И воспоминание, мелькнувшее из-за него, тоже уж никак не могло развеселить. Дым-в-Чьянвене… Да, Дым-в-Чьянвене, — и как здорово все это было, когда начиналось, и чем закончилось… Это заклинание, ди-эрвой, было тогда одним из немногих по-настоящему глубоких заклинаний, какие знали северяне. Да только даже в большинстве своем тамошние колдуны не настолько хорошо разбирались в этом, чтобы хоть задуматься, на каком уровне действует их магия.
А сам по себе ди-эрвой — вещь простенькая, как и все северное колдовство; а это именно собственное северян заклинание, а не заимствованное. Йертан даже тогда уверяли, что могут назвать колдуна, чье оно; да только вот жил он так давно и известно о нем так мало, что точно так же ему можно приписать изобретение лыж или, скажем, рулевого весла на корабле.
Гэвин же, нельзя не сказать, по части колдовства не имел никаких особенных талантов. Знал то, что все знают, был обучен кой-каким особым вещам, как любой именитый человек достойного воспитания, да вот еще дымное колдовство у него очень хорошо получалось. Знающие люди говорили — уродился приспособленным для ди-эрвоя очень хорошо.
Случалось — в былые времена — он забавлял девушек, выплетая в воздухе из дыма кольца и косы, и целые фигуры, как те, что видны в формах облаков. Случалось… ну, случалось и другое, как в Чьянвене.
А сейчас, когда закончилось заклинание, Гэвин попросту собирал дым, отданный ему ди-эрвоем, весь дым, поднимавшийся теперь от этого костра, у себя над головой. В быстро наступившей темноте не получилось бы этого разглядеть, — но Гэвину и не требовалось разглядывать, он только чувствовал, как крутятся там, вверху, частички дыма, налетая друг на друга или еще на что-нибудь, мечутся, толкаются и движутся туда, куда он, Гэвин, им повелит. Он им не отдавал, конечно же, приказаний словами или осознанно, — так просто, желал от них чего-то, а они выполняли.
Все увеличивавшийся клуб дыма расширялся чуть-чуть и светлел при этом, потом сжимался опять и делался совсем уж непроницаемым, опять раздвигался и сжимался, это было… ну вот как человек сжимает и разжимает кулаки. А сердится он при этом, или разминает пальцы, или еще что-нибудь — пойми попробуй.
Потом небольшой лоскут дыма отделился и скользнул вбок — казалось, он кружит, пытаясь найти что-то. Костер мешал — а то можно было бы разглядеть его на синем небе, в котором просыпались звезды. И вдруг — нашел: это здешняя летучая мышь-рыболов вылетела на охоту. Какие-то мгновения лоскут дыма, ощупывая мышь ударами своих частичек, мчался вместе с ней, а потом она выпала из черного пятнышка на темно-синем небе, глухо и чуть слышно где-то невдалеке стукнувшись о землю. Один вдох.
Дым — это ведь просто говорится «дым», а в нем намешано вместе все то, что выходит из костра. А из костра, как из всякого огня, выходит еще и тот дурной воздух, от которого — если очаг плохо горит, а ветер забивает дым обратно через дымовую дырку в крыше — люди засыпают и не просыпаются…
Если дым очень густой, человек и не будет засыпать, просто, вдохнув, захрипит и упадет, багровый, точно с натуги. От одного вдоха.
Из клуба дыма над костром поползла вниз, как змея, черная и даже, казалось, плотная — хоть потрогай — лента. Изворотливый раб бани Вилийаса враз замолчал, как увидел ее. Лента раздалась, набухая, она уже была как колонна, потом — как столб трехсотлетнего дерева. Кто сидел вокруг — отодвинулись. Бедняга раб попытался даже оглянуться, но бежать тут было некуда, не выпустят. А сам бани Вилийас вдохнул и забыл выдохнуть. Он не понимал, почему, не понимал, за что, он вовсе ничего не понимал в происходящем, но после «остановленного» чернопарусного пирата сегодня понял, что попал на корабль, где все возможно. Все возможно. Столб дыма опустился на них, как если бы пахнуло из могучей печки.
— Дышите-дышите, — сказал Гэвин. — Дышите, не бойтесь…
В другое время и на другом корабле люди бы, наверное, сейчас засмеялись. Северяне тогда были смешливый в таких случаях народ.
— Я же говорил, не бойтесь, — сказал Гэвин, усмехнувшись слегка, когда пленники, задохнувшись горячим и едким, со слезами на глазах, откашлялись понемногу, а черная змейка дыма скользнула обратно в клубок, сплетенный из таких же змей. Потом голос его стал деловитым до предела. — Этому дыму сейчас приказано быть внутри вас и ничего дурного вам не делать. И ничего дурного вам не будет, пока его держу. Держать я могу долго, дней десять. Я могу перестать держать, чуть только захочу. Попытаетесь отколдовать дым на свою сторону — ну… обычно это кончается тем, что два заклинания просто друг друга сбивают. А дым на свободе примется делать то, что ему от природы положено. От природы ему положено травить всех, кто дышит. Хотите рискнуть — рискуйте. — Потом он добавил: — И я, конечно, сразу перестану держать это заклинание, если умру.
— О господин… — всхлипнул раб.
— Вы можете быть на другом конце света. Это будет без разницы. Так что теперь для вас очень важно, чтобы со мной все было в порядке. Очень-очень важно. Я теперь для вас самый важный на свете человек.
А вид у него был такой, как будто бы, разжевав все этим младенцам и положив в раскрытые рты, дальше можно считать себя исполнившим долг и опять засмотреться в свои мысли, текущие в пламени костра. Но мы виду этому, в отличие от доверенного раба, эшвена бани Вилийаса, не поверим. Да ну, в самом деле.
— А… — начал раб. — Достойные господа теперь ведь, наверное, захотят получить от нас плату за проезд на вашем великолепном корабле. Ведь вы, наверное, захотите теперь отправиться в какое-нибудь безопасное место, куда вам могли бы доставить деньги. На свете много островов, много морей. А мы… мы, конечно, — все, что угодно. Все, что угодно доблестным и отважным Друзьям моря. У моего господина сейчас есть деньги в серебре, монетой. Ну теперь ведь все время приходится держать крупные суммы монетами, под рукой — на случай штрафа, да… Если будет не больше, чем… нет, какая угодно сумма — через десять дней после того, как кто-нибудь отправится… нет, через восемь дней она уже будет там, где господам будет угодно приказать. Какое-нибудь уютное, тихое место далеко отсюда, где никто не доберется… куда никто не доберется. Никто не доберется, кроме вас и нашего кораблика. Ведь правда, господа так собираются сделать?
— Куда мы завтра идем, Гэвин? — спросил Йиррин, не без некоторого уже — даже задора хмыкнув в душе.
— Мы идем на юг. Охотиться вдоль побережья, — сказал тот.
— Мы идем на юг. Охотиться вдоль побережья, — перевел Йиррин на «язык корабельщиков». — Но восемь дней — это ты хорошо придумал. Ты торопишься, я гляжу, распроститься с нами поскорей?
— Да как же можно не торопиться? Мой господин… господин, о, скажите им.
Бани Вилийас, который только что впервые услыхал о том, что у него есть большие деньги, проговорил негромко:
— Ну что ж… пожалуй, всем нам будет лучше, если мы расстанемся как можно скорей.
— Ничего не поделаешь, — сказал Йиррин. — Нынче это побережье богато на путников. Может, попадется еще кто-нибудь, кто тоже спешит.
— Да кто тут может спешить? Это только мой господин столь безрассудный… столь, э-гн… Да здесь и плавают одни нищие! Конечно, кроме нас.
Нет, он все-таки действительно походил на человека, который тревожится слишком сильно.
— Почему мы должны держаться подальше от кайянского побережья? — спросил Йиррин. Усмешливости ни в нем, ни в его голосе больше не было.
Эшвен помолчал некоторое время, и на его сухой шее кадык похаживал вверх-вниз.
— Мой господин, — сказал он наконец, — вам совершенно не опасен. Скорее всего, это просто мои выдумки. Я, — добавил он, — я глупый раб…
— Короче, — сказал Йиррин.
— Мой господин, простите ме… — воскликнул было раб, но поскольку возглас этот был не на «языке корабельщиков», а на обычном «пранту», Йиррин оборвал эти речи, перегнувшись вперед и ударив его тыльной стороной ладони по губам.
— Ты рассказываешь нам, — жестко сказал он.
— Да, — выдохнул тот. — Да, конечно.
Два года назад, когда его господин был в столице во время зимнего сезона, эшвену показалось подозрительным то, что к одному из его банщиков захаживает со стороны чья-то служанка. И не сама по себе женщина ему казалась подозрительной, а то, что этот парень ее пытался скрыть больше, чем это было бы оправданно, ведь достойный Вилийас, что греха таить, на шашни челяди своей смотрел до безобразия сквозь пальцы. В конце концов эшвен притиснул этого банщика, и тот сознался, что женщина его подцепила и вправду не только для шашней. Многого от него не требовалось — только полотенце со свежей кровью, когда его господину случится порезаться во время бритья. Сам по себе парень он был не нахальный и оттого, что предавал своего хозяина впервые в жизни, вот так себя и выдал чрезмерной осторожностью.
— А я сразу подумал: кому-то тут нужно ваше Имя-в-Волшебстве, господин, — сказал доверенный раб, впрочем, по-прежнему на «языке корабельщиков». — А кому оно может быть нужно? Известно кому. Правительству, доблестные и достойные господа. Ну, может быть, конечно, и еще кому-нибудь… А я выяснять не стал. Сказал олуху, чтобы делал то, на что его подговорили, и чтоб не смел проболтаться, о чем мы с ним объяснялись, а не то ему женщины никогда больше не понадобятся и бритва тоже… Кажется, дошло — смолчал. С Иллюзией Памяти, конечно, было бы лучше, да ведь я не умею, а постороннему как такое объяснять… Понимаете, господин, я подумал — ну что они вам сделают?… Защиту мой господин всегда покупает самую лучшую, самую-самую лучшую, ну будет у них ваше Имя — что они там смогут? Следить смогут, а больше ничего. И пусть следят, пусть видят, что господин ни в каких делах, ни в чем таком не замешан. А теперь вот думаю — а как, если… Мало ли как можно это понять (он кивнул на лица вокруг) — бани Хетмез два года назад тоже ведь ухитрился нанять «мореглазых»… Я же не мог сказать, господин. Я же никак не мог сказать. Если бы вы знали… вы бы оскорбились, и вот тогда бани Хетмез точно бы вас уговорил. Он же вас уговаривал, я знаю. Я же понимаю, зачем он к вам тогда…
— Ах ты собака, — с удивлением далее проговорил бани Вилийас. Это тоже было на пранту, но на него Йиррин, конечно, не обратил внимания.
— Что значит «следить»? — спросил он.
— Я не знаю. Ну, говорят, есть такое заклинание, с зеркальцем. Она его все время носит на поясе.
— Кто?
— Да Прибрежная Колдунья же!
— Кто?
— Ну та… которая… — Эшвен остановился. — Сегодня…
— Колдун Неподвижности?.. — проговорил Йиррин.
Корабль с тремя золотыми птицами. Или саламандрами. Да нет, птицы это были. Птицы и птицы. Два раскрытых крыла и хвост.
— Все, что вы знаете, — сказал Гэвин. — Все, что вы знаете об этих заклинаниях. И я не верю, что вы не знаете ничего.
— Я просто глупый раб, — сказал эшвен. — Я знаю цены на рынке лишайника. И счета от поставщиков…
— Ты именитый человек в своей стране, — сказал Гэвин.
— Да, — сказал бани Вилийас.
— Именитый человек не должен лгать, когда говорит о том, что ему известно в благородных ремеслах.
— Я знаю о колдовстве то же, что все, — сказал бани Вилийас. — К тому же об этих заклинаниях много не говорят. Они всегда были секретом, еще с тех пор, как появились…
— Я слушаю, — сказал Гэвин.
— Это началось еще тогда, когда волшебник по имени Риеннан поселился в Гезите, — словно предупреждая, сказал бани Вилийас.
— Все так все, — сказал Гэвин. — Давай.
И вот что он услышал в ответ:
То было еще не в нынешнем Гезите, из которого привозят гезитское сукно. То было в Гезите старинном и знаменитом, который лежит сейчас на дне бухты, и над обломками его башен проплывают лодки рыбаков.
Люди в Гезите весьма, конечно, были польщены тем, что столь известный волшебник решил вернуться в родной город. К тому же Риеннан честно заплатил за право поселиться в пределах городской стены не столько золотом, сколько некоторыми услугами. Однако время проходило; золото израсходовалось, услуги сослужили свое и были забыты, а волшебник между тем, казалось, вовсе и не замечает того, что живет-то он как-никак в городе, а не посреди диких гор или в лесу.
Его башня-дом возвышалась недалеко от западной стены, рядом с башней, в которой жила община керамистов, и напротив башни красильщиков. Никто его, кстати, не заставлял селиться в столь неприглядном квартале; место он выбрал сам и даже потребовал именно это место, а не какое-нибудь другое.
В городе Риеннана никогда не видели, да и очень редко видели даже и то, чтоб кто бы то ни было входил в дверь этой башни или из нее выходил. Но притом сколько под старинным Гезитом было пещер, проточенных водою в известняке, и штолен, оставшихся там, где горожане добывали этот самый известняк для своих домов, и притом какие ходили слухи об уходящих под волшебникову башню на три этажа подземельях, — очень многие считали, что в эту башню может пробраться незамеченной целая армия, нырнув в подземный ход где-нибудь в пустынной бухте неподалеку или в грот под боком любой из окрестных деревень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
А сам по себе ди-эрвой — вещь простенькая, как и все северное колдовство; а это именно собственное северян заклинание, а не заимствованное. Йертан даже тогда уверяли, что могут назвать колдуна, чье оно; да только вот жил он так давно и известно о нем так мало, что точно так же ему можно приписать изобретение лыж или, скажем, рулевого весла на корабле.
Гэвин же, нельзя не сказать, по части колдовства не имел никаких особенных талантов. Знал то, что все знают, был обучен кой-каким особым вещам, как любой именитый человек достойного воспитания, да вот еще дымное колдовство у него очень хорошо получалось. Знающие люди говорили — уродился приспособленным для ди-эрвоя очень хорошо.
Случалось — в былые времена — он забавлял девушек, выплетая в воздухе из дыма кольца и косы, и целые фигуры, как те, что видны в формах облаков. Случалось… ну, случалось и другое, как в Чьянвене.
А сейчас, когда закончилось заклинание, Гэвин попросту собирал дым, отданный ему ди-эрвоем, весь дым, поднимавшийся теперь от этого костра, у себя над головой. В быстро наступившей темноте не получилось бы этого разглядеть, — но Гэвину и не требовалось разглядывать, он только чувствовал, как крутятся там, вверху, частички дыма, налетая друг на друга или еще на что-нибудь, мечутся, толкаются и движутся туда, куда он, Гэвин, им повелит. Он им не отдавал, конечно же, приказаний словами или осознанно, — так просто, желал от них чего-то, а они выполняли.
Все увеличивавшийся клуб дыма расширялся чуть-чуть и светлел при этом, потом сжимался опять и делался совсем уж непроницаемым, опять раздвигался и сжимался, это было… ну вот как человек сжимает и разжимает кулаки. А сердится он при этом, или разминает пальцы, или еще что-нибудь — пойми попробуй.
Потом небольшой лоскут дыма отделился и скользнул вбок — казалось, он кружит, пытаясь найти что-то. Костер мешал — а то можно было бы разглядеть его на синем небе, в котором просыпались звезды. И вдруг — нашел: это здешняя летучая мышь-рыболов вылетела на охоту. Какие-то мгновения лоскут дыма, ощупывая мышь ударами своих частичек, мчался вместе с ней, а потом она выпала из черного пятнышка на темно-синем небе, глухо и чуть слышно где-то невдалеке стукнувшись о землю. Один вдох.
Дым — это ведь просто говорится «дым», а в нем намешано вместе все то, что выходит из костра. А из костра, как из всякого огня, выходит еще и тот дурной воздух, от которого — если очаг плохо горит, а ветер забивает дым обратно через дымовую дырку в крыше — люди засыпают и не просыпаются…
Если дым очень густой, человек и не будет засыпать, просто, вдохнув, захрипит и упадет, багровый, точно с натуги. От одного вдоха.
Из клуба дыма над костром поползла вниз, как змея, черная и даже, казалось, плотная — хоть потрогай — лента. Изворотливый раб бани Вилийаса враз замолчал, как увидел ее. Лента раздалась, набухая, она уже была как колонна, потом — как столб трехсотлетнего дерева. Кто сидел вокруг — отодвинулись. Бедняга раб попытался даже оглянуться, но бежать тут было некуда, не выпустят. А сам бани Вилийас вдохнул и забыл выдохнуть. Он не понимал, почему, не понимал, за что, он вовсе ничего не понимал в происходящем, но после «остановленного» чернопарусного пирата сегодня понял, что попал на корабль, где все возможно. Все возможно. Столб дыма опустился на них, как если бы пахнуло из могучей печки.
— Дышите-дышите, — сказал Гэвин. — Дышите, не бойтесь…
В другое время и на другом корабле люди бы, наверное, сейчас засмеялись. Северяне тогда были смешливый в таких случаях народ.
— Я же говорил, не бойтесь, — сказал Гэвин, усмехнувшись слегка, когда пленники, задохнувшись горячим и едким, со слезами на глазах, откашлялись понемногу, а черная змейка дыма скользнула обратно в клубок, сплетенный из таких же змей. Потом голос его стал деловитым до предела. — Этому дыму сейчас приказано быть внутри вас и ничего дурного вам не делать. И ничего дурного вам не будет, пока его держу. Держать я могу долго, дней десять. Я могу перестать держать, чуть только захочу. Попытаетесь отколдовать дым на свою сторону — ну… обычно это кончается тем, что два заклинания просто друг друга сбивают. А дым на свободе примется делать то, что ему от природы положено. От природы ему положено травить всех, кто дышит. Хотите рискнуть — рискуйте. — Потом он добавил: — И я, конечно, сразу перестану держать это заклинание, если умру.
— О господин… — всхлипнул раб.
— Вы можете быть на другом конце света. Это будет без разницы. Так что теперь для вас очень важно, чтобы со мной все было в порядке. Очень-очень важно. Я теперь для вас самый важный на свете человек.
А вид у него был такой, как будто бы, разжевав все этим младенцам и положив в раскрытые рты, дальше можно считать себя исполнившим долг и опять засмотреться в свои мысли, текущие в пламени костра. Но мы виду этому, в отличие от доверенного раба, эшвена бани Вилийаса, не поверим. Да ну, в самом деле.
— А… — начал раб. — Достойные господа теперь ведь, наверное, захотят получить от нас плату за проезд на вашем великолепном корабле. Ведь вы, наверное, захотите теперь отправиться в какое-нибудь безопасное место, куда вам могли бы доставить деньги. На свете много островов, много морей. А мы… мы, конечно, — все, что угодно. Все, что угодно доблестным и отважным Друзьям моря. У моего господина сейчас есть деньги в серебре, монетой. Ну теперь ведь все время приходится держать крупные суммы монетами, под рукой — на случай штрафа, да… Если будет не больше, чем… нет, какая угодно сумма — через десять дней после того, как кто-нибудь отправится… нет, через восемь дней она уже будет там, где господам будет угодно приказать. Какое-нибудь уютное, тихое место далеко отсюда, где никто не доберется… куда никто не доберется. Никто не доберется, кроме вас и нашего кораблика. Ведь правда, господа так собираются сделать?
— Куда мы завтра идем, Гэвин? — спросил Йиррин, не без некоторого уже — даже задора хмыкнув в душе.
— Мы идем на юг. Охотиться вдоль побережья, — сказал тот.
— Мы идем на юг. Охотиться вдоль побережья, — перевел Йиррин на «язык корабельщиков». — Но восемь дней — это ты хорошо придумал. Ты торопишься, я гляжу, распроститься с нами поскорей?
— Да как же можно не торопиться? Мой господин… господин, о, скажите им.
Бани Вилийас, который только что впервые услыхал о том, что у него есть большие деньги, проговорил негромко:
— Ну что ж… пожалуй, всем нам будет лучше, если мы расстанемся как можно скорей.
— Ничего не поделаешь, — сказал Йиррин. — Нынче это побережье богато на путников. Может, попадется еще кто-нибудь, кто тоже спешит.
— Да кто тут может спешить? Это только мой господин столь безрассудный… столь, э-гн… Да здесь и плавают одни нищие! Конечно, кроме нас.
Нет, он все-таки действительно походил на человека, который тревожится слишком сильно.
— Почему мы должны держаться подальше от кайянского побережья? — спросил Йиррин. Усмешливости ни в нем, ни в его голосе больше не было.
Эшвен помолчал некоторое время, и на его сухой шее кадык похаживал вверх-вниз.
— Мой господин, — сказал он наконец, — вам совершенно не опасен. Скорее всего, это просто мои выдумки. Я, — добавил он, — я глупый раб…
— Короче, — сказал Йиррин.
— Мой господин, простите ме… — воскликнул было раб, но поскольку возглас этот был не на «языке корабельщиков», а на обычном «пранту», Йиррин оборвал эти речи, перегнувшись вперед и ударив его тыльной стороной ладони по губам.
— Ты рассказываешь нам, — жестко сказал он.
— Да, — выдохнул тот. — Да, конечно.
Два года назад, когда его господин был в столице во время зимнего сезона, эшвену показалось подозрительным то, что к одному из его банщиков захаживает со стороны чья-то служанка. И не сама по себе женщина ему казалась подозрительной, а то, что этот парень ее пытался скрыть больше, чем это было бы оправданно, ведь достойный Вилийас, что греха таить, на шашни челяди своей смотрел до безобразия сквозь пальцы. В конце концов эшвен притиснул этого банщика, и тот сознался, что женщина его подцепила и вправду не только для шашней. Многого от него не требовалось — только полотенце со свежей кровью, когда его господину случится порезаться во время бритья. Сам по себе парень он был не нахальный и оттого, что предавал своего хозяина впервые в жизни, вот так себя и выдал чрезмерной осторожностью.
— А я сразу подумал: кому-то тут нужно ваше Имя-в-Волшебстве, господин, — сказал доверенный раб, впрочем, по-прежнему на «языке корабельщиков». — А кому оно может быть нужно? Известно кому. Правительству, доблестные и достойные господа. Ну, может быть, конечно, и еще кому-нибудь… А я выяснять не стал. Сказал олуху, чтобы делал то, на что его подговорили, и чтоб не смел проболтаться, о чем мы с ним объяснялись, а не то ему женщины никогда больше не понадобятся и бритва тоже… Кажется, дошло — смолчал. С Иллюзией Памяти, конечно, было бы лучше, да ведь я не умею, а постороннему как такое объяснять… Понимаете, господин, я подумал — ну что они вам сделают?… Защиту мой господин всегда покупает самую лучшую, самую-самую лучшую, ну будет у них ваше Имя — что они там смогут? Следить смогут, а больше ничего. И пусть следят, пусть видят, что господин ни в каких делах, ни в чем таком не замешан. А теперь вот думаю — а как, если… Мало ли как можно это понять (он кивнул на лица вокруг) — бани Хетмез два года назад тоже ведь ухитрился нанять «мореглазых»… Я же не мог сказать, господин. Я же никак не мог сказать. Если бы вы знали… вы бы оскорбились, и вот тогда бани Хетмез точно бы вас уговорил. Он же вас уговаривал, я знаю. Я же понимаю, зачем он к вам тогда…
— Ах ты собака, — с удивлением далее проговорил бани Вилийас. Это тоже было на пранту, но на него Йиррин, конечно, не обратил внимания.
— Что значит «следить»? — спросил он.
— Я не знаю. Ну, говорят, есть такое заклинание, с зеркальцем. Она его все время носит на поясе.
— Кто?
— Да Прибрежная Колдунья же!
— Кто?
— Ну та… которая… — Эшвен остановился. — Сегодня…
— Колдун Неподвижности?.. — проговорил Йиррин.
Корабль с тремя золотыми птицами. Или саламандрами. Да нет, птицы это были. Птицы и птицы. Два раскрытых крыла и хвост.
— Все, что вы знаете, — сказал Гэвин. — Все, что вы знаете об этих заклинаниях. И я не верю, что вы не знаете ничего.
— Я просто глупый раб, — сказал эшвен. — Я знаю цены на рынке лишайника. И счета от поставщиков…
— Ты именитый человек в своей стране, — сказал Гэвин.
— Да, — сказал бани Вилийас.
— Именитый человек не должен лгать, когда говорит о том, что ему известно в благородных ремеслах.
— Я знаю о колдовстве то же, что все, — сказал бани Вилийас. — К тому же об этих заклинаниях много не говорят. Они всегда были секретом, еще с тех пор, как появились…
— Я слушаю, — сказал Гэвин.
— Это началось еще тогда, когда волшебник по имени Риеннан поселился в Гезите, — словно предупреждая, сказал бани Вилийас.
— Все так все, — сказал Гэвин. — Давай.
И вот что он услышал в ответ:
То было еще не в нынешнем Гезите, из которого привозят гезитское сукно. То было в Гезите старинном и знаменитом, который лежит сейчас на дне бухты, и над обломками его башен проплывают лодки рыбаков.
Люди в Гезите весьма, конечно, были польщены тем, что столь известный волшебник решил вернуться в родной город. К тому же Риеннан честно заплатил за право поселиться в пределах городской стены не столько золотом, сколько некоторыми услугами. Однако время проходило; золото израсходовалось, услуги сослужили свое и были забыты, а волшебник между тем, казалось, вовсе и не замечает того, что живет-то он как-никак в городе, а не посреди диких гор или в лесу.
Его башня-дом возвышалась недалеко от западной стены, рядом с башней, в которой жила община керамистов, и напротив башни красильщиков. Никто его, кстати, не заставлял селиться в столь неприглядном квартале; место он выбрал сам и даже потребовал именно это место, а не какое-нибудь другое.
В городе Риеннана никогда не видели, да и очень редко видели даже и то, чтоб кто бы то ни было входил в дверь этой башни или из нее выходил. Но притом сколько под старинным Гезитом было пещер, проточенных водою в известняке, и штолен, оставшихся там, где горожане добывали этот самый известняк для своих домов, и притом какие ходили слухи об уходящих под волшебникову башню на три этажа подземельях, — очень многие считали, что в эту башню может пробраться незамеченной целая армия, нырнув в подземный ход где-нибудь в пустынной бухте неподалеку или в грот под боком любой из окрестных деревень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82