Домовой выпорхнул вон, оставив Сотонову шубу на рогах ухвата. Семёновна между тем выгребла из печки угли, помелом-голиком на длинной палке подмела под печки и огромным ковшом плеснула в жерло воду из бадьи. В комнату хлынула обжигающая струя белого пара.
– Паром вся изба обдалась, – продекламировал вернувшийся с зелёным веником под мышкой и белыми завитушками стружек на шее Сенька. – И Сотону показалось, будто он… будто бы…
Пока он придумывал подходящий склад и лад, не находя слов, старуха ухватила огромную деревянную лопату, усадила на неё голозадого гостя и понесла в самый жар-пар. Сотон растопырил ручки-ноженьки, чтобы не сгореть в печи, но потерял сознание, когда услышал продолжение:
И Сотону показалось,
Будто грязный весь Сотон
Будет в печке запечён.
Не умел он, как патриций,
В настоящей баньке мыться:
Не успел отведать лыка,
А уже не вяжет лыка.
Всё смешалось в саже с криком,
Брыком, рыком, жалким иком…
В печи было нестерпимо жарко и душно, мозги у него закипели, из ушей, носа и всего тела вырывались клубы пара.
– Спасите! – завопил он. – Горю! Соскочил с деревянного насеста и принялся в панике биться о каменные своды. Семёновна огрела его лопатой под коленки, и Сотон тяжело рухнул на умело подставленное черпало. Его тут же выдернули наружу, ухватили за волосы и окунули в ледяную воду. Чувствуя, как его мужские причиндалы превращаются в ледяные катышки, он открыл рот, но заорать не успел – опять оказался в раскалённой теснине печки. Повторив путешествие из огня да в леденя, он смирился, потому что отупел и обессилел. Но издевательства отнюдь не прекратились. Пышущего паром Сотона бросили на пол и принялись пороть раскалённым берёзовым веником. Затем рот, нос и глаза залепили едучей грязью и принялись тереть жёсткой стружкой. Ему показалось, что кровь брызнула во все стороны, а с рук и ног начали отваливаться куски мяса. В довершение пыток его ещё несколько раз макнули в ледяную купель, а затем принялись полировать скрипучее тело тряпкой.
– Стал чист, – сказала упокойница.
– Как глист, – добавил домовой.
– Теперь свободен.
– И в гости годен.
Сотон почувствовал свободу и стремглав кинулся к своим подштанникам, но Семёновна рыком остановила его бег.
– Куда? – взревела она, и гость замер на бегу. Так и застыл с занесённой ногой. – Будешь мне тут вшей разводить! Бери чистое исподнее! – Она полезла в сосновую домовину и достала белоснежные подштанники и нательную рубаху. Протянула голому мужику.
Сотон облачился в хрустящую одежду и потянулся к своим меховым штанам. Но старуха и тут властной рукой осадила его порыв.
– Штаны, куртка и шуба пройдут санобработку в вошебойке! – постановила она. – А пока походишь в жинсовом кустюме «Врангель», дарованном тебе на время пребывания в местах не столь отдалённых, как всем хотелось бы. – С этими словами она опять склонилась над домовиной и извлекла на свет стопку бледно-голубых одежд. – Напяливай на чресла.
– И садись в кресло, – дополнил Сенька.
Чистый хан натянул портки, догадался, как следует застегнуть пуговицу, но не сумел сообразить, как закрывается прореха спереди. Покумекал пустой, как бубен, башкой, а может, и не совсем пустой, потому что чувствовал, как под черепом всплывают и лопаются пузыри, словно в кипящем котелке, отчего голова стремилась взлететь вверх, отрывая шею, и решил, что прореха – это очень удобно: и хозяйство проветривается, и нужду справлять куда быстрей, раз штаны спускать не нужно. Причмокнул толстыми слюнявыми губами:
– И в жару не взопреет!
Но упокойница восторгов не одобрила.
– Покажи олуху, – велела домовому, – как ширинка запирается.
Сенька ухватился за медный язычок, что болтался внизу жинсовых портов «Врангель», и потянул вверх. Штаны сами собой захлопнулись, дыра затянулась, подёрнувшись медной ёлочкой. Юртаунец рот раззявил при виде такого явного колдовства.
– Во, бля! – удивился он.
С курткой у него никаких проблем не возникло, хотя испуг от волшебного соединения медных пуговиц только усилился. Как же так, ни в какие дырки их не продеваешь, а пуговицы с узорами оказываются снаружи?
В довершение Семёновна вручила Сотону разноцветные тапочки с узорными подмётками и полосатые мешки для ног. Домовой проследил, чтобы гость натянул их на ноги, а не на руки, после чего впихнул в кресло, а старуха достала из своего необъятного соснового ящика деревянный гребень и принялась расчёсывать спутанные волосы и бороду хана. Тот только охал да всхрапывал, как конь, когда частые зубья выдирали особенно крупный клок.
Наконец-то его оставили в покое. Сотон ощущал такую лёгкость, словно стал пером одуванчика, – дунет лёгкий ветерок, и взлетишь под облака. Он долго тужился, пытаясь корявыми, неподъёмными словами выразить переполнявшие его чувства, и, неожиданно для себя, излил их складными строками:
– И смех и грех, как в поле брани,
И смачно сраму после бани.
Домовой Сенька от таких выражений подпрыгнул до потолка и восторженно возопил:
– Истинный графоман! Моя школа!
А старуха критически хмыкнула и поправила:
– А правильно сказать: на поле.
– Нас не пинай, не на футболе! – цыкнул на неё Сенька.
– Да я не хотела ничего такого, – принялась оправдываться упокойница. – Графоманы вы и есть графоманы, не про вас правила писаны.
– То-то же, – гордо вскинулся домовой. – Когда вот только поднесут нам с моим приятелем и поэтическим учеником громокипящий кубок?
И побеждённы старожилы
восплачут у моей могилы:
– Под камнем сим пиит, и тот,
который нас переживёт.
– Так вас там трое будет, ли чо ли? – ехидно спросила Семёновна.
– Где это? – не понял Сенька.
– Где, где, у тебя на бороде! Где лежит под камнем Сим!
– Не, – замахал руками домовой, – Сим будет не под камнем, а снаружи, он и зарыдает громче всех: какого пиита потеряли! Тогда и покается: напрасно, мол, твердил, что не по Сеньке шапка!..
– Ладно, Сим холм могильный попирать станет. А второй тогда кто? – не унималась зловредная старуха.
– Где?
– Ты же сам перечислил! Под камнем: Сим, пиит и тот…
– Опять ты ни в зуб ногой. Следует понимать: под камень сей…
– Под камни не сеют. Их даже не пашут, а с поля вон выбрасывают. Как и тебя сбросят старожилы с поэтического трона.
– Тоже мне Белинский нашлась! – вконец обиделся домовой. – Критику навела, гробовая красавица, словно умеет отличить ассонанс от аллитерации! Пойми, моя аллегория означает: сей камень…
– А уж камни сеять и вовсе бесплодное дело!
– Ты ещё будешь меня высокой поэзии учить! – вякнул Сенька.
– Да музы запросто со мной живут:
Две придут сами, третью силой приведут!
Коль не желают мирным ходом,
То доставляются приводом.
– И всё равно сколько ни сильничай, – гнула своё старая, – а мастером тебе не стать, так и помрёшь на подхвате… Под камнем сим!
С этими словами она рухнула в свою домовину и громогласно захрапела, что означало конец спору. Последнее слово осталось за ней. Сенька подлетел к ящику, вопя, что он – пиит первейший, но упокойница, не говоря худого слова, надвинула на себя сосновую крышку, и края её стали ритмично лязгать после каждого вдоха-выдоха. Тогда домовой бросился к свидетелю критически-поэтического диспута, чтобы хотя ему доказать своё превосходство:
– Она ж, гнила звезда… – но замолчал, заметив, что и свидетель храпит. Тише, но зато с присвистом.
Сенька вернулся к печке и закрыл вьюшку. Не то затем, чтобы сохранить тепло, не то решил уснуть в угаре разочарования. Он поднял ухват, упёр череном в пол, взгромоздился между воздетыми в потолок рогами и тоже заснул. Во сне ему приснилось, будто у него выросли длинные бакенбарды, отчего поэтическая сила возросла ровно в несколько раз и слова полились из его уст быстро, как при поносе. Но тут будто бы явился фершал Кос и насильно накормил ужасно укрепительной травой крутосёром. Музы якобы сразу же покинули страдающего поэтическим запором автора, и он грустно побрёл по дороге, с превеликим трудом слагая: «Пык-мык, вжик-вжик, я ни баба, ни мужик…» А сверху летели и летели вредные чернобокие вороны, критикуя его с высоты своего полёта потоками гуано. «Кыш! Кар-рамба!» – каркнул на злопыхателей бедный пиит, выдирая из бакенбардов летучее дерьмо, но птицы продолжали пикировать, не обращая на словесный отлуп ни малейшего внимания.
Сотон проснулся от грохота, не понимая, кому именно приснился сон про ворон – ему самому или домовому. Раскрыл глаза и разобрался в причине шума: это Виш впотьмах запнулся о бадью с водой и половину выплеснул на пол.
– Понаставили тут! – в сердцах выругался он и дёрнул черен ухвата так, что задремавший наверху домовой комом пролетел через комнату и плюхнулся в противоположный угол.
– Вздуй огонь, – посоветовал бородатый старожил и чем-то забренчал.
– Сейчас, Кос, – откликнулся Сенька, высекая огонь из кулака.
– Да не у меня лампа, у Сима.
Домовой сменил направление полёта и направился к третьему старожилу, волосатому и в кепке со звездой. Лампа под прозрачным колпаком осветила комнату. Вода, пена, берёзовые листья и стружка, устилающие пол, уюта не создавали.
– Грязь-то поразвели-и! – удивился Сим.
– Баньку гостю Сотону устроили, – пояснил Сенька.
– Убрать! – приказал Кос.
Хан испугался, что его сейчас выбросят вон, но домовой кинулся выносить бадью, а бабка, выйдя из домовины, взяла в руки голик и принялась подметать пол. Затем намотала тряпку на рога ухвата и стала яростно драить половицы.
– А как наш гость? – спросил Сим.
Виш взял у него лампу и подошёл к Сотону. Внимательно оглядел его, понюхал и сказал:
– Годится! – Видно, остался доволен осмотром. – А то вонял, как сто козлов.
Семёновна покончила с полами и собрала в охапку меховые одёжки гостя. Не одеваясь, покинула избу.
– Куда это она? – поинтересовался Сим.
– Я её отослал снести меха на санобработку, – сказал Кос. – Теперь осмотрю пациента на предмет инфекций.
Приложил ухо к спине гостя:
– Дышит. – Послушал грудь: – И сердце бьётся. Ставлю диагноз: жив. Эй, Сотон, открой рот.
Хан раскрыл пасть. Кос посветил внутрь, потом быстро, пока тот не успел её захлопнуть, ополовинил количество зубов. Сотон только крякнул.
– Как же я теперь есть буду? – спросил он.
– Три дня не кушать, как врач советую, – заявил Кос.
– А потом?
– Потом я тебе железные зубы скую, – пообещал Сим. – Лучше новых будут.
Железные зубы Сотону понравились, хотя ничего подобного он в жизни не видел, а про железо услышал вообще впервые.
– А мы поедим, – сказал Виш и выставил на стол котёл с круглыми, исходящими паром плодами.
Кос раскрыл сундучок и выложил каравай хлеба и копчёную рыбу – ленков и хариусов. Старожилы уставились на кузнеца, который молча таращился на товарищей.
– Ну? – спросили его.
– Гну, – ответил Сим.
Компания разочарованно вздохнула, а кузнец подмигнул гостю и достал из-за пазухи прозрачный кувшин с высоким узким горлышком. Стукнул днищем о стол и ловко выдернул пробку. Прочие выдохнули с большим облегчением. Зубодёр пощёлкал запорами сундучка и выкатил тёмно-зелёный шар размером с четыре кулака, Виш выхватил нож и разрубил его на четыре части. Изнутри шар оказался нежно-красным и мокрым, как растаявшее мясо. Домовой приволок четыре миски и прозрачные гранёные чашки. Сим пожал ему лапу и торжественно вручил пробку от кувшина. Сенька понюхал её и блаженно заулыбался. Кос налил всем по полчашки и улыбнулся гостю:
– Есть пока нельзя, а выпить можно. Как врач разрешаю.
Старожилы подняли гранёные сосуды и зачем-то стукнули их друг о друга.
– Кто пьёт – умрёт, и кто не пьёт – умрёт, – провозгласил Виш. – А кто-то пьёт, и пьёт, и пьёт, и пьёт…
– Стаканы сдвинулись со звоном, – продолжил Кос, – тут я подумал: какая ж музыка хранится в каждой грани? И кстати, сколько граней тех? Кто ж знает…
– Звонко чокнемся с тобой, – подхватил Сим, – задавая пьянству бой!
Старожилы ещё раз со звоном сдвинули чашки и вопросительно глянули на гостя: что скажет? Он с грохотом повалился в ноги и жалобно взвыл:
– Не выдайте, колдуны-старожилы! Помогите! Его подняли на ноги и усадили на мягкий табурет.
– Не изволь беспокоиться, – заявил фершал, – креслице хотя не гинекологическое, похуже, но тоже вполне удобное.
– Не бери в голову, – посоветовал Виш, – всё равно не влезет.
А кузнец просто протянул чашку и сказал:
– Выпей, и пройдёт.
После невиданной бани у Сотона пересохло в глотке, – видать, все соки паром вышли. Полагая, что в прозрачном сосуде вода, он жадно присосался к гранёному краю. И, только осушив его, почувствовал, что вода-то вода, только огненная. Пасть и кишки обожгло так, словно он отхлебнул из кипящего котла. У хана глаза на лоб полезли, из них брызнули слёзы, а из носа сопли.
– Кха-кха-кха, – заперхал он. Домовой Сенька услужливо огрел его поленом по горбу.
– Что… это… было? – сквозь слёзы выикнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58