Пропавшее колено Израилево.
Во сне он видел людей в белом, собравшихся на площади, поклонявшихся чему-то на помосте, от которого исходил немыслимый свет… но всякий раз сам предмет их почитания, как ни досадно, оставался вне поля его зрения.
Остальные повторяющиеся образы запомнились хорошо. Огромная черная башня, отбрасывавшая тени на волны белого песка. Подземная палата, крипта или храм, вырубленный в скале. Еще пять человек, фигуры и лица которых всегда затенены. Древняя, переплетенная в кожу книга, лежащая в серебряном ларце. Книга, написанная на иврите. Тянущаяся к ее старинным страницам когтистая, чешуйчатая рука.
И фраза, звучащая в его голове: «Нас шестеро».
На данный момент это было все, чем он располагал. Никакого плана у Иакова не было. Телесно он чувствовал себя слабым, казалось, что конечности держатся только на тонкой коже, но его сознание оставалось ясным, а решимости и целеустремленности с каждой милей только добавлялось. Почему Феникс? Что двигало его в том направлении? Только инстинкт. Сон происходил в пустыне, поэтому он и направлялся в самую большую известную пустыню – в Западной Аризоне и будет продолжать путь, пока не наткнется на то, что согласуется с его видением. Тогда… кто знает? Несомненно, произойдет что-то еще. А может быть, и нет. Может быть, воздух пустыни сотворит чудо с его легкими.
– …Целую неделю мы играли в Миннеаполисе, перед забитыми до отказа залами, каждый вечер, в этом городе ценят хороший театр, сердечные, доброжелательные северяне, вы понимаете, они привыкли к долгим зимам, это полезный опыт – очень терпеливая и восприимчивая публика…
Пока Ример был поглощен своим монологом, Иаков отдыхал, ощущая, как восстанавливается сердечный ритм. Что ж, для человека, пребывающего в столь незавидном состоянии, он чувствовал себя на удивление хорошо. После пятидесяти лет, проведенных над книгами, неожиданное дальнее путешествие ощущалось как откровение. Есть сэндвичи, наблюдать за впечатляющими американскими пейзажами, проплывавшими за окном поезда, – это воистину воодушевляет. Поля и реки, вечнозеленые леса, горы, вершины которых окрашены пунцовым закатом, – никогда прежде ему не доводилось бывать вблизи столь изысканной природной красоты. Мир казался таким огромным, необъятным, и все попытки его философского осмысления на этом фоне виделись смехотворными. Правда, порой это делало путешествие в собственных же глазах какой-то унизительной глупостью, однако ребе регулярно испытывал подобное чувство, стоя на углу улицы или направляясь к мяснику. Обобщенный стыд есть неизбежная часть человеческого состояния, напомнил он себе. Почему бы не продолжать двигаться вперед? И если окажется, что это всего лишь результат какого-то повреждения его старческого сознания и в конце пути он не столкнется ни с каким ужасным бедствием, так ведь это только к лучшему. Ну а это неожиданное и необъяснимое путешествие по Дикому Западу запомнится его друзьям и знакомым как еще один, может быть, самый яркий пример уже хорошо известной эксцентричности Иакова Штерна.
Он был уверен только в одном: не пройдет и часа, как кондуктор свистком возвестит об отбытии их поезда. Актер всю дорогу будет с упоением разглагольствовать о себе и прервет это занятие лишь с прибытием поезда на место или с наступлением конца света, в зависимости от того, какое событие произойдет раньше. Ну а провести до той поры время в обществе красивой женщины не столь уж страшная участь.
«Может быть, она будет сидеть рядом со мной. Бывает и хуже».
– Шляпа охотника на оленей теперь нарасхват.
– Не может быть!
– Мне говорили, что резко возрос спрос на лупы и трубки.
– Неужели? Никогда бы не подумал.
– Несколько недель тому назад я побывал на костюмированном балу в особняке Вандербильта и могу смело сказать, что каждый третий из гостей оделся мистером Шерлоком Холмсом, – заявил Пепперман, попивая маленькими глотками шампанское из погреба отеля и небрежно поигрывая на рояле, стоявшем перед панорамным окном, выходившим на Пятую авеню. Внизу, по мере того как на город опускалась ночь, все ярче разгорались огни.
– Как все это удивительно, – произнес Дойл вслух и подумал: «Как все это ужасно».
Уютно устроившись в гостиной своих апартаментов в отеле «Уолдорф», куда более просторных, чем любая из квартир, где ему доводилось жить в последнее время, Дойл отщипывал виноград с куртуазной фруктовой композиции величиной с роденовского «Бальзака», пролистывая стопку ежедневных таблоидов. Во всех, кроме одного, самого никудышного, первые страницы были посвящены его приезду, но ни «Геральд», ни какое-либо другое издание не опубликовали ничего, подписанного Айрой Пинкусом или одним из его многочисленных псевдонимов. Все темные секреты, относящиеся к плаванию «Эльбы», так и остались неразглашенными, и, какие бы способы убеждения ни применил к Пинкусу Джек, оставалось лишь облегченно вздохнуть.
– Может быть, тот странный малый, которого мы встретили в вестибюле, тоже был на костюмированном приеме, предположил Дойл.
Старомодно одетый, смахивавший на грушу господин в холмсовских регалиях и двое равным образом подозрительных соучастников, подкараулив писателя при входе в гостиницу, выросли у него на пути.
– Мистер Конан Дойл, мы полагаем? – прозвучал вопрос, а по получении утвердительного ответа они с каменными лицами церемонно вручили ему табличку с гравированной надписью: «В ПАМЯТЬ О ПЕРВОМ ВИЗИТЕ МИСТЕРА АРТУРА КОНАН ДОЙЛА В АМЕРИКУ И В ЗНАК ПОЧТЕНИЯ ОТ ОФИЦИАЛЬНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ АССОЦИАЦИИ ЛЮБИТЕЛЕЙ БЕЙКЕР-СТРИТ».
Эта организация, о которой Дойл никогда не слышал, по словам Пеппермана, спонтанно зародилась из шерлокомании, как поганка после дождя.
Потом ряженый в Холмса тип вынудил выслушать его бессвязный монолог, прозвучавший на таком жутком английском, какого Дойл, наверное, отродясь не слыхивал. Эта атака продолжалась почти пять минут, к концу которых приклеенная к губам Дойла вымученная улыбка постепенно превратилась в болезненную гримасу. Наконец, вклинившись в неловкую паузу, Дойлу и Пепперману ценой немалых усилий удалось уговорить троицу прервать славословие в фойе и проследовать с ними в лифт.
– Итак… скажите, он правда умер?
– Кто?
– Как кто – мистер Шерлок Холмс!
– О господи, сударь, он свалился в водопад с высоты тысячи футов.
– Существует мнение, что ему, возможно, удалось спастись.
– Не могу поверить, чтобы люди размышляли о подобных вещах.
– Как я пытался довести до вашего сведения в моих телеграммах, мистер Дойл, вы не представляете себе, насколько сильное впечатление произвели ваши рассказы на здешних читателей, – сказал Пепперман. – Захватывающие тайны, которые, одну за другой, разгадывают те же самые персонажи… потрясающе сильный ход. Можно лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше, но факт остается фактом. Откровенно говоря, сэр, я никогда не сталкивался ни с чем подобным, а ведь мне доводилось быть импресарио бродячего цирка, и я, смею заверить, имею представление о том, какие усилия нужно предпринять, чтобы убедить публику тратить свои заработанные доллары. Мне кажется, вы не можете в полной мере оценить, что значит для этих людей Шерлок Холмс.
Дойл рассеянно улыбнулся, чувствуя, что просить об этом было бы верхом неучтивости, но надеясь, что Пепперман скоро уйдет и он сможет распаковать вещи. Потянувшись, он вытащил из кипы искусно завернутых подарков, поджидавших его в гостиничном номере, ярко-красную атласную подушку с вышитой надписью: «ХОТЯ ОН МОГ БЫ БЫТЬ ПОСКРОМНЕЕ, НИКАКАЯ ПОЛИЦИЯ НЕ СРАВНИТСЯ С ХОЛМСОМ».
– Я начинаю понимать это, – пробормотал Дойл, сердце которого упало при мысли о том, что, согласно этикету, ему придется отвечать каждому дарителю.
С присущей ему маниакальной преданностью порядку он уже мог зримо представить себе сбор визиток и адресов, бесконечную скуку придумывания персональных благодарностей – о-о-о, на это могут уйти недели! А ведь его путешествие было задумано с целью оторваться от всего этого и по-настоящему отвлечься. Будь рядом Ларри, они бы, возможно, справились с этой напастью, но Иннес был способен лишь испортить требующее скрупулезности и терпения дело, не говоря уж о том, что стайки порхающих девиц сделали мальчишку вовсе не пригодным для исполнения серьезных обязанностей. Куда, к примеру, он подевался сейчас, где его черти носят? Дойл не видел его с тех пор, как они…
– Я не помню, говорил ли я вам, но Гровер Кливленд не раз останавливался в этом самом номере, – сказал Пепперман.
– Какой Гровер?
– Гровер Кливленд. Президент.
– Президент чего?.. А, президент вашей страны.
– Да, сэр. Именно здесь, в президентских апартаментах. И не раз.
«Может быть, его тут и спать уложить: подумаешь, в нем всего-то жалких триста фунтов. – Потом, мельком заметив выражение лица Пеппермана, он укорил себя: – Я здесь разглагольствую о своих мелких неприятностях, недоумевая, почему не уходит этот человек, в то время как бедняга всего лишь хочет услышать, как я страшно доволен тем, какую шумиху поднял».
– Знаете, у меня нет слов выразить мою благодарность за все предпринятые вами ради меня усилия.
– Правда? – Лицо Пеппермана осветилось, как полная луна.
– Я не могу сказать вам, насколько я ценю все, что вы сделали. Ничуть не сомневаюсь в том, что наше турне будет величайшим успехом для нас обоих и в финансовом отношении, и в художественном, и во всех прочих вообразимых аспектах.
– О сэр, вы не представляете, как приятно услышать столь лестную оценку из ваших уст! – воскликнул Пепперман, снова пожимая руку Артуру и ослепляя улыбкой. – Очень, очень рад. Ну что ж, мне пора идти. А вы располагайтесь, устраивайтесь, отдыхайте…
– О, весьма признателен…
– Так что, если удобно, сэр, я зайду к вам в восемь, и мы отправимся прямиком на прием к вашему издателю.
С этими словами добродушный гигант откланялся, и Дойл приступил к ознакомительному турне по президентским апартаментам с тремя спальнями, прикидывая головокружительную стоимость этого номера: полы и камины в облицовке из итальянского мрамора, персидские ковры размером с площадку для игры в крикет, огромные египетские вазы и полотна с голландскими пейзажами с таким размахом холста, которого хватило бы на то, чтобы, натянув их в качестве парусов, ловить восточный ветер половину пути до Британии. Силу напора воды под душем он нашел поразительной, если не физически опасной.
Он как раз успел проверить кровать, некогда выдержавшую габариты президента Кливленда, когда стук подозвал его к входной двери, которую, в силу огромности апартаментов, не сразу удалось найти.
Там никого не оказалось, и Дойл вернулся в гостиную.
– Прошу прощения, – произнес кто-то, заставив его подпрыгнуть на полфута.
Джек Спаркс стоял у окна, рядом с роялем. Вместе с облачением отца Девина он избавился от усов, редеющих рыжих волос и брюшка. За годы разлуки Дойл почти забыл об удивительной способности этого человека к маскировке, хотя и наделил подобным даром придуманного им детектива. Сейчас он стоял лицом к лицу с тем, кто вдохновил его на создание образа Шерлока Холмса.
«Выглядит он примерно так же, но на десять лет старше. Как все мы, тут же подумал Дойл. – Просто, когда сам смотришься в зеркало, делается подсознательная поправка на эрозию времени и постоянно происходящие перемены остаются неуловимыми».
Он был, как и раньше, в черном. Волосы острижены короче и тронуты сединой. Шрамы, которые Дойл заметил раньше у отца Девина, оказались не ухищрениями грима: выделяющаяся полоска цвета слоновой кости вдоль левой челюсти, вмятина на лбу, проходящая прямо под линией волос. Впечатление было такое, будто его разбили на куски и склеили заново, в результате чего прежняя харизматическая красота сменилась чем-то более суровым и жестким, проступившим изнутри. Больше всего изменились его глаза, и вместе с тем они-то и подсказали Дойлу, кто стоит перед ним; он вспомнил, что увидел в них то же самое выражение, которое появлялось прежде во время серьезных переделок. Разница в том, что теперь, похоже, оно стало постоянным: в этом взгляде укоренилась отстраненность от жизни. Такие глаза невозможно было не заметить, и они его беспокоили.
«Жестокая ирония – я здесь, почетный гость, занимающий дворцовые апартаменты и прославленный сверх всякой разумной меры благодаря деяниям вымышленного персонажа, а тот, кто вдохновил меня на создание этого образа, стоит передо мной, исполненный печали, всего лишь тень человека, которого я знал».
За прошедшие годы Дойл сотни раз задумывался о том, каково было бы снова увидеть своего друга. И ожидал любых чувств, кроме того, которое испытывал сейчас.
Страх.
«Совершенно естественно. Я же думал, что он погиб; это все равно что встретить призрак».
Джек не двинулся ему навстречу, не протянул ладонь для рукопожатия, даже в его взгляде не промелькнуло и намека на радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Во сне он видел людей в белом, собравшихся на площади, поклонявшихся чему-то на помосте, от которого исходил немыслимый свет… но всякий раз сам предмет их почитания, как ни досадно, оставался вне поля его зрения.
Остальные повторяющиеся образы запомнились хорошо. Огромная черная башня, отбрасывавшая тени на волны белого песка. Подземная палата, крипта или храм, вырубленный в скале. Еще пять человек, фигуры и лица которых всегда затенены. Древняя, переплетенная в кожу книга, лежащая в серебряном ларце. Книга, написанная на иврите. Тянущаяся к ее старинным страницам когтистая, чешуйчатая рука.
И фраза, звучащая в его голове: «Нас шестеро».
На данный момент это было все, чем он располагал. Никакого плана у Иакова не было. Телесно он чувствовал себя слабым, казалось, что конечности держатся только на тонкой коже, но его сознание оставалось ясным, а решимости и целеустремленности с каждой милей только добавлялось. Почему Феникс? Что двигало его в том направлении? Только инстинкт. Сон происходил в пустыне, поэтому он и направлялся в самую большую известную пустыню – в Западной Аризоне и будет продолжать путь, пока не наткнется на то, что согласуется с его видением. Тогда… кто знает? Несомненно, произойдет что-то еще. А может быть, и нет. Может быть, воздух пустыни сотворит чудо с его легкими.
– …Целую неделю мы играли в Миннеаполисе, перед забитыми до отказа залами, каждый вечер, в этом городе ценят хороший театр, сердечные, доброжелательные северяне, вы понимаете, они привыкли к долгим зимам, это полезный опыт – очень терпеливая и восприимчивая публика…
Пока Ример был поглощен своим монологом, Иаков отдыхал, ощущая, как восстанавливается сердечный ритм. Что ж, для человека, пребывающего в столь незавидном состоянии, он чувствовал себя на удивление хорошо. После пятидесяти лет, проведенных над книгами, неожиданное дальнее путешествие ощущалось как откровение. Есть сэндвичи, наблюдать за впечатляющими американскими пейзажами, проплывавшими за окном поезда, – это воистину воодушевляет. Поля и реки, вечнозеленые леса, горы, вершины которых окрашены пунцовым закатом, – никогда прежде ему не доводилось бывать вблизи столь изысканной природной красоты. Мир казался таким огромным, необъятным, и все попытки его философского осмысления на этом фоне виделись смехотворными. Правда, порой это делало путешествие в собственных же глазах какой-то унизительной глупостью, однако ребе регулярно испытывал подобное чувство, стоя на углу улицы или направляясь к мяснику. Обобщенный стыд есть неизбежная часть человеческого состояния, напомнил он себе. Почему бы не продолжать двигаться вперед? И если окажется, что это всего лишь результат какого-то повреждения его старческого сознания и в конце пути он не столкнется ни с каким ужасным бедствием, так ведь это только к лучшему. Ну а это неожиданное и необъяснимое путешествие по Дикому Западу запомнится его друзьям и знакомым как еще один, может быть, самый яркий пример уже хорошо известной эксцентричности Иакова Штерна.
Он был уверен только в одном: не пройдет и часа, как кондуктор свистком возвестит об отбытии их поезда. Актер всю дорогу будет с упоением разглагольствовать о себе и прервет это занятие лишь с прибытием поезда на место или с наступлением конца света, в зависимости от того, какое событие произойдет раньше. Ну а провести до той поры время в обществе красивой женщины не столь уж страшная участь.
«Может быть, она будет сидеть рядом со мной. Бывает и хуже».
– Шляпа охотника на оленей теперь нарасхват.
– Не может быть!
– Мне говорили, что резко возрос спрос на лупы и трубки.
– Неужели? Никогда бы не подумал.
– Несколько недель тому назад я побывал на костюмированном балу в особняке Вандербильта и могу смело сказать, что каждый третий из гостей оделся мистером Шерлоком Холмсом, – заявил Пепперман, попивая маленькими глотками шампанское из погреба отеля и небрежно поигрывая на рояле, стоявшем перед панорамным окном, выходившим на Пятую авеню. Внизу, по мере того как на город опускалась ночь, все ярче разгорались огни.
– Как все это удивительно, – произнес Дойл вслух и подумал: «Как все это ужасно».
Уютно устроившись в гостиной своих апартаментов в отеле «Уолдорф», куда более просторных, чем любая из квартир, где ему доводилось жить в последнее время, Дойл отщипывал виноград с куртуазной фруктовой композиции величиной с роденовского «Бальзака», пролистывая стопку ежедневных таблоидов. Во всех, кроме одного, самого никудышного, первые страницы были посвящены его приезду, но ни «Геральд», ни какое-либо другое издание не опубликовали ничего, подписанного Айрой Пинкусом или одним из его многочисленных псевдонимов. Все темные секреты, относящиеся к плаванию «Эльбы», так и остались неразглашенными, и, какие бы способы убеждения ни применил к Пинкусу Джек, оставалось лишь облегченно вздохнуть.
– Может быть, тот странный малый, которого мы встретили в вестибюле, тоже был на костюмированном приеме, предположил Дойл.
Старомодно одетый, смахивавший на грушу господин в холмсовских регалиях и двое равным образом подозрительных соучастников, подкараулив писателя при входе в гостиницу, выросли у него на пути.
– Мистер Конан Дойл, мы полагаем? – прозвучал вопрос, а по получении утвердительного ответа они с каменными лицами церемонно вручили ему табличку с гравированной надписью: «В ПАМЯТЬ О ПЕРВОМ ВИЗИТЕ МИСТЕРА АРТУРА КОНАН ДОЙЛА В АМЕРИКУ И В ЗНАК ПОЧТЕНИЯ ОТ ОФИЦИАЛЬНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ АССОЦИАЦИИ ЛЮБИТЕЛЕЙ БЕЙКЕР-СТРИТ».
Эта организация, о которой Дойл никогда не слышал, по словам Пеппермана, спонтанно зародилась из шерлокомании, как поганка после дождя.
Потом ряженый в Холмса тип вынудил выслушать его бессвязный монолог, прозвучавший на таком жутком английском, какого Дойл, наверное, отродясь не слыхивал. Эта атака продолжалась почти пять минут, к концу которых приклеенная к губам Дойла вымученная улыбка постепенно превратилась в болезненную гримасу. Наконец, вклинившись в неловкую паузу, Дойлу и Пепперману ценой немалых усилий удалось уговорить троицу прервать славословие в фойе и проследовать с ними в лифт.
– Итак… скажите, он правда умер?
– Кто?
– Как кто – мистер Шерлок Холмс!
– О господи, сударь, он свалился в водопад с высоты тысячи футов.
– Существует мнение, что ему, возможно, удалось спастись.
– Не могу поверить, чтобы люди размышляли о подобных вещах.
– Как я пытался довести до вашего сведения в моих телеграммах, мистер Дойл, вы не представляете себе, насколько сильное впечатление произвели ваши рассказы на здешних читателей, – сказал Пепперман. – Захватывающие тайны, которые, одну за другой, разгадывают те же самые персонажи… потрясающе сильный ход. Можно лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше, но факт остается фактом. Откровенно говоря, сэр, я никогда не сталкивался ни с чем подобным, а ведь мне доводилось быть импресарио бродячего цирка, и я, смею заверить, имею представление о том, какие усилия нужно предпринять, чтобы убедить публику тратить свои заработанные доллары. Мне кажется, вы не можете в полной мере оценить, что значит для этих людей Шерлок Холмс.
Дойл рассеянно улыбнулся, чувствуя, что просить об этом было бы верхом неучтивости, но надеясь, что Пепперман скоро уйдет и он сможет распаковать вещи. Потянувшись, он вытащил из кипы искусно завернутых подарков, поджидавших его в гостиничном номере, ярко-красную атласную подушку с вышитой надписью: «ХОТЯ ОН МОГ БЫ БЫТЬ ПОСКРОМНЕЕ, НИКАКАЯ ПОЛИЦИЯ НЕ СРАВНИТСЯ С ХОЛМСОМ».
– Я начинаю понимать это, – пробормотал Дойл, сердце которого упало при мысли о том, что, согласно этикету, ему придется отвечать каждому дарителю.
С присущей ему маниакальной преданностью порядку он уже мог зримо представить себе сбор визиток и адресов, бесконечную скуку придумывания персональных благодарностей – о-о-о, на это могут уйти недели! А ведь его путешествие было задумано с целью оторваться от всего этого и по-настоящему отвлечься. Будь рядом Ларри, они бы, возможно, справились с этой напастью, но Иннес был способен лишь испортить требующее скрупулезности и терпения дело, не говоря уж о том, что стайки порхающих девиц сделали мальчишку вовсе не пригодным для исполнения серьезных обязанностей. Куда, к примеру, он подевался сейчас, где его черти носят? Дойл не видел его с тех пор, как они…
– Я не помню, говорил ли я вам, но Гровер Кливленд не раз останавливался в этом самом номере, – сказал Пепперман.
– Какой Гровер?
– Гровер Кливленд. Президент.
– Президент чего?.. А, президент вашей страны.
– Да, сэр. Именно здесь, в президентских апартаментах. И не раз.
«Может быть, его тут и спать уложить: подумаешь, в нем всего-то жалких триста фунтов. – Потом, мельком заметив выражение лица Пеппермана, он укорил себя: – Я здесь разглагольствую о своих мелких неприятностях, недоумевая, почему не уходит этот человек, в то время как бедняга всего лишь хочет услышать, как я страшно доволен тем, какую шумиху поднял».
– Знаете, у меня нет слов выразить мою благодарность за все предпринятые вами ради меня усилия.
– Правда? – Лицо Пеппермана осветилось, как полная луна.
– Я не могу сказать вам, насколько я ценю все, что вы сделали. Ничуть не сомневаюсь в том, что наше турне будет величайшим успехом для нас обоих и в финансовом отношении, и в художественном, и во всех прочих вообразимых аспектах.
– О сэр, вы не представляете, как приятно услышать столь лестную оценку из ваших уст! – воскликнул Пепперман, снова пожимая руку Артуру и ослепляя улыбкой. – Очень, очень рад. Ну что ж, мне пора идти. А вы располагайтесь, устраивайтесь, отдыхайте…
– О, весьма признателен…
– Так что, если удобно, сэр, я зайду к вам в восемь, и мы отправимся прямиком на прием к вашему издателю.
С этими словами добродушный гигант откланялся, и Дойл приступил к ознакомительному турне по президентским апартаментам с тремя спальнями, прикидывая головокружительную стоимость этого номера: полы и камины в облицовке из итальянского мрамора, персидские ковры размером с площадку для игры в крикет, огромные египетские вазы и полотна с голландскими пейзажами с таким размахом холста, которого хватило бы на то, чтобы, натянув их в качестве парусов, ловить восточный ветер половину пути до Британии. Силу напора воды под душем он нашел поразительной, если не физически опасной.
Он как раз успел проверить кровать, некогда выдержавшую габариты президента Кливленда, когда стук подозвал его к входной двери, которую, в силу огромности апартаментов, не сразу удалось найти.
Там никого не оказалось, и Дойл вернулся в гостиную.
– Прошу прощения, – произнес кто-то, заставив его подпрыгнуть на полфута.
Джек Спаркс стоял у окна, рядом с роялем. Вместе с облачением отца Девина он избавился от усов, редеющих рыжих волос и брюшка. За годы разлуки Дойл почти забыл об удивительной способности этого человека к маскировке, хотя и наделил подобным даром придуманного им детектива. Сейчас он стоял лицом к лицу с тем, кто вдохновил его на создание образа Шерлока Холмса.
«Выглядит он примерно так же, но на десять лет старше. Как все мы, тут же подумал Дойл. – Просто, когда сам смотришься в зеркало, делается подсознательная поправка на эрозию времени и постоянно происходящие перемены остаются неуловимыми».
Он был, как и раньше, в черном. Волосы острижены короче и тронуты сединой. Шрамы, которые Дойл заметил раньше у отца Девина, оказались не ухищрениями грима: выделяющаяся полоска цвета слоновой кости вдоль левой челюсти, вмятина на лбу, проходящая прямо под линией волос. Впечатление было такое, будто его разбили на куски и склеили заново, в результате чего прежняя харизматическая красота сменилась чем-то более суровым и жестким, проступившим изнутри. Больше всего изменились его глаза, и вместе с тем они-то и подсказали Дойлу, кто стоит перед ним; он вспомнил, что увидел в них то же самое выражение, которое появлялось прежде во время серьезных переделок. Разница в том, что теперь, похоже, оно стало постоянным: в этом взгляде укоренилась отстраненность от жизни. Такие глаза невозможно было не заметить, и они его беспокоили.
«Жестокая ирония – я здесь, почетный гость, занимающий дворцовые апартаменты и прославленный сверх всякой разумной меры благодаря деяниям вымышленного персонажа, а тот, кто вдохновил меня на создание этого образа, стоит передо мной, исполненный печали, всего лишь тень человека, которого я знал».
За прошедшие годы Дойл сотни раз задумывался о том, каково было бы снова увидеть своего друга. И ожидал любых чувств, кроме того, которое испытывал сейчас.
Страх.
«Совершенно естественно. Я же думал, что он погиб; это все равно что встретить призрак».
Джек не двинулся ему навстречу, не протянул ладонь для рукопожатия, даже в его взгляде не промелькнуло и намека на радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65