не доспел, не почуял, не унюхал, не догадался – где ж сынок. Ну нет как нет!
Крепко Эсеге Малан задумался, даже пить бросил. Сынуля, где ты, ау! Из далёкого далёка – времени, когда сам он, Эсеге, был сопливым отроком, – припомнился ему рассказ всеобщего деда, его синего папаши Хухе Мунхе. А рассказ шёл о временах, когда и сам вечно синий был молод, холост и бездетен… Были же времена, когда само время, двуликая баба День и Ночь, никак не могло разделиться на времена суток и было безгрешным, невинным, девственным! И тогда, когда…
– Вот! – мысленно воскликнул божок. Именно тогда, когда его, Эсеге, бабушка и дедушка Дзаячи (он же – прадедушка, поскольку сам бабушку, праматерь всех богов, породил и затем без свадьбы взял в жёны) покидали небесный дворец, сынку своему поручили приглядывать за новеньким, только что сотворённым миром, а сами его покинули, ушли творить иные миры.
– Вот и ответ! – сказал он себе. – Прародители ушли в другие миры, а раз Шаргая в этом нет, получается, что искать его следует в ином мире; Но как те миры искать? – Эсеге уже не замечал, что громко разговаривает сам с собой. – Где находится выход из этого мира? Где, где! Где всегда был, там и сейчас, никуда не делся, – на первом ярусе, где пол меден и покат, а потолок костяной. Правда, весь первый ярус сверху донизу плотно набит навозом, и запах там, наверное, стоит такой, что и у бога дух захватит, и пробиться туда не всяк сможет, но я же – это Я, глава всех прочих тенгри и тенгрят! Чтобы Я да не пролез, не прорвался, не достиг намеченных рубежей – быть того не может, потому как «слово моё верно, потому что всесильно»!
Малан сам себе зааплодировал, когда сочинил эдакий афоризм на все века. Ай да Я, ай да Хухе-Мунхин сын!
Оставался ещё один нерешённый вопрос: а как на первом ярусе искать прадедов вход-выход? Там темно, плотно, душно, не известна высота выхода (отцу пришлось подпрыгивать, чтобы дотянуться до комка с невестами). Прилип тот комок внизу, посредине, наверху прохода или вообще сбоку – тоже вопрос, требующий ответа. Или другая закавыка: в квадратном мире земли углы означают направления – север там, юг, восток, опять же запад, – а в круглом мире небесного дворца нет ни севера, ни юга. Так в каком направлении идти, куда податься? Может, папаша знает?
Больше посоветоваться было всё равно не с кем, и Эсеге Малан отправился в сад радостей земных, дендрарий с сомагонными костями. Хухе Мунхе был, по своему обыкновению, пьян в отличие от протрезвевшего старшего сына.
– Выпить хочешь? – приветствовал он первенца.
– Хочу, но в другой раз, – отмахнулся глава девяносто девяти тенгри. – А сейчас у меня к тебе, о вечно синий, вопрос…
– Ну что за совопросник века сего! – возмутился муж двуликого времени. – Заедаете вы мне век вопросами сущеглупыми!
– Каюсь, батюшка, – притворно покаялся сын. И тут же на всякий случай добавил: – Чур, повинную голову меч не сечёт. Ответь, батюшка, на вопрос, яви божеску милость!
– А немилости не хочешь? – спросил Хухе, опрокидывая очередную стопочку на девятьсот литров.
– Упаси, батюшка! – в испуге замахал руками плешивый сын.
– Ладно, упасу. Садись давай.
Пришлось Эсеге присаживаться Маланом на колченогий табурет и замереть на краешке, боясь двинуться: мебель развалится, а мастер обидится. Скажет, сломал, мол, вещь, что я на века ладил. Такая неловкость.
Хухе протянул ему деревянную стопочку, сын нехотя принял. Пожалуй, впервые в жизни глава божков пил с отвращением. Не до вина ему было. Всё же пересилил себя, влил в глотку полстаканчика сомы.
– Так-то лучше, – одобрил отец и кивком разрешил: спрашивай.
– Батюшка, где находится выход в иные миры?
– И всего-то? – удивился папаша. – Любой скажет, что под костяным полом.
– А как его разыскать? Не вскрывать же весь настил?
– Весь не нужно, выход в стене…
– А стена круглая, – продолжил Эсеге. – Узнать бы направление…
– Это раз плюнуть.
– Но в каком направлении плеваться?
– В западно-восточном.
– Как это? – не понял плешивый сын, показывая пальцем то вправо, то влево.
– Тьфу ты! – рассердился синий тенгри.
Сынок заворожённо проследил за полётом слюны. Молча поднялся и отметил место падения. Здесь, значит. Взял штыковую лопату и принялся за работу. Земля была мягкой, но мешали корни деревьев. Насадил, называется, себе в досаду. С корнями пришлось воевать топором. Взопрел, пока пробился до деревянного настила, потолка восьмого яруса. Перекрытие было добротным, из расколотых пополам листвяжных брёвен. Сам и настилал, старался, чтобы потолок не рухнул на головы домочадцам.
Очертил квадрат и яростно врубился в древесину. Хотелось, чтобы люк выглядел поаккуратней, но фигура вышла кривой. Ладно, махнул рукой, ничего страшного – и ромб сойдёт. Уйдя с головой в работу, не подумал, чем такой напор может закончиться, рубил и рубил. А в последний раз тюкнул да и полетел, ругая собственную матушку, родившую такого недогадливого сына. Рухнул на комод с выдвинутыми ящиками, куда хозяйственная Дара насовала разномастное постельное бельё. Можно сказать, совершил мягкую посадку. Одна беда: ухнувший из-под ног бревенчатый ромб летел медленней, наверное планировал, и покрыл Малана, как кочет клушку.
Ну вот, подумал божок, тряся чудом уцелевшей башкой, придётся теперь век занозы из задницы выковыривать.
От удара все три донца комодовых ящиков проломились, и глава тенгри оказался лежащим как бы внутри деревянного погреба, да ещё и с лиственничной покрышкой. Обозлённый эдаким конфузом, Эсеге что есть мочи навернул обухом топора по дощатой темнице, и та развалилась на фрагменты. Божок выбрался из-под обломков и решительно шагнул в сторону, чтобы подготовить фронт работ для следующего прорыва сквозь перекрытия. Сапог его, конечно же, запутался в простынях, и, ускоряя движение, Эсеге полетел носом в хрустальную стену. Стена была толстой, гранёной, а потому непрозрачной, но всё равно бедолага увидел неземной свет. Когда же пришёл в себя и не без труда высвободил нос из хрустального дупла, то долго и тупо разглядывал кристальную преграду, окрашенную звездообразными кляксами. Пока-то сообразил, что это следы его брызнувшей кровушки, а сперва подумал, будто носом пробил стену, открыл собственный выход в мир звёзд.
Седьмой этаж считался спальным, и здесь царила вечная тишина, изредка нарушаемая скрипом кровати да сладострастными вскриками. Но когда это случилось в последний раз, не упомнила бы ни одна из двух воплощений времени. Потому-то обе и всполошились, заслышав над собой удары топора. Кто это ломится сквозь потолок, когда есть двери и скрипучая деревянная лестница, по которой спуститься не в пример проще? Был день, Ухин по праву ночной дежурной почивала, поэтому топать наверх пришлось Даре.
– Ты чего это, сынок, гремишь на весь дворец? – спросила она, разглядев сквозь клубы пыли дровосека, увязшего по колено в куче щепы, обломков мебели и обрывков простыней.
– Да вот, матушка, пробиваю ход в нижний ярус, – отвечал тот, размахивая огромным топором с длинным топорищем.
– А пешком спуститься было нельзя?
– Конечно, можно, но… э-э… – растерялся сын. Потом с досады хлопнул себя обухом по лбу. – Твою мать!
– Чего? – не поняла Белая Звёздочка. – Ты бабушку вспомнил?
– Распроматушка! – взревел божок. – Бабушку Эхе я вспомнить не могу, потому что ни разу не видел, а ругаюсь оттого, что свалял дурака!
– Какого дурака?
– Стоеросового! Ломлюсь через потолки, хотя куда проще было бы спуститься по лестнице до третьего яруса. С первого по третий этаж лестниц нет, там и нужно пробиваться!
– А куда же ты стремишься? – заботливо спросила мамаша.
– Хочу в иной мир взглянуть. Ты, мать, случаем, не вспомнишь, где выход?
– Который?
– Тот самый, через который мои бабка с дедом сей мир покинули. Ты ещё, рассказывают, к тому ходу прилипла – не оторвать.
– А-а, как же, помню. Там ещё стена пучилась, ветер свистел. Вечно я дырки глиной замазывала, чтобы не шипело…
– Место указать сможешь? – перебил сын.
– Пошли покажу.
Она взяла первенца за руку и повела вниз. В четвёртом, конном, ярусе пахло степью, полынью, золотились овсы, скакали бесчисленные табуны. Ниже хода не было. Эсеге вновь вооружился лопатой и принялся копать. Когда дошёл до деревянного основания, его окликнул конный глава, Добёдой.
– Интересно, чем ты тут занимаешься, отец всех тенгри? – спросил пастух. – Почему роешься как архиолух?
– Не знаю, о чём ты талдычишь, а я веду раскопки.
– И под кого копаешь?
– Веду ход до нижнего яруса.
– Зачем ещё?
– Не твоего пастушьего ума дело, – отмахнулся верховный божок. – Лучше помоги.
– Помогу, как не помочь, – охотно согласился Добёдой. – Чем могу служить?
– Гони табуны, вези верёвки и хомуты. Станем брёвна из третьего яруса выдёргивать.
Пришлось помучиться, пока приловчились накидывать верёвки на торчащие как попало жерди. Это же одни разговоры, что они уложены в штабеля. На самом деле Хухе Мунхе в своё время навалил лес как придётся. Но с пятого на десятое дело пошло: они набрасывали петли, концы которых тянулись к хомутам (это что-то вроде воловьего ярма, которое Эсеге придумал в незапамятные годы своего пребывания в среднем мире), стегали коней бичами, скоты напрягались и выдёргивали лесины из уплотнившегося за века древесного слоя.
Трудились не покладая рук. Времени не считали, хотя иногда Эсеге замечал, что Цаганку опять сменила Хара. Наконец пробились до костяного слоя. Над образовавшейся ямой соорудили шалаш из четырёх брёвен, собрали плот, привязали его канатами и спустили вниз. Божок добирался до костей, стоя на платформе и махая, помощнику лопатой, а Добёдой стравливал канат, следя, чтобы груз не перевернулся.
– Тащи! – скомандовал плешивый отец, накидав на плот огромную кучу из хребтов и черепов.
Табунщик лихо щёлкнул бичом, лошади потянули груз.
Конечно, когда они подняли платформу, выяснилось, что высыпать содержимое можно только вниз: поднять плот над ямой одно, а как опорожнить? Так и стояли – табунщик наверху, божок внизу, а платформа с костями между ними. Добёдой сообразил накинуть аркан на грубо отломленный сучок и потянул плот на себя. Часть костей при этом просыпалась, коровий череп наделся на голову Эсеге, тот замычал и рявкнул, мол, растяпа, нужно ссыпать наверху, а внизу костей и без того много!
Табунщик оправдывался, он, мол, не нарочно и – сам же видишь! – у него не шесть рук. Один канат надо стравливать, а другой тянуть, а лошади пятиться не умеют, вот бы богиня-мать не просто так коротала время в сторонке, а взяла да и помогла…
– Матушка, помоги! – воззвал из ямы плешивый сын.
Вдвоём у праматери богов и конского главы дело пошло веселей, хотя всё равно не меньше трети груза каждый раз возвращалось на дно. Но так или иначе, костяной слой в конце концов был пройден. Навоз копать было совсем легко, смрад, правда, стоял невыносимый. Эсеге оторвал рукав рубахи и завязал узлом на затылке. Импровизированный респиратор хоть чуть-чуть смягчал вонь. Божок совковой лопатой пробивал ход рядом со стеной и нечаянно проломил дыру в открытый космос. Воздух и навоз устремились наружу где-то на уровне его колена. Услышав шипение, он встал на четвереньки и высунул голову наружу. Там стояла тьма, сверкали тысячи звёзд и висело косматое Солнце, ничуть не похожее на Пересвета. Но дышать в ином мире было нечем. Божок задохнулся и едва успел выдернуть голову, прежде чем глаза выскочили из орбит. А воздух между тем выходил из небесного дворца. Эсеге сообразил, что эдак вся атмосфера в космос улетучится, и принялся срывать с себя одежду, чтобы заткнуть дыру. В ход пошли штаны и подштанники, рубаха и жилетка, сапоги и портянки. Худо-бедно пробоина была заделана, тенгри успел спасти свой мир от неминуемой гибели. Пробку из одежды неудачливый путешественник в иные миры замазал навозом, разведя его собственной мочой. Когда шипение прекратилось, он уселся, привалившись к навозной стенке, и перевёл дух. В божественном озарении понял, что едва не погубил свой мир, а цели не достиг: куда делся сын, он так и не выяснил.
– Добёдой! – крикнул он, задрав бороду вверх. – Вытаскивай меня отсюда!
– Нашёл искомое? – спросил, табунщик, когда голый и в навозе с головы до пят божок выбрался на степной ярус.
– Чуть погибель не нашёл.
– А что ты искал, сынок? – спросила Дар-эке. Глава тенгри посмотрел в глаза Белой Звёздочки и тоскливо сказал:
– Горе у меня, матушка. Первенец пропал, Шаргай, может, вспомнишь такого?
– Как пропал? – обеспокоилась бабушка.
– Сам не пойму. Исчез, и нигде нет. Я весь мир обшарил, как корова языком слизала Шаргаюшку. Тело есть, а сын пропал. Душу подменили.
– Душу, говоришь? – зловеще прошептала Дар-эке, обращаясь в гневное своё воплощение Ухин. – Знаю, кто у нас душами ведает!
– Эрлик! – ахнул Эсеге. – Неужели он, Эрлен? Неужели забыл, как я ему бороду до колена вытянул и едва пополам не разорвал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Крепко Эсеге Малан задумался, даже пить бросил. Сынуля, где ты, ау! Из далёкого далёка – времени, когда сам он, Эсеге, был сопливым отроком, – припомнился ему рассказ всеобщего деда, его синего папаши Хухе Мунхе. А рассказ шёл о временах, когда и сам вечно синий был молод, холост и бездетен… Были же времена, когда само время, двуликая баба День и Ночь, никак не могло разделиться на времена суток и было безгрешным, невинным, девственным! И тогда, когда…
– Вот! – мысленно воскликнул божок. Именно тогда, когда его, Эсеге, бабушка и дедушка Дзаячи (он же – прадедушка, поскольку сам бабушку, праматерь всех богов, породил и затем без свадьбы взял в жёны) покидали небесный дворец, сынку своему поручили приглядывать за новеньким, только что сотворённым миром, а сами его покинули, ушли творить иные миры.
– Вот и ответ! – сказал он себе. – Прародители ушли в другие миры, а раз Шаргая в этом нет, получается, что искать его следует в ином мире; Но как те миры искать? – Эсеге уже не замечал, что громко разговаривает сам с собой. – Где находится выход из этого мира? Где, где! Где всегда был, там и сейчас, никуда не делся, – на первом ярусе, где пол меден и покат, а потолок костяной. Правда, весь первый ярус сверху донизу плотно набит навозом, и запах там, наверное, стоит такой, что и у бога дух захватит, и пробиться туда не всяк сможет, но я же – это Я, глава всех прочих тенгри и тенгрят! Чтобы Я да не пролез, не прорвался, не достиг намеченных рубежей – быть того не может, потому как «слово моё верно, потому что всесильно»!
Малан сам себе зааплодировал, когда сочинил эдакий афоризм на все века. Ай да Я, ай да Хухе-Мунхин сын!
Оставался ещё один нерешённый вопрос: а как на первом ярусе искать прадедов вход-выход? Там темно, плотно, душно, не известна высота выхода (отцу пришлось подпрыгивать, чтобы дотянуться до комка с невестами). Прилип тот комок внизу, посредине, наверху прохода или вообще сбоку – тоже вопрос, требующий ответа. Или другая закавыка: в квадратном мире земли углы означают направления – север там, юг, восток, опять же запад, – а в круглом мире небесного дворца нет ни севера, ни юга. Так в каком направлении идти, куда податься? Может, папаша знает?
Больше посоветоваться было всё равно не с кем, и Эсеге Малан отправился в сад радостей земных, дендрарий с сомагонными костями. Хухе Мунхе был, по своему обыкновению, пьян в отличие от протрезвевшего старшего сына.
– Выпить хочешь? – приветствовал он первенца.
– Хочу, но в другой раз, – отмахнулся глава девяносто девяти тенгри. – А сейчас у меня к тебе, о вечно синий, вопрос…
– Ну что за совопросник века сего! – возмутился муж двуликого времени. – Заедаете вы мне век вопросами сущеглупыми!
– Каюсь, батюшка, – притворно покаялся сын. И тут же на всякий случай добавил: – Чур, повинную голову меч не сечёт. Ответь, батюшка, на вопрос, яви божеску милость!
– А немилости не хочешь? – спросил Хухе, опрокидывая очередную стопочку на девятьсот литров.
– Упаси, батюшка! – в испуге замахал руками плешивый сын.
– Ладно, упасу. Садись давай.
Пришлось Эсеге присаживаться Маланом на колченогий табурет и замереть на краешке, боясь двинуться: мебель развалится, а мастер обидится. Скажет, сломал, мол, вещь, что я на века ладил. Такая неловкость.
Хухе протянул ему деревянную стопочку, сын нехотя принял. Пожалуй, впервые в жизни глава божков пил с отвращением. Не до вина ему было. Всё же пересилил себя, влил в глотку полстаканчика сомы.
– Так-то лучше, – одобрил отец и кивком разрешил: спрашивай.
– Батюшка, где находится выход в иные миры?
– И всего-то? – удивился папаша. – Любой скажет, что под костяным полом.
– А как его разыскать? Не вскрывать же весь настил?
– Весь не нужно, выход в стене…
– А стена круглая, – продолжил Эсеге. – Узнать бы направление…
– Это раз плюнуть.
– Но в каком направлении плеваться?
– В западно-восточном.
– Как это? – не понял плешивый сын, показывая пальцем то вправо, то влево.
– Тьфу ты! – рассердился синий тенгри.
Сынок заворожённо проследил за полётом слюны. Молча поднялся и отметил место падения. Здесь, значит. Взял штыковую лопату и принялся за работу. Земля была мягкой, но мешали корни деревьев. Насадил, называется, себе в досаду. С корнями пришлось воевать топором. Взопрел, пока пробился до деревянного настила, потолка восьмого яруса. Перекрытие было добротным, из расколотых пополам листвяжных брёвен. Сам и настилал, старался, чтобы потолок не рухнул на головы домочадцам.
Очертил квадрат и яростно врубился в древесину. Хотелось, чтобы люк выглядел поаккуратней, но фигура вышла кривой. Ладно, махнул рукой, ничего страшного – и ромб сойдёт. Уйдя с головой в работу, не подумал, чем такой напор может закончиться, рубил и рубил. А в последний раз тюкнул да и полетел, ругая собственную матушку, родившую такого недогадливого сына. Рухнул на комод с выдвинутыми ящиками, куда хозяйственная Дара насовала разномастное постельное бельё. Можно сказать, совершил мягкую посадку. Одна беда: ухнувший из-под ног бревенчатый ромб летел медленней, наверное планировал, и покрыл Малана, как кочет клушку.
Ну вот, подумал божок, тряся чудом уцелевшей башкой, придётся теперь век занозы из задницы выковыривать.
От удара все три донца комодовых ящиков проломились, и глава тенгри оказался лежащим как бы внутри деревянного погреба, да ещё и с лиственничной покрышкой. Обозлённый эдаким конфузом, Эсеге что есть мочи навернул обухом топора по дощатой темнице, и та развалилась на фрагменты. Божок выбрался из-под обломков и решительно шагнул в сторону, чтобы подготовить фронт работ для следующего прорыва сквозь перекрытия. Сапог его, конечно же, запутался в простынях, и, ускоряя движение, Эсеге полетел носом в хрустальную стену. Стена была толстой, гранёной, а потому непрозрачной, но всё равно бедолага увидел неземной свет. Когда же пришёл в себя и не без труда высвободил нос из хрустального дупла, то долго и тупо разглядывал кристальную преграду, окрашенную звездообразными кляксами. Пока-то сообразил, что это следы его брызнувшей кровушки, а сперва подумал, будто носом пробил стену, открыл собственный выход в мир звёзд.
Седьмой этаж считался спальным, и здесь царила вечная тишина, изредка нарушаемая скрипом кровати да сладострастными вскриками. Но когда это случилось в последний раз, не упомнила бы ни одна из двух воплощений времени. Потому-то обе и всполошились, заслышав над собой удары топора. Кто это ломится сквозь потолок, когда есть двери и скрипучая деревянная лестница, по которой спуститься не в пример проще? Был день, Ухин по праву ночной дежурной почивала, поэтому топать наверх пришлось Даре.
– Ты чего это, сынок, гремишь на весь дворец? – спросила она, разглядев сквозь клубы пыли дровосека, увязшего по колено в куче щепы, обломков мебели и обрывков простыней.
– Да вот, матушка, пробиваю ход в нижний ярус, – отвечал тот, размахивая огромным топором с длинным топорищем.
– А пешком спуститься было нельзя?
– Конечно, можно, но… э-э… – растерялся сын. Потом с досады хлопнул себя обухом по лбу. – Твою мать!
– Чего? – не поняла Белая Звёздочка. – Ты бабушку вспомнил?
– Распроматушка! – взревел божок. – Бабушку Эхе я вспомнить не могу, потому что ни разу не видел, а ругаюсь оттого, что свалял дурака!
– Какого дурака?
– Стоеросового! Ломлюсь через потолки, хотя куда проще было бы спуститься по лестнице до третьего яруса. С первого по третий этаж лестниц нет, там и нужно пробиваться!
– А куда же ты стремишься? – заботливо спросила мамаша.
– Хочу в иной мир взглянуть. Ты, мать, случаем, не вспомнишь, где выход?
– Который?
– Тот самый, через который мои бабка с дедом сей мир покинули. Ты ещё, рассказывают, к тому ходу прилипла – не оторвать.
– А-а, как же, помню. Там ещё стена пучилась, ветер свистел. Вечно я дырки глиной замазывала, чтобы не шипело…
– Место указать сможешь? – перебил сын.
– Пошли покажу.
Она взяла первенца за руку и повела вниз. В четвёртом, конном, ярусе пахло степью, полынью, золотились овсы, скакали бесчисленные табуны. Ниже хода не было. Эсеге вновь вооружился лопатой и принялся копать. Когда дошёл до деревянного основания, его окликнул конный глава, Добёдой.
– Интересно, чем ты тут занимаешься, отец всех тенгри? – спросил пастух. – Почему роешься как архиолух?
– Не знаю, о чём ты талдычишь, а я веду раскопки.
– И под кого копаешь?
– Веду ход до нижнего яруса.
– Зачем ещё?
– Не твоего пастушьего ума дело, – отмахнулся верховный божок. – Лучше помоги.
– Помогу, как не помочь, – охотно согласился Добёдой. – Чем могу служить?
– Гони табуны, вези верёвки и хомуты. Станем брёвна из третьего яруса выдёргивать.
Пришлось помучиться, пока приловчились накидывать верёвки на торчащие как попало жерди. Это же одни разговоры, что они уложены в штабеля. На самом деле Хухе Мунхе в своё время навалил лес как придётся. Но с пятого на десятое дело пошло: они набрасывали петли, концы которых тянулись к хомутам (это что-то вроде воловьего ярма, которое Эсеге придумал в незапамятные годы своего пребывания в среднем мире), стегали коней бичами, скоты напрягались и выдёргивали лесины из уплотнившегося за века древесного слоя.
Трудились не покладая рук. Времени не считали, хотя иногда Эсеге замечал, что Цаганку опять сменила Хара. Наконец пробились до костяного слоя. Над образовавшейся ямой соорудили шалаш из четырёх брёвен, собрали плот, привязали его канатами и спустили вниз. Божок добирался до костей, стоя на платформе и махая, помощнику лопатой, а Добёдой стравливал канат, следя, чтобы груз не перевернулся.
– Тащи! – скомандовал плешивый отец, накидав на плот огромную кучу из хребтов и черепов.
Табунщик лихо щёлкнул бичом, лошади потянули груз.
Конечно, когда они подняли платформу, выяснилось, что высыпать содержимое можно только вниз: поднять плот над ямой одно, а как опорожнить? Так и стояли – табунщик наверху, божок внизу, а платформа с костями между ними. Добёдой сообразил накинуть аркан на грубо отломленный сучок и потянул плот на себя. Часть костей при этом просыпалась, коровий череп наделся на голову Эсеге, тот замычал и рявкнул, мол, растяпа, нужно ссыпать наверху, а внизу костей и без того много!
Табунщик оправдывался, он, мол, не нарочно и – сам же видишь! – у него не шесть рук. Один канат надо стравливать, а другой тянуть, а лошади пятиться не умеют, вот бы богиня-мать не просто так коротала время в сторонке, а взяла да и помогла…
– Матушка, помоги! – воззвал из ямы плешивый сын.
Вдвоём у праматери богов и конского главы дело пошло веселей, хотя всё равно не меньше трети груза каждый раз возвращалось на дно. Но так или иначе, костяной слой в конце концов был пройден. Навоз копать было совсем легко, смрад, правда, стоял невыносимый. Эсеге оторвал рукав рубахи и завязал узлом на затылке. Импровизированный респиратор хоть чуть-чуть смягчал вонь. Божок совковой лопатой пробивал ход рядом со стеной и нечаянно проломил дыру в открытый космос. Воздух и навоз устремились наружу где-то на уровне его колена. Услышав шипение, он встал на четвереньки и высунул голову наружу. Там стояла тьма, сверкали тысячи звёзд и висело косматое Солнце, ничуть не похожее на Пересвета. Но дышать в ином мире было нечем. Божок задохнулся и едва успел выдернуть голову, прежде чем глаза выскочили из орбит. А воздух между тем выходил из небесного дворца. Эсеге сообразил, что эдак вся атмосфера в космос улетучится, и принялся срывать с себя одежду, чтобы заткнуть дыру. В ход пошли штаны и подштанники, рубаха и жилетка, сапоги и портянки. Худо-бедно пробоина была заделана, тенгри успел спасти свой мир от неминуемой гибели. Пробку из одежды неудачливый путешественник в иные миры замазал навозом, разведя его собственной мочой. Когда шипение прекратилось, он уселся, привалившись к навозной стенке, и перевёл дух. В божественном озарении понял, что едва не погубил свой мир, а цели не достиг: куда делся сын, он так и не выяснил.
– Добёдой! – крикнул он, задрав бороду вверх. – Вытаскивай меня отсюда!
– Нашёл искомое? – спросил, табунщик, когда голый и в навозе с головы до пят божок выбрался на степной ярус.
– Чуть погибель не нашёл.
– А что ты искал, сынок? – спросила Дар-эке. Глава тенгри посмотрел в глаза Белой Звёздочки и тоскливо сказал:
– Горе у меня, матушка. Первенец пропал, Шаргай, может, вспомнишь такого?
– Как пропал? – обеспокоилась бабушка.
– Сам не пойму. Исчез, и нигде нет. Я весь мир обшарил, как корова языком слизала Шаргаюшку. Тело есть, а сын пропал. Душу подменили.
– Душу, говоришь? – зловеще прошептала Дар-эке, обращаясь в гневное своё воплощение Ухин. – Знаю, кто у нас душами ведает!
– Эрлик! – ахнул Эсеге. – Неужели он, Эрлен? Неужели забыл, как я ему бороду до колена вытянул и едва пополам не разорвал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58