Мысль эта была странная, но отдавала неким прагматизмом – еще бы, ну откуда склад оружия в их дворе? Короткая детская память сослужила Крохину хорошую службу, через некоторое время начисто утратила все детали операции по загону Сени, погребя их под навалом новых интересных и разнообразных игр, оставив лишь осознание собственных не таких уж и маленьких сил и возможностей.
Как-то раз, на очередную угрозу школьного хулигана из седьмого класса Крохин не отмолчался, а ответил бескомпромиссным жестким ударом в лицевую часть обидчика, расквасив ему нос. К удивлению Максима казавшимся несокрушимым семиклассник вместо того, чтобы ударить неожиданно сел наземь и расплакался, размазывая по лицу мутные слезы. Эта стычка послужила серьезной ломкой мировоззрения Максима Крохина, после чего началось его бодрое восхождение по лестнице социального статуса.
Так что когда через три месяца Петька, листая свежекупленную энциклопедию вооружения указал на чем-то знакомый пистолет и произнес:
– Вот, глок! Совсем как в кладе! – Максим только плечами пожал, он уже не помнил, в какой игре у них был оружейный клад.
А когда вспомнил, то было уже поздно – в том ярком и цветном мире взросления, куда он сейчас вступал, не было места необъяснимому.
Вместе с осознанием своей силы почти всегда пропадает вера в чудеса.
Жертва.

Вот жертва – gone a ticket to the moon.
Это реальность? Или горячечный бред?
Андрей этого не знал, но хотел, очень хотел и надеялся, что все это было бредом.
Но даже если так, то следовало признать, что это очень длительный и основательный бред, которой к тому же зациклился и повторялся снова и снова.
Это, впрочем, как раз входит в особенности горячечных снов.
Хуже всего было думать, что все это происходит в действительности. Он и не думал – в последнее время ему стало тяжеловато соображать. Может быть, это из-за тех белых округлых таблеток, что они подмешивают ему в еду? Но с другой стороны если их нет, то, каким образом, эти таблетки попадают к нему? Не сам же он их берет.
Нет. Куда проще считать это все сложной галлюцинацией, психозом или даже ярко выраженной параноидальной шизофренией. Все лучше, чем предполагать, что все это может реально существовать на белом свете. И какой же он после этого белый?
Вот взять эти две рожи – ну с каких гравюр Дантова ада ни сбежали. Одна круглая как луна, мясистая, с отвисшей багрово-синей плотью в сетке сиреневых перенатруженных сосудиков – не поймешь, вроде бы человек, а похож на свинью. Так, словно жирный откормленный боров вдруг попытался стать человеком, да не вышло это у свиной его натуры – так и остался на полпути.
Но это еще ничего по сравнению со вторым обитателем сего жуткого места – вот этот был настоящим исчадием. Кошмарный демон в человеческом обличье. Худой как скелет, лицо с правильными чертами, невыразительное и малоподвижное. Но это если не глядеть в глаза – зеркало души, которую у этого типа, похоже, заменяет неугасимое пламя.
Хари эти – такие разные, но с чем-то неуловимо объединяющим начинали каждое утро Андрея Якутина и предваряли собой каждый вечер его же.
Да, все же больше всего это походило именно на кошмар.
Андрей не помнил, как он очутился здесь, и что именно предваряло его появление под этими сумрачными сводами. Он напрягал память, но память была почти девственно пуста.
Почти, потому что хранила в себе все те же две образины да смутное воспоминание как он, Андрей Якутин, идет вдоль густо посыпанной снегом улицы, а неоновый свет подмигивает ему из витрин и игриво прыгает по тонированным стеклами проносящихся автомобилей – раз, два. А сам Андрей, он другой, то есть он, конечно, тот же самый, но вместе с тем другой. Он, как бы это сказать… чище? Нет… наивней и с великолепными сверкающими впереди перспективами! Это он еще до того, как жизнь ударила его в голову измазанным в нечистотах подкованным сапогом.
Это, пожалуй, было наилучшее сравнение. Андрею, почему-то доставляло некое горькое удовольствие придумывать вот такие непрезентабельные метафоры для собственного жизнепровождения. В конце концов, у него была всего лишь одна альтернатива – целый день созерцать двух инфернальных уродов, творящих вокруг действо совершенно неясного свойства.
Да, тому Андрею, что жизнерадостно рассекал сыплющий остатком зимы воздух, явно не приходилось думать о чем-то подобном. Как и упорно пытаться не задумываться о своей дальнейшей судьбе.
Это если сжать зубы и признать, что все происходит в реальности.
В чем он, кстати, и убедился в один прекрасный зимний день начала февраля, когда забытье неожиданно кончилось.
– С добрым утром, – сказала одна из рож, та, что похудее.
И кто-то хмыкнул из угла – наверное, второе не порождение бреда. Якутин болезненно моргал и щурился – голова была тяжелая и соображала с трудом.
Со стоном он попытался сесть и у него это почти получилось – спина уперлась в жесткие ребра батареи. Вот только правую руку никак не удавалось уложить на пол – сколько не пытался. Скосив глаза, он обнаружил, что рука его левитирует в воздухе у самой батареи и соединена с ней тонкой стальной цепочкой.
Понадобилось почти три минуты непрерывного осматривания цепочки, чтобы уяснить – это наручники. А рука, стало быть, прикована.
Андрею сразу захотелось чтобы все это оказалось бредом, но теперь сомнений не было – реальность, суровая и жестокая.
Прикована рука, прикован он сам… зачем? Как он вообще тут оказался? Память мучительно подыскивала здравое объяснение, но пока в этих попытках не преуспела.
– Где я? – спросил Андрей Якутин.
– На планете Земля, – ответил худой, – в правом спиральном рукаве галактики «Млечный путь». Это твой точный адрес. А ведь есть еще луна!
Якутин принялся обдумывать фразу – ничего нового она явно не несла. Тогда он принялся глядеть на худого – тот сидел так же привалившись спиной к обклеенной дешевыми моющимися обоями стене. Сидел на белоснежном объемистом матрасе, судя по всему, недавно снятом с роскошной кровати. А где еще могут быть такие матрасы? Еще в комнате был паркет, голые стены и сияющая позолотой по пластику изящная люстра под потолком, которая смотрелась тут абсолютно не к месту. В углу скорчился обладатель второй хари – никакое прозвище кроме как Боров ему не подходило. Боров спал, тоненько всхрапывая и беспокойно дергая пухлыми руками с короткими пальцами.
Где-то позади Андрея обреталось окно, за которым шел снег. Тени пушистых игривых снежинок порхали на призрачно-светлом квадрате, что падал на стену напротив. За окном вроде бы начинался новый день.
При виде падающего снега прежнее воспоминание о вечернем бульваре вернулось с пугающей силой и реальностью. В голове словно что-то щелкнуло и нехотя стало восстанавливать все происшедшее до начала мучительной наркотической Нирваны.
Да, наркотической – он вспомнил!
Вот он идет по проспекту – довольный собой и жизнью, что остается позади гладкой белой дорогой, а спереди стелиться под ноги – такая же ровная и не омраченная ни какими рытвинами неприятностей. Жизнь, сплетенная из маленьких и больших радостей, вышитая уверенностью в завтрашнем дне и инкрустированная большими и амбициозными планами.
Уж с кем с кем, а с Андреем Якутиным любимым сыном обеспеченных родителей уж точно не могло произойти ничего плохого. Такие еще с колыбели стают на свой гладкий и прямой как автобан жизненный путь и идут по нему уверенно и быстро, глядя только вперед и вверх, на возвышенный Олимп собственного благосостояния.
Все у него было в тот снежный день, когда он шагал по проспекту, и можно было бы сказать, что он был счастлив, если бы состояние сего перманентного счастья у Андрея Якутина почти не прерывалось. А как же иначе, если грязь и ненависть мира сего всегда обходит тебя стороной и черная деготь людской зависти не касается твоих сияющих белых одежд.
И естественно идущий сквозь снегопад Андрей был сангвиником – доброжелательным, деятельным, умным, и немного ограниченным как все люди с детских лет поставившие себе какую-то цель. У Якутина были друзья, он был гордостью семьи и у него имелись богатые матриархальные планы на будущее, у него были деньги и хороший автомобиль – все то, из-за чего идущий по заснеженной улице человек просто и светло улыбается, вызывая у одних прохожих ответные улыбки, а у других неприязненные взоры – в зависимости от их собственного положения.
Андрей шел к своему приятелю Павлику. Приятелю, которого он считал другом, но так уж получилось, что приятелей у Андрея было много, а вот друзей не одного. Сам он, впрочем, об этом и не догадывался – не случалось в его светлом мирке такого, что могло проверить эту дружбу на прочность.
Павлик жил совсем рядом в потрепанной панельной многоэтажке – вот она виднеется впереди темной угрюмой глыбой с моргающими из-за снегопада блестками окон. А Андрей идет туда, чтобы взять… да он хотел взять стопку музыкальных дисков и пару журналов и еще…
Да не важно, что еще. Важно то, что, свернув с проспекта, Андрей Якутин одновременно свернул и со своего светлого жизненного пути. Свернул с многополосного шоссе на узкий, избитый проселок с зарослями высохшего чертополоха по сторонам. А вела эта дорожка к обрыву.
Теперь же, вяло шагая по ней через тягучие минуты к пропасти, Андрей задал себе основной вопрос всех попавших в неприятную ситуацию – ну почему, почему, скажите, это случилось именно с ним?!
– Вы кто? – спросил Андрей у замершего напротив собеседника, – что вы хотите?!
Теперь он узнал это худое как смерть лицо – именно этот человек открыл ему дверь, когда Якутин позвонил в квартиру Павлика. Андрей еще тогда удивился – вроде бы он знал на перечет всех Павликовых родственников – как никак семьями дружили. И удивлялся он еще полторы секунды, потому, что в этот момент его грубо толкнули в спину и прижали к лицу что-то мокрое и мощно пахнущее медициной. Вслед за мигом бескрайнего удивления последовала тьма и неделя бредовых видений.
– Можешь звать меня Николай Петрович, – сказал худой, – хочешь есть?
Андрей ощутил, что хочет – они его ни разу не кормили за прошедшие дни.
Худой поднялся и открыв дверь, прошествовал на кухню. Дверь так и осталась распахнутой, явив зрению Якутина часть хорошо знакомой Павликовой прихожей. На элегантной белоснежной вешалке обреталась дубленка Андрея. А рядом висела куртка Павлика.
Какая-то темная, нехорошая догадка стала медленно обретать форму в мозгу Андрея, но тут худой вернулся с тарелкой, полной немудреной снеди – ломти грубо нарезанного хлеба, желтоватая масса на проверку оказавшаяся картофельным пюре.
Якутин съел все – пюре оказалось холодным и полным липких комков. Он хотел задать еще один вопрос худому, но неожиданно ощутил тяжелую сонливость. Глаза закрылись сами собой, выключая его из негостеприимного мира. Откуда-то издалека донесся огорченный голос худого:
– Ну вот… эта была последняя Глубокой ночью Андрей очнулся от легкого толчка. В освещенной лунным светом комнате прыгали диковатые тени. Над ним нависало раздутое нездоровое лицо того второго. В глазах отражались две крохотные яркие луны.
– Я тебя съем, – сказал он, – слышь?! Я тебя съем!
«Красная шапочка…» – хотел добавить Андрей Якутин, но снова отключился.
– Я понял, – говорил он на следующий день неподвижно глядящему на него худому, – вы похитители да? Вы меня похитили! И хотите выкуп?
– Ты удивительно прозорлив, – молвил в ответ худой.
– И… – Андрей замялся, – что же вы хотите?
– Ну как тебе сказать… Ты считаешь, в этом мире все измеряется в материальных ценностях?
– Вы не похожи на похитителей! – сказал Андрей.
– Я не знаю как должны выглядеть похитители, – произнес Николай Петрович, – Так как насчет моего вопроса?
– Что? – невпопад спросил Якутин, он пытался переварить сказанное, но смысл до него не доходил.
– Помимо материальных ценностей современным человеком движет еще одно, – с бесконечным терпением сказал худой, – а именно идея. Чисто эмпирическая составляющая. Люду вообще делятся на прагматиков и эмпириков. И заметь, не смотря на свою видимую оторванность от реального мира, потенциально эмпирики гораздо сильнее прагматиков, ибо в концентрации энергии равных им нет.
– О чем вы?!
Худой вздохнул:
– Ну посмотри, например, на него, – и он указал на своего свиноподобного напарника, что обретался в углу.
Тут он был вынужден сделать паузу потому что, как и Андрей, внимательно смотрел на Борова.
Боров жрал – горка коричнево-черного мяса валялась у самых его ног, безобразно марая дорогой паркет темной тягучей влагой. Боров подцеплял корявой короткопалой рукой кусок и отправлял себе в пасть. Чавкал он тоже громко – вполне по-свински. Андрей подавил в себе дрожь.
– Так вот, – налюбовавшись, продолжил худой, – вот он у нас яркий представитель прагматиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86