избежав одной толпы поклонников, Дойл оказался зажатым другой под лестничным пролетом. Его окружали жизнерадостные, потные лица, светившиеся загаром и неестественным здоровьем, а Пепперман, как назло, куда-то запропастился. Ну надо же, а ведь до сих пор только что не водил за руку, повторяя имя каждого, с кем они сталкивались (кстати, почему бы не ввести у себя обычай носить вместо этих идиотских бутоньерок пуговицы с отпечатанными на них именами?), но его отмело в сторону под натиском какого-то безумного итальянского тенора. Дойл увидел, как косматая шевелюра майора колышется, то и дело выныривая на поверхность людского моря, и понял, что отбиваться от задиристого, клыкастого вожака этой хищной стаи ему придется самостоятельно. Как там, черт возьми, его зовут?
Рузвельт? Именно. «Теодор. Зовите меня Тедди». Выходец из семьи, принадлежащей к правящему классу: хотя считается, будто в стране свободы такового быть не должно, но даже последнему болвану и без очков видно, что это не так. Этот Тедди – примерно ровесник Дойла, коренастый и плотный, как эта жирная сигара у него во рту, в очках с толстыми линзами, украшающими квадратную физиономию. Только взгляд этих глаз исполнен такой воли, напора и бесстрашной энергии, что их обладатель в этом отношении переплюнул бы носорога.
Рузвельта представили как полномочного представителя того-то или сего-то, то ли парка коммерции, то ли чего-то еще. Американцы придумали для себя развлечения, награждая друг друга титулами, длинными и многословными, как железнодорожные составы, потрясающими нелепой пышностью, свидетельствующей о нехватке воображения. Вице-суперинтендант помощника комиссара службы надзора за безопасностью и здоровьем. Административный наблюдатель отделения стремян и подпруг департамента гужевого транспорта Управления общественных перевозок. Ничего похожего на поэтический лиризм английских должностных наименований: канцлер казначейства, министр внутренних дел, вице-король…
– Был в лекционном турне, – заявил Рузвельт, маниакально жуя свою сигару. – Бостон, Филадельфия, Атлантическое побережье. Нынче я не могу позволить себе отлучаться далеко и надолго. Два месяца тому назад умер мой младший брат. Алкоголь. Беспутство. Эпилепсия. Галлюцинации. Содержание в лечебнице. Пытался выброситься из окна. Семья в смятении. Ужасно. Вы не представляете себе, Артур, как все это тяжело!
«Зачем он рассказывает мне все это? И почему называет Артуром?»
– Весьма сочувствую, – произнес он вслух. А что тут еще скажешь?
– Премного благодарен. Что можно сделать, когда тот, кого ты так сильно любишь, не хочет жить? Ничего. Совершенно ничего. Приходится отпустить его.
Из-под очков Рузвельта выкатилась слеза, и он, ничуть этим не смутившись, утер ее.
– Но жизнь продолжается. Она для живых. Это борьба, состязание. Идти вперед, не сдаваться до последнего вздоха. Пока мы сами не упокоимся в земле.
Дойлу этот прямодушный манифест стойкости понравился: разве не это больше всего восхищало его в американцах? Прямота, искренность. Свобода в выражении сильных чувств. Никакой чопорной официальности, за которой его сдержанные соотечественники прячутся, словно полевые мыши в живой изгороди Сассекса.
Рузвельт вынул сигару изо рта и наклонился к Дойлу:
– Мое мнение по поводу излишеств, убивших моего брата, таково: оглядитесь по сторонам, в этом помещении вы увидите лишь богатство, изящество, утонченность. Но позвольте сказать вам, что повсюду на улицах этого города происходит открытая война; банды головорезов и хулиганов беспрепятственно хозяйничают во всех кварталах Нижнего Ист-Сайда, и город не в состоянии их укоротить. На примере Нью-Йорка можно отчетливо проследить два основных направления, по которым развивается человеческая раса. Один путь лежит через самосовершенствование и филантропию нравственно сильных людей, стремящихся увеличить свои познания и расширить кругозор: они ведут общество вперед. Второе достигается неосознанно теми, кто потерпел нравственное крушение через пьянство и разврат: две невидимые руки, выдергивающие сорняки в саду жизни. Я предвижу, что через три поколения породы пьяниц, распутников и преступников, скрещивающихся между собой, как это у них обычно бывает, вымрут или сойдут на нет… Почему? Да потому что излишества и преступления ослабляют их телесно, а зачастую и убивают раньше, нежели они успевают обзавестись потомством. Таким образом, прогнившая ветвь оказывается подрезанной, и со временем раса поднимается на более высокий уровень. У природы есть свои инструменты.
Он отступил назад, чтобы оценить воздействие своей теории. Дойл внимательно присмотрелся к нему и спросил:
– Вы собираетесь баллотироваться на какой-нибудь пост, мистер Рузвельт?
– Я был кандидатом на пост мэра этого великого города, и мы не исключаем, что повторим эту попытку, – ответил Рузвельт, и стоявшие позади него на ступеньках сторонники при этих словах приосанились. – А вы, Артур, не намереваетесь ли совершить поездку на Запад?
– Я не уверен, что маршрут моего турне уже не проработан во всех деталях, – ответил Дойл, несколько ошеломленный тем, с какой живостью произошла трансформация скорбящего брата в генетика-мальтузианца.
– Мой вам совет: плюньте на турне, посмотрите Запад. Суровый, опасный край, дикая, первозданная земля. Нечего и надеяться найти более подходящее место для того, чтобы задуматься о незначительности человека.
– И вы часто размышляете об этом? – осведомился Дойл.
– Там вы убедитесь в том, что человек отправился на Запад ради более высокой цели. Судьба повелела американцам осваивать новые рубежи, и это определило их характер на сотни грядущих лет.
– Правда? Как так?
Рузвельт медленно повертел сигару и посмотрел на Дойла в упор. Он явно не привык к тому, чтобы его заявления подвергали сомнению, но Дойл не смутился.
– Американцы придут к пониманию собственной, Богом данной способности подчинять себе природу, а в конечном счете на них возложат и ответственность за управление цивилизованным миром. Правда, покорять природу должно с благоговением, ибо только в единении с природой мы сумеем сформировать надлежащее отношение к тому, чтобы взвалить себе на плечи и грандиозную ответственность мирового лидерства. Если вы посетите Запад, Артур, то на каждом повороте вы увидите пейзажи и панорамы такого ошеломляющего величия, что это в корне и навсегда изменит само ваше представление о мире. Я призываю вас не упустить такой шанс.
– Я всегда хотел увидеть индейцев, – кивнул Дойл.
Рузвельт прищурил глаза, и Дойла словно обожгло лучом направленной на него энергии.
– Послушайте, у нас в стране люди отсталые и сентиментальные тоже вели немало разговоров о том, что мы должны пожертвовать экспансией нашей цивилизации ради выживания нескольких разбросанных по равнинам племен, существование которых лишь ненамного осмысленнее диких зверей, с которыми они делили право владения своими пустынями до нашего прихода.
– Я читал, что они, на свой дикарский манер конечно, своеобразны и интересны.
– Краснокожий – это реликт каменного века, и его так называемое изначальное, дикарское «благородство» говорит лишь о безнадежном отставании от темпов прогресса. Колеса истории никогда не прекращают вращения из жалости; кто не способен выдерживать их скорость, обречен на гибель. Такова участь, уготованная Богом для индейцев: нежелание приспосабливаться к стремительно меняющемуся миру – это их смертный приговор.
Неожиданно Рузвельт крепко стиснул руку Дойла.
– Мне очень понравились ваши рассказы. Холмс. Ватсон. Великолепные ребята. Жаль, что вам пришлось их убить. Подумайте о деньгах, которые вы могли бы заработать. Но все равно, браво, Артур! Желаю приятного пребывания в Америке.
С этими словами Рузвельт удалился, властным жестом уведя за собой всю свою рать. В образовавшуюся после их ухода пустоту тут же вступил Иннес.
– Что за тип? – осведомился он.
– Шокирующий пример биологического вида Homo Americanus. Его можно набить опилками и выставить в музее.
– Но каковы здесь франты! Взять хотя бы вон того расфуфыренного малого.
Иннес кивнул в сторону стройного мужчины, смуглого, с тонкими чертами лица, в цилиндре, фраке, черной накидке и струящемся белом шелковом шарфе. Он был занят беседой, но регулярно посматривал в их сторону. Его лицо отличали своеобразный разрез глаз и почти женственная утонченность губ и носа. Грива длинных черных волос была собрана в хвост. Лет тридцати с небольшим на вид. Незнакомец держался с развязной уверенностью знаменитого маэстро.
– Представляешь, начал рассказывать мне о задуманном им концерте. Каждый инструмент в оркестре представлен своим запахом, который он будет выдувать в публику с помощью машины, когда оркестранты начнут играть…
– Разные запахи?
– Ты правильно меня услышал: аромат розы для струнных, сандаловое дерево для духовых, жасмин для флейты и так далее. Каждый запах будет подаваться из своей форсунки, сопряженной с конкретным инструментом и им активизируемой.
– Боже!
– Говорит, что уже получил патент. «Нюхорама» – симфония запахов.
– Похоже, скоро я в театр ни ногой.
– Только в Америке.
Высокий, симпатичный блондин в смокинге, вынырнув из толпы, направился к Дойлу, на ходу запуская руку за пазуху. Увидев его приближение, элегантный смуглый мужчина в шелковом шарфе подошел к Дойлу, решительно взял его за руку и повел в самую гущу толпы.
– Мистер Конан Дойл, сэр, для меня это исключительная честь, – произнес щеголь с безупречным аристократическим оксфордским произношением. – Я только что получил несравненное удовольствие, познакомившись с вашим братом, и подумал, что, может быть, возьму на себя смелость представиться вам самостоятельно.
«Что ты и сделал, мистер Нюхорама».
Высокий блондин смешиваться с толпой не стал и теперь маячил на краю зала.
– Меня зовут Престон Перегрин Райпур, но для знакомых я просто Престо. Мы с вами в своем роде соотечественники. Я закончил Оксфорд, – промолвил денди и с тем же выражением лица тихо, с угрожающей серьезностью продолжил: – Сэр, прошу вас время от времени поглядывать на все это сборище, а когда смотрите на меня, улыбайтесь, будто я говорю вам что-то забавное.
– Простите?
– За нами следят. Лучше всего, если наш разговор будет коротким и со стороны покажется поверхностным, обычной светской болтовней, – пояснил Престо. Развязности в его голосе не осталось и следа, она сменилась доверительной искренностью.
– А в чем дело, сэр? – осведомился Дойл, изобразив, согласно пожеланиям собеседника, широкую улыбку.
– Боюсь, что нынешние обстоятельства не очень подходят для подобного разговора. Если коротко, то вам угрожает опасность. Вы должны немедленно покинуть это место, – сказал Престо, улыбаясь и кивая проходящей мимо паре.
Дойл заколебался: оглядевшись как бы между делом, он не приметил ничего тревожного.
– Удобно ли будет мне заглянуть к вам в отель завтра утром часов, скажем, в девять? – спросил Престо.
– Нет, пока я не услышу, в чем дело.
Райпур помахал кому-то поверх плеча Дойла, залился дурацким смехом и тихонько произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Кстати, прости меня за Пинкуса, – сказал Иннес. – За то, как я вел себя на борту! Боюсь, что вначале я совершенно попал под его влияние. Это полностью моя вина.
– Ничего страшного, – великодушно произнес Дойл, втайне весьма обрадованный этим признанием. – С кем не бывает.
– Понимаешь, он мне совсем голову заморочил, особенно этими девушками-танцовщицами. Правда, они и вправду такие милашки… Внимание, Артур, справа по борту опасность!
Иннес привлек его внимание к приближавшейся стайке матрон, взиравших на заезжую знаменитость с алчным восхищением хищниц, устремляющихся к добыче. Дойл, прикинувшись, будто не замечает этого наступления, обратился в бегство, в то время как Иннес двинулся в самую их гущу, дабы обеспечить отступающему арьергардное прикрытие.
Однако стремительная ретирада ни к чему хорошему не привела: избежав одной толпы поклонников, Дойл оказался зажатым другой под лестничным пролетом. Его окружали жизнерадостные, потные лица, светившиеся загаром и неестественным здоровьем, а Пепперман, как назло, куда-то запропастился. Ну надо же, а ведь до сих пор только что не водил за руку, повторяя имя каждого, с кем они сталкивались (кстати, почему бы не ввести у себя обычай носить вместо этих идиотских бутоньерок пуговицы с отпечатанными на них именами?), но его отмело в сторону под натиском какого-то безумного итальянского тенора. Дойл увидел, как косматая шевелюра майора колышется, то и дело выныривая на поверхность людского моря, и понял, что отбиваться от задиристого, клыкастого вожака этой хищной стаи ему придется самостоятельно. Как там, черт возьми, его зовут?
Рузвельт? Именно. «Теодор. Зовите меня Тедди». Выходец из семьи, принадлежащей к правящему классу: хотя считается, будто в стране свободы такового быть не должно, но даже последнему болвану и без очков видно, что это не так. Этот Тедди – примерно ровесник Дойла, коренастый и плотный, как эта жирная сигара у него во рту, в очках с толстыми линзами, украшающими квадратную физиономию. Только взгляд этих глаз исполнен такой воли, напора и бесстрашной энергии, что их обладатель в этом отношении переплюнул бы носорога.
Рузвельта представили как полномочного представителя того-то или сего-то, то ли парка коммерции, то ли чего-то еще. Американцы придумали для себя развлечения, награждая друг друга титулами, длинными и многословными, как железнодорожные составы, потрясающими нелепой пышностью, свидетельствующей о нехватке воображения. Вице-суперинтендант помощника комиссара службы надзора за безопасностью и здоровьем. Административный наблюдатель отделения стремян и подпруг департамента гужевого транспорта Управления общественных перевозок. Ничего похожего на поэтический лиризм английских должностных наименований: канцлер казначейства, министр внутренних дел, вице-король…
– Был в лекционном турне, – заявил Рузвельт, маниакально жуя свою сигару. – Бостон, Филадельфия, Атлантическое побережье. Нынче я не могу позволить себе отлучаться далеко и надолго. Два месяца тому назад умер мой младший брат. Алкоголь. Беспутство. Эпилепсия. Галлюцинации. Содержание в лечебнице. Пытался выброситься из окна. Семья в смятении. Ужасно. Вы не представляете себе, Артур, как все это тяжело!
«Зачем он рассказывает мне все это? И почему называет Артуром?»
– Весьма сочувствую, – произнес он вслух. А что тут еще скажешь?
– Премного благодарен. Что можно сделать, когда тот, кого ты так сильно любишь, не хочет жить? Ничего. Совершенно ничего. Приходится отпустить его.
Из-под очков Рузвельта выкатилась слеза, и он, ничуть этим не смутившись, утер ее.
– Но жизнь продолжается. Она для живых. Это борьба, состязание. Идти вперед, не сдаваться до последнего вздоха. Пока мы сами не упокоимся в земле.
Дойлу этот прямодушный манифест стойкости понравился: разве не это больше всего восхищало его в американцах? Прямота, искренность. Свобода в выражении сильных чувств. Никакой чопорной официальности, за которой его сдержанные соотечественники прячутся, словно полевые мыши в живой изгороди Сассекса.
Рузвельт вынул сигару изо рта и наклонился к Дойлу:
– Мое мнение по поводу излишеств, убивших моего брата, таково: оглядитесь по сторонам, в этом помещении вы увидите лишь богатство, изящество, утонченность. Но позвольте сказать вам, что повсюду на улицах этого города происходит открытая война; банды головорезов и хулиганов беспрепятственно хозяйничают во всех кварталах Нижнего Ист-Сайда, и город не в состоянии их укоротить. На примере Нью-Йорка можно отчетливо проследить два основных направления, по которым развивается человеческая раса. Один путь лежит через самосовершенствование и филантропию нравственно сильных людей, стремящихся увеличить свои познания и расширить кругозор: они ведут общество вперед. Второе достигается неосознанно теми, кто потерпел нравственное крушение через пьянство и разврат: две невидимые руки, выдергивающие сорняки в саду жизни. Я предвижу, что через три поколения породы пьяниц, распутников и преступников, скрещивающихся между собой, как это у них обычно бывает, вымрут или сойдут на нет… Почему? Да потому что излишества и преступления ослабляют их телесно, а зачастую и убивают раньше, нежели они успевают обзавестись потомством. Таким образом, прогнившая ветвь оказывается подрезанной, и со временем раса поднимается на более высокий уровень. У природы есть свои инструменты.
Он отступил назад, чтобы оценить воздействие своей теории. Дойл внимательно присмотрелся к нему и спросил:
– Вы собираетесь баллотироваться на какой-нибудь пост, мистер Рузвельт?
– Я был кандидатом на пост мэра этого великого города, и мы не исключаем, что повторим эту попытку, – ответил Рузвельт, и стоявшие позади него на ступеньках сторонники при этих словах приосанились. – А вы, Артур, не намереваетесь ли совершить поездку на Запад?
– Я не уверен, что маршрут моего турне уже не проработан во всех деталях, – ответил Дойл, несколько ошеломленный тем, с какой живостью произошла трансформация скорбящего брата в генетика-мальтузианца.
– Мой вам совет: плюньте на турне, посмотрите Запад. Суровый, опасный край, дикая, первозданная земля. Нечего и надеяться найти более подходящее место для того, чтобы задуматься о незначительности человека.
– И вы часто размышляете об этом? – осведомился Дойл.
– Там вы убедитесь в том, что человек отправился на Запад ради более высокой цели. Судьба повелела американцам осваивать новые рубежи, и это определило их характер на сотни грядущих лет.
– Правда? Как так?
Рузвельт медленно повертел сигару и посмотрел на Дойла в упор. Он явно не привык к тому, чтобы его заявления подвергали сомнению, но Дойл не смутился.
– Американцы придут к пониманию собственной, Богом данной способности подчинять себе природу, а в конечном счете на них возложат и ответственность за управление цивилизованным миром. Правда, покорять природу должно с благоговением, ибо только в единении с природой мы сумеем сформировать надлежащее отношение к тому, чтобы взвалить себе на плечи и грандиозную ответственность мирового лидерства. Если вы посетите Запад, Артур, то на каждом повороте вы увидите пейзажи и панорамы такого ошеломляющего величия, что это в корне и навсегда изменит само ваше представление о мире. Я призываю вас не упустить такой шанс.
– Я всегда хотел увидеть индейцев, – кивнул Дойл.
Рузвельт прищурил глаза, и Дойла словно обожгло лучом направленной на него энергии.
– Послушайте, у нас в стране люди отсталые и сентиментальные тоже вели немало разговоров о том, что мы должны пожертвовать экспансией нашей цивилизации ради выживания нескольких разбросанных по равнинам племен, существование которых лишь ненамного осмысленнее диких зверей, с которыми они делили право владения своими пустынями до нашего прихода.
– Я читал, что они, на свой дикарский манер конечно, своеобразны и интересны.
– Краснокожий – это реликт каменного века, и его так называемое изначальное, дикарское «благородство» говорит лишь о безнадежном отставании от темпов прогресса. Колеса истории никогда не прекращают вращения из жалости; кто не способен выдерживать их скорость, обречен на гибель. Такова участь, уготованная Богом для индейцев: нежелание приспосабливаться к стремительно меняющемуся миру – это их смертный приговор.
Неожиданно Рузвельт крепко стиснул руку Дойла.
– Мне очень понравились ваши рассказы. Холмс. Ватсон. Великолепные ребята. Жаль, что вам пришлось их убить. Подумайте о деньгах, которые вы могли бы заработать. Но все равно, браво, Артур! Желаю приятного пребывания в Америке.
С этими словами Рузвельт удалился, властным жестом уведя за собой всю свою рать. В образовавшуюся после их ухода пустоту тут же вступил Иннес.
– Что за тип? – осведомился он.
– Шокирующий пример биологического вида Homo Americanus. Его можно набить опилками и выставить в музее.
– Но каковы здесь франты! Взять хотя бы вон того расфуфыренного малого.
Иннес кивнул в сторону стройного мужчины, смуглого, с тонкими чертами лица, в цилиндре, фраке, черной накидке и струящемся белом шелковом шарфе. Он был занят беседой, но регулярно посматривал в их сторону. Его лицо отличали своеобразный разрез глаз и почти женственная утонченность губ и носа. Грива длинных черных волос была собрана в хвост. Лет тридцати с небольшим на вид. Незнакомец держался с развязной уверенностью знаменитого маэстро.
– Представляешь, начал рассказывать мне о задуманном им концерте. Каждый инструмент в оркестре представлен своим запахом, который он будет выдувать в публику с помощью машины, когда оркестранты начнут играть…
– Разные запахи?
– Ты правильно меня услышал: аромат розы для струнных, сандаловое дерево для духовых, жасмин для флейты и так далее. Каждый запах будет подаваться из своей форсунки, сопряженной с конкретным инструментом и им активизируемой.
– Боже!
– Говорит, что уже получил патент. «Нюхорама» – симфония запахов.
– Похоже, скоро я в театр ни ногой.
– Только в Америке.
Высокий, симпатичный блондин в смокинге, вынырнув из толпы, направился к Дойлу, на ходу запуская руку за пазуху. Увидев его приближение, элегантный смуглый мужчина в шелковом шарфе подошел к Дойлу, решительно взял его за руку и повел в самую гущу толпы.
– Мистер Конан Дойл, сэр, для меня это исключительная честь, – произнес щеголь с безупречным аристократическим оксфордским произношением. – Я только что получил несравненное удовольствие, познакомившись с вашим братом, и подумал, что, может быть, возьму на себя смелость представиться вам самостоятельно.
«Что ты и сделал, мистер Нюхорама».
Высокий блондин смешиваться с толпой не стал и теперь маячил на краю зала.
– Меня зовут Престон Перегрин Райпур, но для знакомых я просто Престо. Мы с вами в своем роде соотечественники. Я закончил Оксфорд, – промолвил денди и с тем же выражением лица тихо, с угрожающей серьезностью продолжил: – Сэр, прошу вас время от времени поглядывать на все это сборище, а когда смотрите на меня, улыбайтесь, будто я говорю вам что-то забавное.
– Простите?
– За нами следят. Лучше всего, если наш разговор будет коротким и со стороны покажется поверхностным, обычной светской болтовней, – пояснил Престо. Развязности в его голосе не осталось и следа, она сменилась доверительной искренностью.
– А в чем дело, сэр? – осведомился Дойл, изобразив, согласно пожеланиям собеседника, широкую улыбку.
– Боюсь, что нынешние обстоятельства не очень подходят для подобного разговора. Если коротко, то вам угрожает опасность. Вы должны немедленно покинуть это место, – сказал Престо, улыбаясь и кивая проходящей мимо паре.
Дойл заколебался: оглядевшись как бы между делом, он не приметил ничего тревожного.
– Удобно ли будет мне заглянуть к вам в отель завтра утром часов, скажем, в девять? – спросил Престо.
– Нет, пока я не услышу, в чем дело.
Райпур помахал кому-то поверх плеча Дойла, залился дурацким смехом и тихонько произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65