Учуяв этот запах, едва сумел не выругаться и мгновение спустя, мимоходом, одарил бани Вилийаса таким взглядом, который едва не пробил неколебимую стену его уверенности в том, что ничего очень уж плохого случиться с ним не может.
Эта уверенность не была особенно разумной или осознанной. И с ним не могло случиться ч е г о — н и б у д ь даже не потому, что ничего не случается с плантаторами и ликторами — увы, случается, тем более с ликторами, купившими эту должность в нынешние времена. И не потому, что ничего не случается с людьми из клича Кайнуви — скажем, год назад один из его родичей, двоюродный брат и одновременно свояк, оказался вызван в столицу, как это нынче делается: рескрипт «Земледельческим общинам и горестным жалобам их внимая…», и обвиняют тебя в захвате земли у общин под лишайниковые плантации. А как ее не захватывать? Плантации расширять надо или нет? Дерут с тебя штраф, и потом пользуешься этой землей уже вроде бы и по закону.
Но с родичем бани Вилийаса получилось другое. То ли у Претави зуб на него имелся, то ли подозрения — в обвинении выскочила захваченная земля какого-то деревенского храма, а стало быть, — тоже так, как это обычно нынче делается, — нарушение уже Священных законов, суд, четвертование, конфискация. Влияние и могущество партии «хиджарез» могут помочь против многого, но не против Священных законов и воющей толпы, которая ненавидит всех плантаторов разом и хохочет от радости, когда Претави швыряют ей на головы.
Бани Вилийас купил себе звание диктора восемь лет назад, и как раз, когда семилетний срок вышел, семья Кайнуви получила отказ на требование о выдаче тела родственника и надела траур. И бани Вилийас заплатил за ликторство еще на семь лет, оттого что считал бы себя трусом, если б не заплатил.
Из чего сразу видно, что он был за человек. Уверенность, с которой он смотрел на свое прошедшее, настоящее и будущее, была точь-в-точь как уверенность ребенка в том, что он бессмертен. Или, скажем, уверенность дикого демона, что он делает именно то, что должен делать, и не может делать ничего другого.
Поэтому, натолкнувшись на взгляд Агли, достойный бани Вилийас довольно быстро оправился и сказал себе, что это просто у него разыгралось воображение.
Ничего удивительного — эти странные, непостижимые светлые глаза северян на всякого обычного человека наводят жуть, и поскольку говорил он все это себе, имея перед очами серо-зеленые холодные гребни волн, к которым, содрогнувшись в душе от взгляда северянина, отвернулся, — то поверить было гораздо легче.
В самом деле, даже самый образованный человек не может удержать свое воображение, когда оно принимается подсовывать ему всякие старушечьи басни. Мол, каждая досочка на этих кораблях пропитана кровью, и паруса на них сотканы не из льна, а из человеческих кишок, мертвецы, разрубленные на куски, здесь оживают, срастаются на глазах и снова берут в руки страшные свои секиры, а кое-кто говорил, мол, на этих кораблях и плавают одни лишь мертвецы.
Бани Вилийас в простоте души почитал себя образованным человеком, между тем как он лишь иной раз почитывал что-нибудь от скуки. Сейчас он припоминал все «описания путешествий», которые держал в руках когда-нибудь, хотя и прежде сомневался, не думали ли авторы их больше о занимательности, нежели о том, чтоб их пираты, течения, кораблекрушения и дикарские острова похожи были на настоящие; и, однако же, в любом случае там повествовалось о путниках, которым удавалось в конце концов пройти через все эти опасности, и бани Вилийас предпочел убедить свое воображение, что россказни досужих писак ближе к истине, чем россказни досужих болтунов, тем более что ни одного ожившего мертвеца он пока здесь не видел. Это было не слишком сложно — воображение у бани Вилийаса было небогатое. И все-таки он не стремился оборачиваться и воспринимать реальность пиратской палубы у себя за спиной.
— Обчистят они нас, господин, ох и обчистят, — вздохнул его раб, тоже глядя на море, только на море с другой стороны палубы, оглядываясь через плечо. Там бежал в Тель-Кору крошечный кангий. Это уж понятно — чего ждать, коли пираты не хотят мелочиться.
Как у многих таких рабов, чересчур привыкших отождествлять себя с хозяином, у него была привычка говорить про деньги своего господина «наши деньги».
А на носовой палубе «Дубового Борта» в это время «старший носа», по имени Деши, сказал:
— Ладно, сотоварищи, все; веселья нынче не будет.
Деши этот был, надобно сказать, человек, подходивший к тому, чтоб стоять старшиной на носу, как втулка к корабельному днищу. Может быть, был он человек не особенно умный и предприимчивый; может быть, выполняя приказ, он никогда не задавал себе вопроса, а что случится оттого, что он приказ выполнит; но даже сейчас, на этом несчастливом корабле, где запах горячего жира из светильника в капитанской каюте вскоре стали чувствовать все, хотя бы и зная твердо, что стоят в таких местах, куда запаху этому добраться никак невозможно, — даже и сейчас, распустив своих, Деши тут жесказал:
— Гьюви, а ты это куда наметился?
— А куда я наметился? — отвечал на это Гьюви, сын Отхмера.
— Ну-ну. А далеко ты не уходи, — сказал «старший носа». — Ты сейчас дозорщиком стоять будешь.
И о том, что не его очередь, Гьюви не обмолвился ни словечком.
Он был, этот Гьюви, сын Отхмера, из чужаков в Гэвиновой дружине, — родом из совсем далеких краев, не с острова Одолень, До-Айми, откуда Гэвин, а с соседнего. Именитый человек он был, как говорится, с одной руки, а вот мечник очень хороший с обеих рук.
Нрава он был совсем не доброго, а часто вздорного, и дома у Гэвина, поскольку Гьюви у него жил в кормлении, случались из-за него неприятности. Гэвин его подцепил себе в дружину на Торговом острове два года назад, а почему и как — это уж отдельная история. И южан, какими бы они ни были и откуда бы они ни были, Гьюви отчего-то не любил, и все тут, а что может натворить человек с горя? Игрок вроде Снейти пойдет и проиграет все до последней монетки, а Гьюви, сын Отхмера… Мало ли что. И руби ему потом голову, и — раз! — нету на носу «Дубового Борта» сразу двух мечей, и очень хороших мечей, один в левой руке, другой в правой, если случится щита лишиться в бою.
Однако время проходит; все проходит на свете. Понимаете, дело вот в чем: Гэвин ведь ничего не приказал насчет того, куда девать теперь пленника, и бани Вилийас рассматривал волны — поскольку совершенно не представлял себе, что бы он мог еще сейчас делать такого, чтоб не уронить себя в собственных глазах; а те, кто оказывался вблизи него, только лишь мимоходом приглядывали, чтоб не бормотал себе под нос чего-нибудь, — а то еще наколдует недоброе кораблю.
Деши надеялся, что за это время что-то произойдет — Гэвин вспомнит о пленнике, уберут его с кормы, чтоб не торчал перед глазами, не вводил в искушение. Но этого не случилось.
А дольше часа в дозорщиках человеку стоять нельзя — попробуйте вглядываться в путаницу волн подолгу, сами поймете. Ежели слишком долго смотреть, эта путаница начинает существовать в глазах сама по себе — а настоящее море само по себе, и не то что парус на горизонте — бурун под самым бортом можно не заметить честно и без всякого умысла.
Гьюви сменился в конце концов. А выдумывать работу на пустом месте Деши не умел, у него было не очень шибко своображением, не то что у Гэвина, который, случалось, даже приказывал выскрести палубу ножами, как столы к празднику. Правда, и то сказать, — такое ни с чем не сообразное приказание человек вроде Гьюви, да и не только вроде него, может только от своего капитана принять, а уж никак не от «старшего носа». И то, что происходить стало потом, выглядело даже смешно, честно говоря.
— Послушай-ка, Гьюви… — заметил «старший носа».
— А тебе, — сказал тот, — не говорили, что ты мне не надсмотрщик, а я тебе не работник в поле?..
— Ну, давай. Давай, — ответил на это Деши. — То-то им будет радости. Капитаны, мол, — добавил он, — ссорятся, дружинники блазят, — конечно, что ж еще может быть в дружине неудачника… — Гьюви, едва не закусив губы, — а впрочем, это все равно было бы незаметно в бороде, бородами все за время плавания, кроме нескольких щеголей, заросли по уши, — стоял молча, сказать бы «неподвижно», но неподвижного ничего не бывает на корабле, танцующем от ударов волн.
— Клянусь Луром, — сказал он наконец, — нечего тебе, Деши, ко мне цепляться. От меня им ничего для разговоров не перепадет.
Хотелось бы ему верить. Но Гьюви, сын Отхмера, чувствовал себя униженным, особенно униженным оттого, что подозревали его — как ему казалось — несправедливо; что ж он, хуже других знает золотое пиратское правило: обращаться хорошо с полоняниками, которые за это хорошо могут заплатить? Он же попросту хотел оказаться рядом, потому что никак не помешает, если за южанами будет приглядывать пара лишних глаз. Сколько бы глаз за ними ни приглядывало — лишними они не будут, всякий человек на этом поганом юге такая тварь, от которой неизвестно, чего и ожидать. Это ж вконец испорченные места, тут даже убивать человека колдовством, почитают за дело такое же порядочное, как мечом в бою, и ни чести нету у здешних жителей, ни совести, одни уловки да коварство. А уж тем более — человек с такого острова, как Кайяна.
И вот посмотрите, что дальше: Гьюви понесло по кораблю, из одного места в другое. Сперва он постоял возле людей, сидевших впереди мачты кружком, вставил там несколько словечек — злых по обыкновению (он всегда так шутил); потом пошел дальше, где, умостившись под гребными скамьями, не то спали, не то пытались спать, кто занимался делом, был совсем уж неразговорчив; заслужил парочку нелестных слов от Сиейти, сына Айми, зашивавшего кожаным ремешком себе сапог, — от Снейти, которому он заметил: «Ну что — может, сыграем на твою будущую долю?»; потом подошел к пятерым из парусной смены, сидевшим в ожидании, если понадобятся, — но эти люди оказались еще мрачнее, чем даже и сам Гьюви. А там и до кормы было уже совсем недалеко.
Достойный бани Вилийас из клича Кайиуви как раз начал понимать, что обманчиво-ясное солнышко не отменяет ветров, вынимающих душу из человека над этими проклятыми морями. Конечно, на доставшемся ему нынче от судьбы корабле кормщик вряд ли уступит свою каюту состоятельному путнику. Однако же воображение бани Вилийаса пришло в равновесие с его обычной ленивой невозмутимостью; а хоть пиратское судно, хоть не пиратское, «но должен же тут быть, — осторожно рассуждал он — по крайней мере мягкий ковер для удобства восседания в путешествии». И как ни странно, он ведь был чуть ли не прав.
Пиратские корабли по части роскоши во все времена были таковы, что скромным торговцам подобное и не снилось. И уж можете мне поверить — когда «Дубовый Борт» наряжался по-праздничному, в нем все выстелено было шелками от носа до кормы, на шатрах золотая бахрома свисала фестонами, флюгеры над боевой кормой горели, как два солнышка, а ужпаруса! Парчовые паруса были как занавеси в царских дворцах, как куски заката, хоть сейчас бери и заворачивай в них вечернюю звезду.
Но теперь — в море и в походе — ничего этого не было и близко. «Дубовый Борт» нес только грозную роскошь вывешенных по бортам щитов.
Да еще оружие не прятало своих наверший — сияющего наряда, в который мастер-кузнец, по вкусу своих заказчиков, обрядил его, как невесту для свадьбы.
Пированья на этой свадьбе уже были и уже закончились, наряды порыжели от пролитого вина и, отчищенные, засияли заново, и для многих дружек чересчур крепко оказалось то вино, что подносят в здешних краях, — уронили они головы на стол, и не разбудить их больше ни на следующий день, ни вовеки. Гэвин, Гэвин, если женихом на этой свадьбе была слава, а невестою добрые клинки, — ибо оружие, «эрна», женского рода в том языке, которым говорят люди народа йертан, а слава, и честь, и имя, «лэй» — мужского, — что ж, Гэвин, дружкам, гулявшим на этой свадьбе, так горько теперь, когда приходит время разъезжаться с нее домой?
Итак, бани Вилийас обернулся, чтоб поглядеть, не представляет ли палуба «Дубового Борта» каких-никаких удобств состоятельному путнику. И наткнулся на взгляд Гьюви, сына Отхмера.
Попробуйте себе это представить. Гьюви, длиннорукий, коренастый, снявший шлем, но не подшлемник, в кожаной куртке, какую надевают под доспехи, — куртке, которая на нем сама по себе сидела как доспех, Гьюви, ухватившийся одною рукой за штаг мачты, словно собираясь уже подняться на корму, Гьюви с его двумя мечами, из-за каких прицепилось к нему прозвище Гьюви Хиджара, на которое он (при всем своем к южанам отношении) в драку не лез, а только мрачно усмехался…
Нет, бесполезное вовсе занятие. Не получится у вас это представить — ведь вы же запертыми с тигром в одной клетке не бывали никогда.
И даже совсем это неправильно — тигр. Обычный тигр никогда так не смотрит на людей. Но бывает порой, что уходит полосатое чудовище от неумелого охотника, унося копье в боку и ненависть в сердце, — и становится людоедом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82