И глаза их тоже не шевелились, глядя на Гэвина.
— Ну, ползите, ползите! — продолжал он. — Может, и найдете себе какое-нибудь болото! А ко мне не смейте приближаться, не желаю я видеть рядом с собой такие мерзкие морды! Ясно? — И он словно замахнулся копьем.
Гэвин не боялся их больше, этих призраков, — от них не тянулись, как он это только сейчас заметил, тени на снегу, а значит, они не были ни плотью, ни даже камнем, — всего лишь призраками; они были ему просто противны, только и всего.
На следующий день Гэвин с волком пришли уже в такие места, где была дичь, непуганая, точно о человеке никогда не слыхала, и было ее столько, что две куропатки тут же вылетели у волка из-под лап; тот мигом задушил их, одну сожрал сразу, но вторую Гэвин успел отобрать; и волк только зарычал на него, да и то не слишком. И не ушел, даже когда дичи стало совсем много. Утолив первый голод, они стали охотиться уже рассудительней — по-человечьему. Обычно волк был загонщиком, потому что он мог двигаться быстрее, чем Гэвин без лыж. И все это время жабы-призраки ползли за ними следом.
Морозные ночи и короткие дни, горы, лес, снег, тусклое солнце в пустынном небе, охота, еда, сон, и опять охота, и опять еда, и шесть каменных жаб впридачу. Время от времени Гэвин оборачивался к ним, угрожая копьем, когда ему казалось, что они приблизились уж чересчур, и всякий раз это расстояние становилось меньше и меньше; в конце концов Гэвину надоело их отгонять; он уже не обращал на них внимания. Ему не нравилось безлюдье вокруг, потому что надо же было когда-нибудь добраться до людского жилья, и Гэвин начал уже думать о том, как он теперь попадет домой, и что, если это совсем не тот остров, где он живет, мало ли куда можно выйти, если бродишь не по земле, а под землей. Он старался уже поменьше времени тратить на охоту и больше проходить за день; серые призраки, шедшие за ним, стали отставать, но на привале всегда догоняли Гэвина, и однажды, когда они опять окружили его костер, одна из жаб сказала:
— Ты мешаешь нам охотиться на вас, человек. Ты идешь слишком быстро.
— Охотиться! — Гэвину показалось это смешным.
— А нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала другая жаба.
— Ты ведь убил стража ворот, и нам нужен кто-то еще, — сказала третья.
— Я вам не страж ворот, — сказал Гэвин.
— Конечно, нет, — захихикала четвертая. И остальные захихикали тоже — прямо деревенские кумушки, сплетничающие на солнцепеке.
— Конечно, ты не он, — сказала пятая.
— Ты живой, а он был — нет, — сказала шестая.
— И этот, другой, тоже живой, — сказала первая.
— Повелитель Царства Мертвых приставил нас к нему, — сказала вторая.
— Повелитель выпустил нас из пустоты за Пределом, — сказала третья. — Он тогда еще занимался такими вещами.
— Повелитель ведь был колдуном когда-то. Когда был человеком, — сказала четвертая.
— Он совершил сделку, потому что хотел могущества для своих опытов, — опять захихикала пятая. — Он тогда хотел все знать.
— Все, даже то, что знать нельзя, — сказала шестая. — И он открыл дверь в Пустоту, чтоб узнать, сможет он это или нет.
— Открыл и выпустил нас, — сказала первая.
— Он не знал, куда нас деть, вот и пристроил к стражу ворот, чтобы мы сторожили с ним вместе, — сказала вторая.
— Он, должно быть, уже давно забыл о нас, — сказала третья.
— Повелитель ведь теперь не открывает никаких дверей, — сказала четвертая. — Ему это уже неинтересно.
— А ты отправил стража на подземные равнины и освободил нас от заклятия, — сказала пятая.
— Теперь мы можем идти куда угодно, — сказала шестая.
— И охотиться на кого угодно, — сказала первая.
— Но из всех, на кого можно охотиться, там были только вы двое, — сказала вторая.
— Ты и этот, серый, который с тобой, — сказала третья.
— И мы пошли за вами, — сказала четвертая.
— Только ты идешь слишком быстро, — сказала пятая. — Вы должны идти помедленнее, чтобы мы могли поспевать.
— Потому что нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала шестая.
Казалось, они вот-вот начнут все сначала. И Гэвин рявкнул:
— Заткнитесь все!
Ему больше не казалось, что это смешно.
— Конечно, мы можем заткнуться, — сказала шестая жаба.
— Конечно, мы можем, — сказала первая.
— Прежде мы не были такими разговорчивыми, — сказала вторая.
— Это оттого, что мы охотимся на тебя, — сказала третья. — Ты-то ведь любишь поговорить.
— Заткнитесь! — повторил Гэвин, и тогда они замолчали.
И опять дни и ночи; дни и ночи; и снова ночи, и снова дни, ночевки в снегу, жабы, ползущие следом. Гэвин больше не прогонял их. Ему было уже безразлично, здесь они или нет, и он даже не удивился, когда однажды жабы вдруг остановились.
— Прощай, — сказала одна из них.
— Прощай, — повторила другая.
— Это была хорошая охота, — сказала третья и облизнулась алым языком.
Гэвину было все равно, и он не задумался даже о том, что алого, яркого языка и клыков, блеснувших в ее длинной хищной пасти, не может быть у жабы.
— Это была хорошая охота, — повторила четвертая. — А теперь мы можем охотиться на кого-нибудь другого.
— Вы хорошо нас кормили, — сказала пятая.
А шестая сказала:
— Прощай.
Но Гэвин только тупо посмотрел на них. Ему некогда было останавливаться и думать об этом. Он должен был идти. Они с волком ушли, и жабы остались позади, в снегу.
Человеческое жилье было уже близко. Дичи стало меньше, оттого что она здесь была повыбита человеком, и несколько раз Гэвин замечал в лесу следы порубки, а потом — ловушки, поставленные точно так, как ставили в его краях, и можно было бы подождать возле этих ловушек, когда придет охотник, настороживший их, но Гэвин не мог ждать. Что-то гнало его вперед, вперед, дальше, туда, где шевелились, ходили, жили люди, он чувствовал, где это, как вода чувствует прилив. Он подобрался уже близко к людскому жилью, и первым человеком, на которого он наткнулся, была женщина с полной корзиной шишек — обычная женщина, дебелая и румяная от мороза, одетая, как жена простого дружинника. Увидев. Гэвина, она закричала и, потеряв свою корзину, бросилась бежать, два раза падала в снег, подымалась и, не оборачиваясь, бежала дальше. «Дура баба, волка никогда не видела», — подумал равнодушно Гэвин.
Рядом с ним хрустнули ветки. Волк выбирался, догоняя его, из зарослей густого ельника. Гэвин повернулся и смотрел, как тот лезет, проваливаясь в снег. А потом, медленно-медленно, он понял, что, когда женщина с шишками увидела его, волка рядом с ним не было; она бежала не от волка — она бежала от него самого.
А то существо, которое он сейчас видел, существо, что выползало из ельника, — это был вовсе не волк, это был уже не волк, хотя оно, должно быть, до сих пор считало себя волком, не замечая своих постепенных перемен, как и Гэвин до сих пор их не замечал. Это была каменная жаба — жаба, чем-то отдаленно похожая на волка. А в ее желтых глазах на уродливой морде Гэвин увидел отражение себя самого — отражение того существа, которое когда-то было им, — каменную жабу, отдаленно похожую на человека.
— Как же мы охотились, волк? — растерянно спросил он, глядя на свои коротенькие, медлительные жабьи лапки.
И вспомнил: уже довольно давно они с волком не загоняли дичь. В этом не было нужды. Нужно было только смотреть на нее, и тогда она сама подходила — если удавалось поймать ее взгляд. Призраки забирают у тебя, но и дают тебе.
Они забирают совсем немного. Им нужна только небольшая часть твоего существования, чтоб заполнить им свое небытие и твоим содержанием — свою пустоту. Это почти незаметно — как незаметен укусмалярийного комара. Но если прежде комар успел укусить человека, больного малярией, вскоре ты узнаешь об этом.
Вскоре ты узнаешь об этом — если тебя в тебе будет еще достаточно много, чтобы узнать.
Волк попытался задрать морду, чтобы завыть в тоске, но жабья огромная голова не поднималась — она была устроена не так, чтобы подниматься к небу. И тогда он заскулил, беспомощно, как щенок.
Каменная жаба в Гэвине все тянула его вперед, туда, к людям. Слепо, равнодушно, могущественно, и он не мог себе даже вообразить, для чего это может понадобиться чудовищу, созданному в подземельях Повелителя Царства Мертвых. Но, если ей было это нужно, Гэвин-человек поступил наоборот: он уперся в снег всеми четырьмя своими жабьими лапками сразу. А волк, все еще поскуливая, двинулся вперед. Ведь он был всего лишь волк. Гэвин смотрел, как тот ползет, и тоска и равнодушие подымались в нем — равнодушие и тоска, которые он видел когда-то в янтарных глазах. «Какая разница? — говорили они. — Все теперь бессмысленно».
Потом он бросился вслед за волком, выкладываясь изо всех сил, чтоб догнать, — то есть ему, конечно же, лишь казалось, что бросился, на самом-то деле он медленно ковылял, еле ворочая лапами и перепахивая брюхом снег, но все-таки он двигался чуть быстрее, чем волк, и, догнав, врезался с такою силой, как только мог, плечом тому в бок, едва не опрокинув. Он был сейчас по-прежнему крупнее волка. Тот остановился, мотая головой, и Гэвин попытался загородить ему дорогу.
«Ты туда не пойдешь, — думал он. — Я тебя убью, но ты туда не пойдешь».
— Назад, зверь! — только и смог выдохнуть он.
Но волка убедить словами было бы трудно, будь он даже просто зверь. Помогли звуки, донесшиеся от деревни. Люди бежали сюда с яростными криками и наверняка с оружием, гремели колотушки, отгоняющие зло. Тогда то волчье, что еще было в волке, заговорило в нем страхом перед этим шумом и воплями и стремлением убраться от них подальше. Подталкивая зверя в бок, Гэвину удалось-таки развернуть его в обратную сторону. А самого себя ему приходилось тащить прочь, как тащат стрелу из раны. Кое-как они забрались в ельник чуть дальше того места, где еще валялась в снегу корзина.
А люди из деревни, что так яро начали свою погоню, чем дальше, тем меньше вопили и больше били колотушками в щиты. Они уже не бежали, а шли, и все медленней, и, не доходя до корзины, остановились и некоторое время глядели на невиданные следы на том месте, где всполошившая их женщина увидела чудище; и они так и не пошли дальше.
Гэвин их не видел. Он постарался не прислушиваться даже к их голосам. Ему казалось, что, если он увидит их, — возненавидит и бросится убивать за то, что они по-прежнему люди, а он — вот такое. И одновременно его все так же невыносимо тянуло к ним.
Те шесть жаб, что будут теперь похожи еще и на волка, и на Гэвина, тоже поэтому станут крутиться вокруг людей, хоть им, должно, все равно, кого есть. И заразят этим еще многих.
Но какая теперь разница? Все бессмысленно. Зато мне дано было могущество, и дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было… Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?! «Где копье?» — думал Гэвин. Он не помнил, где. На каком-то из привалов, когда он еще делал привалы и разжигал костры, он не захватил копье с собой, оттого что ему уже невыносимо стало соседство с частицей Бессмертного Древа, и то была первая из человеческих вещей, которую он оставил, не заметив этого.
Возле каждого следующего кострища оставалось еще что-нибудь, и очень скоро он вовсе перестал разжигать костры и где-то оставил одежду, оттого что она только стесняла движения, а мерзнуть он и без нее не мерз… Серая, в бурых пятнах, бугристая шкура превосходно защищала от, мороза, да и от всего на свете. Кроме копья, которое он взял когда-то тайком с его места над притолокой в родном доме. «А вдруг кто-то его найдет? — думал Гэвин. — Мало ли что может быть. А вдруг этот кто-то выйдет на меня с ним? Я не хочу уходить с Земли. Я хочу могущества, играющего жизнью и смертью. Я хочу всего. Я вам не страж, обреченный торчать у своих ворот, как камень! Я не хочу рисковать». Тот, кто думал это, был уже не Гэвин; он мог бы только сказать: «Я был когда-то им», и лишь что-то отдаленно похожее на Гэвина оставалось в его интонациях и в том, что он хотел «всего».
И тогда он отправился обратно, в горы, той дорогой, которой пришел сюда, от одного привала к другому. Он нашел все то, что оставил, лежащим на тех же местах, но проползал мимо, не вглядываясь. Ему нужно было лишь одно.
Неторопливая, как смерть, каменная жаба пробиралась в горном лесу, полная равнодушного стремления уничтожить то, что угрожало видимости жизни, которая была в ней, а следом за нею пробиралась еще одна жаба, поменьше; волк был всего лишь только зверь, и для него пустым звуком были любое могущество и любые соблазны, поэтому, должно быть, в нем все еще сохранилось немного больше своего, собственного. Он следовал за вожаком своей жабьей стаи — за каменной жабой, в которой уже вовсе не было Гэвина и которая была вожаком, оттого что была сильней, и потому он брел за нею, пусть даже недоумевая, зачем нужно именно туда.
Они нашли то, что искали, на поляне в горах, окруженной лиственницами и молчаливыми елями, и оранжевогорлый клест, возившийся с шишкой на одной из них, вдруг оторвался от ветки и мелькнул меж деревьями прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Ну, ползите, ползите! — продолжал он. — Может, и найдете себе какое-нибудь болото! А ко мне не смейте приближаться, не желаю я видеть рядом с собой такие мерзкие морды! Ясно? — И он словно замахнулся копьем.
Гэвин не боялся их больше, этих призраков, — от них не тянулись, как он это только сейчас заметил, тени на снегу, а значит, они не были ни плотью, ни даже камнем, — всего лишь призраками; они были ему просто противны, только и всего.
На следующий день Гэвин с волком пришли уже в такие места, где была дичь, непуганая, точно о человеке никогда не слыхала, и было ее столько, что две куропатки тут же вылетели у волка из-под лап; тот мигом задушил их, одну сожрал сразу, но вторую Гэвин успел отобрать; и волк только зарычал на него, да и то не слишком. И не ушел, даже когда дичи стало совсем много. Утолив первый голод, они стали охотиться уже рассудительней — по-человечьему. Обычно волк был загонщиком, потому что он мог двигаться быстрее, чем Гэвин без лыж. И все это время жабы-призраки ползли за ними следом.
Морозные ночи и короткие дни, горы, лес, снег, тусклое солнце в пустынном небе, охота, еда, сон, и опять охота, и опять еда, и шесть каменных жаб впридачу. Время от времени Гэвин оборачивался к ним, угрожая копьем, когда ему казалось, что они приблизились уж чересчур, и всякий раз это расстояние становилось меньше и меньше; в конце концов Гэвину надоело их отгонять; он уже не обращал на них внимания. Ему не нравилось безлюдье вокруг, потому что надо же было когда-нибудь добраться до людского жилья, и Гэвин начал уже думать о том, как он теперь попадет домой, и что, если это совсем не тот остров, где он живет, мало ли куда можно выйти, если бродишь не по земле, а под землей. Он старался уже поменьше времени тратить на охоту и больше проходить за день; серые призраки, шедшие за ним, стали отставать, но на привале всегда догоняли Гэвина, и однажды, когда они опять окружили его костер, одна из жаб сказала:
— Ты мешаешь нам охотиться на вас, человек. Ты идешь слишком быстро.
— Охотиться! — Гэвину показалось это смешным.
— А нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала другая жаба.
— Ты ведь убил стража ворот, и нам нужен кто-то еще, — сказала третья.
— Я вам не страж ворот, — сказал Гэвин.
— Конечно, нет, — захихикала четвертая. И остальные захихикали тоже — прямо деревенские кумушки, сплетничающие на солнцепеке.
— Конечно, ты не он, — сказала пятая.
— Ты живой, а он был — нет, — сказала шестая.
— И этот, другой, тоже живой, — сказала первая.
— Повелитель Царства Мертвых приставил нас к нему, — сказала вторая.
— Повелитель выпустил нас из пустоты за Пределом, — сказала третья. — Он тогда еще занимался такими вещами.
— Повелитель ведь был колдуном когда-то. Когда был человеком, — сказала четвертая.
— Он совершил сделку, потому что хотел могущества для своих опытов, — опять захихикала пятая. — Он тогда хотел все знать.
— Все, даже то, что знать нельзя, — сказала шестая. — И он открыл дверь в Пустоту, чтоб узнать, сможет он это или нет.
— Открыл и выпустил нас, — сказала первая.
— Он не знал, куда нас деть, вот и пристроил к стражу ворот, чтобы мы сторожили с ним вместе, — сказала вторая.
— Он, должно быть, уже давно забыл о нас, — сказала третья.
— Повелитель ведь теперь не открывает никаких дверей, — сказала четвертая. — Ему это уже неинтересно.
— А ты отправил стража на подземные равнины и освободил нас от заклятия, — сказала пятая.
— Теперь мы можем идти куда угодно, — сказала шестая.
— И охотиться на кого угодно, — сказала первая.
— Но из всех, на кого можно охотиться, там были только вы двое, — сказала вторая.
— Ты и этот, серый, который с тобой, — сказала третья.
— И мы пошли за вами, — сказала четвертая.
— Только ты идешь слишком быстро, — сказала пятая. — Вы должны идти помедленнее, чтобы мы могли поспевать.
— Потому что нам нужно охотиться на кого-нибудь, — сказала шестая.
Казалось, они вот-вот начнут все сначала. И Гэвин рявкнул:
— Заткнитесь все!
Ему больше не казалось, что это смешно.
— Конечно, мы можем заткнуться, — сказала шестая жаба.
— Конечно, мы можем, — сказала первая.
— Прежде мы не были такими разговорчивыми, — сказала вторая.
— Это оттого, что мы охотимся на тебя, — сказала третья. — Ты-то ведь любишь поговорить.
— Заткнитесь! — повторил Гэвин, и тогда они замолчали.
И опять дни и ночи; дни и ночи; и снова ночи, и снова дни, ночевки в снегу, жабы, ползущие следом. Гэвин больше не прогонял их. Ему было уже безразлично, здесь они или нет, и он даже не удивился, когда однажды жабы вдруг остановились.
— Прощай, — сказала одна из них.
— Прощай, — повторила другая.
— Это была хорошая охота, — сказала третья и облизнулась алым языком.
Гэвину было все равно, и он не задумался даже о том, что алого, яркого языка и клыков, блеснувших в ее длинной хищной пасти, не может быть у жабы.
— Это была хорошая охота, — повторила четвертая. — А теперь мы можем охотиться на кого-нибудь другого.
— Вы хорошо нас кормили, — сказала пятая.
А шестая сказала:
— Прощай.
Но Гэвин только тупо посмотрел на них. Ему некогда было останавливаться и думать об этом. Он должен был идти. Они с волком ушли, и жабы остались позади, в снегу.
Человеческое жилье было уже близко. Дичи стало меньше, оттого что она здесь была повыбита человеком, и несколько раз Гэвин замечал в лесу следы порубки, а потом — ловушки, поставленные точно так, как ставили в его краях, и можно было бы подождать возле этих ловушек, когда придет охотник, настороживший их, но Гэвин не мог ждать. Что-то гнало его вперед, вперед, дальше, туда, где шевелились, ходили, жили люди, он чувствовал, где это, как вода чувствует прилив. Он подобрался уже близко к людскому жилью, и первым человеком, на которого он наткнулся, была женщина с полной корзиной шишек — обычная женщина, дебелая и румяная от мороза, одетая, как жена простого дружинника. Увидев. Гэвина, она закричала и, потеряв свою корзину, бросилась бежать, два раза падала в снег, подымалась и, не оборачиваясь, бежала дальше. «Дура баба, волка никогда не видела», — подумал равнодушно Гэвин.
Рядом с ним хрустнули ветки. Волк выбирался, догоняя его, из зарослей густого ельника. Гэвин повернулся и смотрел, как тот лезет, проваливаясь в снег. А потом, медленно-медленно, он понял, что, когда женщина с шишками увидела его, волка рядом с ним не было; она бежала не от волка — она бежала от него самого.
А то существо, которое он сейчас видел, существо, что выползало из ельника, — это был вовсе не волк, это был уже не волк, хотя оно, должно быть, до сих пор считало себя волком, не замечая своих постепенных перемен, как и Гэвин до сих пор их не замечал. Это была каменная жаба — жаба, чем-то отдаленно похожая на волка. А в ее желтых глазах на уродливой морде Гэвин увидел отражение себя самого — отражение того существа, которое когда-то было им, — каменную жабу, отдаленно похожую на человека.
— Как же мы охотились, волк? — растерянно спросил он, глядя на свои коротенькие, медлительные жабьи лапки.
И вспомнил: уже довольно давно они с волком не загоняли дичь. В этом не было нужды. Нужно было только смотреть на нее, и тогда она сама подходила — если удавалось поймать ее взгляд. Призраки забирают у тебя, но и дают тебе.
Они забирают совсем немного. Им нужна только небольшая часть твоего существования, чтоб заполнить им свое небытие и твоим содержанием — свою пустоту. Это почти незаметно — как незаметен укусмалярийного комара. Но если прежде комар успел укусить человека, больного малярией, вскоре ты узнаешь об этом.
Вскоре ты узнаешь об этом — если тебя в тебе будет еще достаточно много, чтобы узнать.
Волк попытался задрать морду, чтобы завыть в тоске, но жабья огромная голова не поднималась — она была устроена не так, чтобы подниматься к небу. И тогда он заскулил, беспомощно, как щенок.
Каменная жаба в Гэвине все тянула его вперед, туда, к людям. Слепо, равнодушно, могущественно, и он не мог себе даже вообразить, для чего это может понадобиться чудовищу, созданному в подземельях Повелителя Царства Мертвых. Но, если ей было это нужно, Гэвин-человек поступил наоборот: он уперся в снег всеми четырьмя своими жабьими лапками сразу. А волк, все еще поскуливая, двинулся вперед. Ведь он был всего лишь волк. Гэвин смотрел, как тот ползет, и тоска и равнодушие подымались в нем — равнодушие и тоска, которые он видел когда-то в янтарных глазах. «Какая разница? — говорили они. — Все теперь бессмысленно».
Потом он бросился вслед за волком, выкладываясь изо всех сил, чтоб догнать, — то есть ему, конечно же, лишь казалось, что бросился, на самом-то деле он медленно ковылял, еле ворочая лапами и перепахивая брюхом снег, но все-таки он двигался чуть быстрее, чем волк, и, догнав, врезался с такою силой, как только мог, плечом тому в бок, едва не опрокинув. Он был сейчас по-прежнему крупнее волка. Тот остановился, мотая головой, и Гэвин попытался загородить ему дорогу.
«Ты туда не пойдешь, — думал он. — Я тебя убью, но ты туда не пойдешь».
— Назад, зверь! — только и смог выдохнуть он.
Но волка убедить словами было бы трудно, будь он даже просто зверь. Помогли звуки, донесшиеся от деревни. Люди бежали сюда с яростными криками и наверняка с оружием, гремели колотушки, отгоняющие зло. Тогда то волчье, что еще было в волке, заговорило в нем страхом перед этим шумом и воплями и стремлением убраться от них подальше. Подталкивая зверя в бок, Гэвину удалось-таки развернуть его в обратную сторону. А самого себя ему приходилось тащить прочь, как тащат стрелу из раны. Кое-как они забрались в ельник чуть дальше того места, где еще валялась в снегу корзина.
А люди из деревни, что так яро начали свою погоню, чем дальше, тем меньше вопили и больше били колотушками в щиты. Они уже не бежали, а шли, и все медленней, и, не доходя до корзины, остановились и некоторое время глядели на невиданные следы на том месте, где всполошившая их женщина увидела чудище; и они так и не пошли дальше.
Гэвин их не видел. Он постарался не прислушиваться даже к их голосам. Ему казалось, что, если он увидит их, — возненавидит и бросится убивать за то, что они по-прежнему люди, а он — вот такое. И одновременно его все так же невыносимо тянуло к ним.
Те шесть жаб, что будут теперь похожи еще и на волка, и на Гэвина, тоже поэтому станут крутиться вокруг людей, хоть им, должно, все равно, кого есть. И заразят этим еще многих.
Но какая теперь разница? Все бессмысленно. Зато мне дано было могущество, и дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было… Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?! «Где копье?» — думал Гэвин. Он не помнил, где. На каком-то из привалов, когда он еще делал привалы и разжигал костры, он не захватил копье с собой, оттого что ему уже невыносимо стало соседство с частицей Бессмертного Древа, и то была первая из человеческих вещей, которую он оставил, не заметив этого.
Возле каждого следующего кострища оставалось еще что-нибудь, и очень скоро он вовсе перестал разжигать костры и где-то оставил одежду, оттого что она только стесняла движения, а мерзнуть он и без нее не мерз… Серая, в бурых пятнах, бугристая шкура превосходно защищала от, мороза, да и от всего на свете. Кроме копья, которое он взял когда-то тайком с его места над притолокой в родном доме. «А вдруг кто-то его найдет? — думал Гэвин. — Мало ли что может быть. А вдруг этот кто-то выйдет на меня с ним? Я не хочу уходить с Земли. Я хочу могущества, играющего жизнью и смертью. Я хочу всего. Я вам не страж, обреченный торчать у своих ворот, как камень! Я не хочу рисковать». Тот, кто думал это, был уже не Гэвин; он мог бы только сказать: «Я был когда-то им», и лишь что-то отдаленно похожее на Гэвина оставалось в его интонациях и в том, что он хотел «всего».
И тогда он отправился обратно, в горы, той дорогой, которой пришел сюда, от одного привала к другому. Он нашел все то, что оставил, лежащим на тех же местах, но проползал мимо, не вглядываясь. Ему нужно было лишь одно.
Неторопливая, как смерть, каменная жаба пробиралась в горном лесу, полная равнодушного стремления уничтожить то, что угрожало видимости жизни, которая была в ней, а следом за нею пробиралась еще одна жаба, поменьше; волк был всего лишь только зверь, и для него пустым звуком были любое могущество и любые соблазны, поэтому, должно быть, в нем все еще сохранилось немного больше своего, собственного. Он следовал за вожаком своей жабьей стаи — за каменной жабой, в которой уже вовсе не было Гэвина и которая была вожаком, оттого что была сильней, и потому он брел за нею, пусть даже недоумевая, зачем нужно именно туда.
Они нашли то, что искали, на поляне в горах, окруженной лиственницами и молчаливыми елями, и оранжевогорлый клест, возившийся с шишкой на одной из них, вдруг оторвался от ветки и мелькнул меж деревьями прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82