Поэтому они предпочли подождать рассвета.
В другой бы день был еще довод: мол, после рассвета стихает утренний ветер. Но тут уж, видимо, — шторм идет, какое там стихать.
Первые-то отряды, еще в сумерках, успели проскочить между источниками довольно легко, а дальше пошла морока. Тучи, как уж сказано, разорвались, пропуская рассвет; обычно бывает, что достаточно светло для стрелка становится прежде восхода солнца, тогда, когда просыпаются в небе розовые лучи, а тут получилось почти одновременно. В это-то время в небе и появился световой столб; и в это-то время монахи Моны и начали доказывать, что недаром у них в монастыре стрельба из лука главное, как у них это называется, умственное упражнение.
Одни из подступавших к стенам огибали Длинные (ох, слишком длинные) Источники с севера и подставлялись под обстрел вдоль всей тамошней части стены, а другие перебирались узкими проходами между воды, и вот тут нужно было смотреть очень осторожно, чтобы не споткнуться там, не заспешить и не отстать, и не разорвать крышу и стену щитов ни в коем случае. Как видно, на эту часть стены лучников в монастыре поставили самых лучших. Стоит руку выставить из-за щита, и получаешь стрелу в мякоть, а то и две, и хорошо, если в мякоть. И ведь это еще в полусумерках, в тени за монастырем, и на расстоянии шагов триста, не меньше. Да, хорошие стрелки монахи Моны.
Понятно, что стрелки в долгу не оставались, сколько могли. Но им ведь приходилось стрелять по бойницам, в которых темнота, и неизвестно, попал ты в кого или даром стрелу потратил. Мастер дыма, конечно, может сказать: вот там, мол, есть человек, но он там есть, пока ты стреляешь, а пока стрела долетит, он уже и в сторону шагнул. Только и проку, что так можно защитников к бойницам не подпускать, но — как уж видно — не всех. Стрел на это, кстати, изводится полным-полно, а ведь их не вернешь; из монастыря — люди не тороватые — отвешивают по счету. Это первое. Второе — если из такой вот бойницы, глубокой да узкой, стрелять можно почти только вперед, то ведь и попасть в нее можно только спереди! И разве что чуть-чуть — сбоку. И оттого в этой северной половине стены треть бойниц оставалась в безопасности. Все пар, который то и дело захватывает северный склон долины (пока тот еще северный, пока долина не повернула). Впрочем, он ведь и тем тоже стрелять мешает. Здесь природа была справедлива ко всем. А навесом, сверху стрелять — высоковато слишком. Это ведь только Сколтен вчера взял и отмахнул через стену стрелу с запиской, вот с этого берега (так что без щегольства, правда совсем невинного, тут все ж не обошлось), а чтобы стрела не просто долетала, но и пробивала бы там что-нибудь, падая сверху, — все-таки слишком высоко.
И третье… Очень много вещей на свете бывает по три. Третье — ветер. Ветер рвется клочками, но если уж стрелки из монастыря на это не обращают внимания, то людям с севера, правду сказать, просто неудобно на такую помеху ссылаться.
Еще там, на галерее, были установлены шесть каких-то машин под навесами, но какие, трудно определить.
Одна из них показала себя именно в это время, и ничего нельзя было поделать — ну возятся там люди, а как убережешься, если не знаешь даже, что это такое?
А когда она показала себя, тогда и выяснилось, что это копьеметальная машина.
В это время к стене подходила очередная колонна, и машина ударила по ней, по переднему щиту. Те щиты, которые по бокам, это ведь (по правде говоря) просто кожи, те самые, которыми груз от дождя накрывать, кожи, растянутые на двух вертикальных палках, стрелы в них застревают, а копье пробило бы, как воздух; ну пробило бы и все, разве что за щитом надело бы на себя кого-нибудь. Но оно ударило куда сильней. Звук был как тараном в борт. Оно ударило в верхи и в передний щит, деревянный, наискось, и застряло в нем, пробив, и отбросило шагов на пять, вместе с людьми, что там были. А в открывшуюся для них дверь сразу просунули свои жала стрелы. Покуда люди там успели опять закрыться (а это были дружинники «Зеленовласой»), полтора десятка человек можно было уже нести обратно: кто ранен, а кто и убит. Трети отряда как не бывало. Ровно столько времени, чтобы сказать «вечерняя еда» тридцать раз. Это было так обидно, что (как говорят) даже Долф Увалень выругался, а он хоть и под стенами Моны был больше не «увалень», но все равно спокойный человек.
Машину теперь монахам надо было перезаряжать с четверть часа, так что они должны были выбирать очень внимательно, в кого целиться. Почему выбрали именно этих, кто его знает, может быть, под прицел они удачно подставились, может быть, бранные одежды блеснули. В последнее, насчет Борновой брони, поверить особенно можно оттого, что бок ему весь усадили стрелами, прямо как дикобраз с иглами, когда он ими тряхнет. Однако если доспех Берна подвел, он же и выручил. Когда Борн добрался до стены, он только фыркал, как вол на пахоте, хоть и прихрамывал. Долф Увалень сказал ему, чтобы залечился, как только возможность появится. А Борн выдернул стрелу из ноги, а потом и остальные и сказал, что это ему, мол, не мешает.
В ногу (чуть повыше колена сбоку) ему все-таки всадили глубоко, и наконечник стрелы разбился о кость. И Долф подумал, что это хорошо, потому что иначе Борн, чего доброго, мог сам на стену полезть — в пример дружинникам, с такого станется. А если его убьют, его люди наверху будут думать уж о том, чтобы отомстить, а не о том, чтобы дело сделать для других, тех, кто следом, и толку от них будет чуть.
В это время со стены уже падали люди. Меч Эрбора все еще стоял в небе, но на земле мечи в ход еще пока не пошли. Под стеною, у самого пролома, было в тот момент довольно тихо, отчего они и смогли поговорить. Потом Борн убрался направо со своими людьми, а одну лестницу, ставшую теперь лишней, они оставили Долфу, и это со стороны Борна было очень щедрое и достойное поведение. Тут надо объяснить, что перед этим произошло у стены. Лестницы они поднимали тем же способом, что и мачту на корабле, за канат с одного конца. Для Моны способ оказался не совсем хорошим. Какой-нибудь ловкач то и дело ухитрялся канат перерезать — такими кольцами, заточенными по кромке, — плоские и летят, вращаясь. Поэтому люди Долфа, хоть и поспешали, смогли сперва поднять только три свои лестницы из десяти. Времени терять они не стали, а двинули их все вперед одновременно. Ровно три штуки в проломе и помещалось. Их верхние трети ударились об исщербленный край кирпичей снаружи стены и легли в неровности (так что сдвинуть вбок их бы было непросто) как раз в те мгновения, когда отряд Борна едва не переполовинили, а с того времени, как Сколтис смеялся шутке Палли Каши, прошло разве что столько времени, сколько нужно, чтобы дважды проговорить ди-герет.
Там, наверху, в проломе, монастырские укрепились хотя и не так надежно, как было бы на галерее. Камни катапульта ломала так, что вначале проем получился как бы: поднимающимся, и на гребнеэтого подъема монахи поставили кладку, за нею и засели, а дальше шел наклон, на внутреннюю сторону стены. От той кладки до края стены, наружу было локтя три расстояния. Так, как легли лестницы, их верх нависал у монастырских ратников прямо над головами. И от этого они сразу почувствовали себя от стрел в большей безопасности. Лестниц, как уже сказано, было три. Слева из бойницы выкинули многолапый крюк на цепи и захватили им крайний столб слева, а потом сразу дернули — видно, не человеческой рукой, а рычагом каким-нибудь, для человека слишком могуче. Лестница от этого рывка очень сильно затрещала и надломилась, и один ее столб повело влево вместе с отодравшимися перекладинами, так что она пришла совсем в негодность. С другой лестницы дружинника, поднимавшегося по ней, сшибло стрелой, прилетевшей сбоку, а поскольку стрела была из арбалета, то его отбросило влево, и два человека со средней лестницы упали вместе с ним. Тот, кто был выше всех, не упал, но тут ратник из пролома метнул на него (через доски) большую льняную сеть, так что этого человека захлестнуло, а потом сразу дернул, и тот не удержался и упал, и тогда несколько еще ратников из пролома длинным копьем с раздвоенным наконечником уперлись в лестницу и толкнули ее так сильно, что она завалилась назад. Эйб с Пастбищного Мыса, который был рядом с тем человеком, кого сбила арбалетная стрела, метнул в них топорик, пока еще поднимался, и одному из этих людей разбило голову, а того, с сетью, уже достали стрелой с пригорка, и он упал назад — не от толчка, понятно, а оттого, что там был наклон, в проломе; в это время справа тоже вылетел крюк на цепи и ухватился за дерево, но на этот раз его успели сбросить, однако тот человек, что делал это, замешкался из-за того, что возился с этим крюком, и тут еще один крюк, только брошенный выше, попал на лестницу, но не на дерево, а на человека — на Эйба то есть, — наверное, не нарочно, а может быть, и нет, и уцепился ему за спину, а когда за цепь дернули, то Эйб — он как раз ухватился крепко за лестницу и не успел отпустить — полетел назад и вбок с нею вместе. Если бы тот человек, что замешкался, был уже повыше, так и лестница бы переломилась, но поскольку тяжесть на ней была почти вся внизу, то она и стала падать целиком, и Эйб отпустил ее, конечно, — и его рывком цепи пронесло по широченной дуге направо и приложило об стену, а там лапа крюка, за что бы она Эйба ни держала, с этого чего-то сорвалась, и он обвалился на землю чуть ли не вниз головой. А уж как Эйб ругался, пока летел, — и пока направо, и пока вниз, — люди говорят, было просто удивительно. Кто бы сказал им до того, что за такое короткое время можно столько слов припомнить и столько проговорить вслух — они бы не поверили. А еще удивительнее было то, что Эйб с Пастбищного Мыса, при всех вот таких своих полетах, себе почти ничего и не повредил, только топор у него выпал из-за пояса. А ведь он упал с высоты в двадцать два локтя, никак не меньше. Правда, упал он не на землю, а на щиты тех людей, что там стояли, а это значит — добрых четыре локтя высоты долой, но все-таки.
Все это тоже было очень быстро. И в то мгновение, когда Долф Увалень выругался, глядя, что произошло с людьми «Зеленовласой», у него как раз была и собственная причина для досады, и, может быть, она тоже Долфа поддернула за язык, — когда он увидел, что не очень-то счастливо все начинается, хотя и не ожидал ничего другого.
Как и всякий бы на его месте, Долф после этого сказал, что вот, мол, — лестницы держать надо внизу покрепче, а поскольку его люди за то время, пока он перекидывался словцами с Борном, уже принялись опять за работу, то Долф повернулся потом, протолкнулся в середину и сам взялся за одну из лестниц с левого боку, а с правого ее держали двое, и еще сколько-то — спереди, и уж там, где взялся Долф Увалень, там добавочной силы и не требовалось. Это опять было внизу, под самым проемом.
Но тут вдруг из галереи на стене, из того ее конца, что примыкал справа к пролому, выдвинулся — точно быстро повернули его — выдвинулся в воздух лоток, или желоб, изогнутый, как руна «мод». Так показала себя еще одна из непонятных шести машин под навесами. По желобу быстро полилось светлое масло, крепко воняющее, а поскольку тогда, когда оно лилось, желоб поворачивали, оно забрызгало и залило почти все на пространстве перед проломом шага на три. И сразу мелькнула слева стрела, как огненный жук. Лестницы, хотя и мокрые, но масло, облившее их, загорелось, — это было очень яркое, желтое, здорово горячее пламя, — так что оно даже высушило древесину, и скоро лестницы (три, которые облило) задымились, чадя вовсю. Их никто не тушил, и так они и сгорели. Это было плохо. Еще хуже было то, что несколько человек, кто был между ними или на них и тоже попали под масло, получили сильные ожоги. И там был Долф Увалень. Они, конечно, сразу попытались посторониться, прежде чем их подожгут, но не успели все. Кто не успел, выскакивали, уже горя, — а там, полосою вдоль стены, даже земля горела копотным желтым пламенем, — и потом их тут же валили на землю и сбивали огонь, так что и другие, кто под масло не попал, во время этого обожглись.
Долф Увалень обгорел очень сильно. Фольви, которому теперь, получается, свалилась на плечи вся дружина Долфа, сказал сразу, что надо его нести прочь отсюда.
Они порядком-таки расстроили заслоны из щитов, пока справлялись с пламенем, и еще несколько человек ранило и двоих убило, и самому Фольви стрела попала в край шлема — чуть левее, и в глаз, и быть бы ему третьим убитым, но выстрел пришелся точно в кожаный валик по краю шлема, выдубленный до крепости железа; если бы этот лучник нарочно пытался так попасть — ни за что бы не попал, даже какие тут, в монастыре, ни мастера. Наконечник стрелы разбился, а осколками Фольви испещрило лицо и не то в глаз, не то в веко все-таки попало.
Поэтому вот сейчас, выпрямляясь (а он стоял возле Долфа на коленях), Фольви замотал головой, пытаясь определить, хуже он видит левым глазом или нет, или это все жирная, летящая в воздухе копоть от масла, или слезы — чад вокруг уже расплывался от лестниц, а ветер под стеной закручивался так, что метал этот чад во все стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
В другой бы день был еще довод: мол, после рассвета стихает утренний ветер. Но тут уж, видимо, — шторм идет, какое там стихать.
Первые-то отряды, еще в сумерках, успели проскочить между источниками довольно легко, а дальше пошла морока. Тучи, как уж сказано, разорвались, пропуская рассвет; обычно бывает, что достаточно светло для стрелка становится прежде восхода солнца, тогда, когда просыпаются в небе розовые лучи, а тут получилось почти одновременно. В это-то время в небе и появился световой столб; и в это-то время монахи Моны и начали доказывать, что недаром у них в монастыре стрельба из лука главное, как у них это называется, умственное упражнение.
Одни из подступавших к стенам огибали Длинные (ох, слишком длинные) Источники с севера и подставлялись под обстрел вдоль всей тамошней части стены, а другие перебирались узкими проходами между воды, и вот тут нужно было смотреть очень осторожно, чтобы не споткнуться там, не заспешить и не отстать, и не разорвать крышу и стену щитов ни в коем случае. Как видно, на эту часть стены лучников в монастыре поставили самых лучших. Стоит руку выставить из-за щита, и получаешь стрелу в мякоть, а то и две, и хорошо, если в мякоть. И ведь это еще в полусумерках, в тени за монастырем, и на расстоянии шагов триста, не меньше. Да, хорошие стрелки монахи Моны.
Понятно, что стрелки в долгу не оставались, сколько могли. Но им ведь приходилось стрелять по бойницам, в которых темнота, и неизвестно, попал ты в кого или даром стрелу потратил. Мастер дыма, конечно, может сказать: вот там, мол, есть человек, но он там есть, пока ты стреляешь, а пока стрела долетит, он уже и в сторону шагнул. Только и проку, что так можно защитников к бойницам не подпускать, но — как уж видно — не всех. Стрел на это, кстати, изводится полным-полно, а ведь их не вернешь; из монастыря — люди не тороватые — отвешивают по счету. Это первое. Второе — если из такой вот бойницы, глубокой да узкой, стрелять можно почти только вперед, то ведь и попасть в нее можно только спереди! И разве что чуть-чуть — сбоку. И оттого в этой северной половине стены треть бойниц оставалась в безопасности. Все пар, который то и дело захватывает северный склон долины (пока тот еще северный, пока долина не повернула). Впрочем, он ведь и тем тоже стрелять мешает. Здесь природа была справедлива ко всем. А навесом, сверху стрелять — высоковато слишком. Это ведь только Сколтен вчера взял и отмахнул через стену стрелу с запиской, вот с этого берега (так что без щегольства, правда совсем невинного, тут все ж не обошлось), а чтобы стрела не просто долетала, но и пробивала бы там что-нибудь, падая сверху, — все-таки слишком высоко.
И третье… Очень много вещей на свете бывает по три. Третье — ветер. Ветер рвется клочками, но если уж стрелки из монастыря на это не обращают внимания, то людям с севера, правду сказать, просто неудобно на такую помеху ссылаться.
Еще там, на галерее, были установлены шесть каких-то машин под навесами, но какие, трудно определить.
Одна из них показала себя именно в это время, и ничего нельзя было поделать — ну возятся там люди, а как убережешься, если не знаешь даже, что это такое?
А когда она показала себя, тогда и выяснилось, что это копьеметальная машина.
В это время к стене подходила очередная колонна, и машина ударила по ней, по переднему щиту. Те щиты, которые по бокам, это ведь (по правде говоря) просто кожи, те самые, которыми груз от дождя накрывать, кожи, растянутые на двух вертикальных палках, стрелы в них застревают, а копье пробило бы, как воздух; ну пробило бы и все, разве что за щитом надело бы на себя кого-нибудь. Но оно ударило куда сильней. Звук был как тараном в борт. Оно ударило в верхи и в передний щит, деревянный, наискось, и застряло в нем, пробив, и отбросило шагов на пять, вместе с людьми, что там были. А в открывшуюся для них дверь сразу просунули свои жала стрелы. Покуда люди там успели опять закрыться (а это были дружинники «Зеленовласой»), полтора десятка человек можно было уже нести обратно: кто ранен, а кто и убит. Трети отряда как не бывало. Ровно столько времени, чтобы сказать «вечерняя еда» тридцать раз. Это было так обидно, что (как говорят) даже Долф Увалень выругался, а он хоть и под стенами Моны был больше не «увалень», но все равно спокойный человек.
Машину теперь монахам надо было перезаряжать с четверть часа, так что они должны были выбирать очень внимательно, в кого целиться. Почему выбрали именно этих, кто его знает, может быть, под прицел они удачно подставились, может быть, бранные одежды блеснули. В последнее, насчет Борновой брони, поверить особенно можно оттого, что бок ему весь усадили стрелами, прямо как дикобраз с иглами, когда он ими тряхнет. Однако если доспех Берна подвел, он же и выручил. Когда Борн добрался до стены, он только фыркал, как вол на пахоте, хоть и прихрамывал. Долф Увалень сказал ему, чтобы залечился, как только возможность появится. А Борн выдернул стрелу из ноги, а потом и остальные и сказал, что это ему, мол, не мешает.
В ногу (чуть повыше колена сбоку) ему все-таки всадили глубоко, и наконечник стрелы разбился о кость. И Долф подумал, что это хорошо, потому что иначе Борн, чего доброго, мог сам на стену полезть — в пример дружинникам, с такого станется. А если его убьют, его люди наверху будут думать уж о том, чтобы отомстить, а не о том, чтобы дело сделать для других, тех, кто следом, и толку от них будет чуть.
В это время со стены уже падали люди. Меч Эрбора все еще стоял в небе, но на земле мечи в ход еще пока не пошли. Под стеною, у самого пролома, было в тот момент довольно тихо, отчего они и смогли поговорить. Потом Борн убрался направо со своими людьми, а одну лестницу, ставшую теперь лишней, они оставили Долфу, и это со стороны Борна было очень щедрое и достойное поведение. Тут надо объяснить, что перед этим произошло у стены. Лестницы они поднимали тем же способом, что и мачту на корабле, за канат с одного конца. Для Моны способ оказался не совсем хорошим. Какой-нибудь ловкач то и дело ухитрялся канат перерезать — такими кольцами, заточенными по кромке, — плоские и летят, вращаясь. Поэтому люди Долфа, хоть и поспешали, смогли сперва поднять только три свои лестницы из десяти. Времени терять они не стали, а двинули их все вперед одновременно. Ровно три штуки в проломе и помещалось. Их верхние трети ударились об исщербленный край кирпичей снаружи стены и легли в неровности (так что сдвинуть вбок их бы было непросто) как раз в те мгновения, когда отряд Борна едва не переполовинили, а с того времени, как Сколтис смеялся шутке Палли Каши, прошло разве что столько времени, сколько нужно, чтобы дважды проговорить ди-герет.
Там, наверху, в проломе, монастырские укрепились хотя и не так надежно, как было бы на галерее. Камни катапульта ломала так, что вначале проем получился как бы: поднимающимся, и на гребнеэтого подъема монахи поставили кладку, за нею и засели, а дальше шел наклон, на внутреннюю сторону стены. От той кладки до края стены, наружу было локтя три расстояния. Так, как легли лестницы, их верх нависал у монастырских ратников прямо над головами. И от этого они сразу почувствовали себя от стрел в большей безопасности. Лестниц, как уже сказано, было три. Слева из бойницы выкинули многолапый крюк на цепи и захватили им крайний столб слева, а потом сразу дернули — видно, не человеческой рукой, а рычагом каким-нибудь, для человека слишком могуче. Лестница от этого рывка очень сильно затрещала и надломилась, и один ее столб повело влево вместе с отодравшимися перекладинами, так что она пришла совсем в негодность. С другой лестницы дружинника, поднимавшегося по ней, сшибло стрелой, прилетевшей сбоку, а поскольку стрела была из арбалета, то его отбросило влево, и два человека со средней лестницы упали вместе с ним. Тот, кто был выше всех, не упал, но тут ратник из пролома метнул на него (через доски) большую льняную сеть, так что этого человека захлестнуло, а потом сразу дернул, и тот не удержался и упал, и тогда несколько еще ратников из пролома длинным копьем с раздвоенным наконечником уперлись в лестницу и толкнули ее так сильно, что она завалилась назад. Эйб с Пастбищного Мыса, который был рядом с тем человеком, кого сбила арбалетная стрела, метнул в них топорик, пока еще поднимался, и одному из этих людей разбило голову, а того, с сетью, уже достали стрелой с пригорка, и он упал назад — не от толчка, понятно, а оттого, что там был наклон, в проломе; в это время справа тоже вылетел крюк на цепи и ухватился за дерево, но на этот раз его успели сбросить, однако тот человек, что делал это, замешкался из-за того, что возился с этим крюком, и тут еще один крюк, только брошенный выше, попал на лестницу, но не на дерево, а на человека — на Эйба то есть, — наверное, не нарочно, а может быть, и нет, и уцепился ему за спину, а когда за цепь дернули, то Эйб — он как раз ухватился крепко за лестницу и не успел отпустить — полетел назад и вбок с нею вместе. Если бы тот человек, что замешкался, был уже повыше, так и лестница бы переломилась, но поскольку тяжесть на ней была почти вся внизу, то она и стала падать целиком, и Эйб отпустил ее, конечно, — и его рывком цепи пронесло по широченной дуге направо и приложило об стену, а там лапа крюка, за что бы она Эйба ни держала, с этого чего-то сорвалась, и он обвалился на землю чуть ли не вниз головой. А уж как Эйб ругался, пока летел, — и пока направо, и пока вниз, — люди говорят, было просто удивительно. Кто бы сказал им до того, что за такое короткое время можно столько слов припомнить и столько проговорить вслух — они бы не поверили. А еще удивительнее было то, что Эйб с Пастбищного Мыса, при всех вот таких своих полетах, себе почти ничего и не повредил, только топор у него выпал из-за пояса. А ведь он упал с высоты в двадцать два локтя, никак не меньше. Правда, упал он не на землю, а на щиты тех людей, что там стояли, а это значит — добрых четыре локтя высоты долой, но все-таки.
Все это тоже было очень быстро. И в то мгновение, когда Долф Увалень выругался, глядя, что произошло с людьми «Зеленовласой», у него как раз была и собственная причина для досады, и, может быть, она тоже Долфа поддернула за язык, — когда он увидел, что не очень-то счастливо все начинается, хотя и не ожидал ничего другого.
Как и всякий бы на его месте, Долф после этого сказал, что вот, мол, — лестницы держать надо внизу покрепче, а поскольку его люди за то время, пока он перекидывался словцами с Борном, уже принялись опять за работу, то Долф повернулся потом, протолкнулся в середину и сам взялся за одну из лестниц с левого боку, а с правого ее держали двое, и еще сколько-то — спереди, и уж там, где взялся Долф Увалень, там добавочной силы и не требовалось. Это опять было внизу, под самым проемом.
Но тут вдруг из галереи на стене, из того ее конца, что примыкал справа к пролому, выдвинулся — точно быстро повернули его — выдвинулся в воздух лоток, или желоб, изогнутый, как руна «мод». Так показала себя еще одна из непонятных шести машин под навесами. По желобу быстро полилось светлое масло, крепко воняющее, а поскольку тогда, когда оно лилось, желоб поворачивали, оно забрызгало и залило почти все на пространстве перед проломом шага на три. И сразу мелькнула слева стрела, как огненный жук. Лестницы, хотя и мокрые, но масло, облившее их, загорелось, — это было очень яркое, желтое, здорово горячее пламя, — так что оно даже высушило древесину, и скоро лестницы (три, которые облило) задымились, чадя вовсю. Их никто не тушил, и так они и сгорели. Это было плохо. Еще хуже было то, что несколько человек, кто был между ними или на них и тоже попали под масло, получили сильные ожоги. И там был Долф Увалень. Они, конечно, сразу попытались посторониться, прежде чем их подожгут, но не успели все. Кто не успел, выскакивали, уже горя, — а там, полосою вдоль стены, даже земля горела копотным желтым пламенем, — и потом их тут же валили на землю и сбивали огонь, так что и другие, кто под масло не попал, во время этого обожглись.
Долф Увалень обгорел очень сильно. Фольви, которому теперь, получается, свалилась на плечи вся дружина Долфа, сказал сразу, что надо его нести прочь отсюда.
Они порядком-таки расстроили заслоны из щитов, пока справлялись с пламенем, и еще несколько человек ранило и двоих убило, и самому Фольви стрела попала в край шлема — чуть левее, и в глаз, и быть бы ему третьим убитым, но выстрел пришелся точно в кожаный валик по краю шлема, выдубленный до крепости железа; если бы этот лучник нарочно пытался так попасть — ни за что бы не попал, даже какие тут, в монастыре, ни мастера. Наконечник стрелы разбился, а осколками Фольви испещрило лицо и не то в глаз, не то в веко все-таки попало.
Поэтому вот сейчас, выпрямляясь (а он стоял возле Долфа на коленях), Фольви замотал головой, пытаясь определить, хуже он видит левым глазом или нет, или это все жирная, летящая в воздухе копоть от масла, или слезы — чад вокруг уже расплывался от лестниц, а ветер под стеной закручивался так, что метал этот чад во все стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82