Но он продолжал упорно напрягать свою память, вспоминая Ивешку,
озаренную отблесками огня, что помогало ему отогнать мрачные виденья в
самые отдаленные уголки своей памяти.
Наконец его воображение, блуждая будто коварный зверь, привело его на
берег реки, где Ивешка тронула его своими холодными пальцами... а затем
устроило ему неожиданный и малоприятный сюрприз, швырнув все его ощущения
на грязное дно пещеры, где он оказался вновь в окружении остатков
скелетов.
И он подумал, пытаясь вновь разбить свое неуправляемое воображение,
что Ивешка, даже будучи призраком, вряд ли причинила бы ему сколь-нибудь
серьезный вред: немного холодной воды на его лицо, сердитый взгляд да
поспешное бегство, вот и все, что она пыталась сделать. Оглядываясь назад,
он мог теперь отнести все эти поступки за счет безысходности ее положения,
а не какого-то мстительного преследования его: она изо всех сил пыталась
поговорить хоть с кем-то, но так ни разу и не смогла произнести ни звука.
Она пыталась сделать это и там, около ивы, которая и была ее деревом...
И вновь он оказался в пещере, как наяву ощущая всю зловредность,
окружающую его. Он слышал, как водяной приговаривал: "Лучшую тройку из
пяти." При этом почему-то голос водяного напоминал ему голос его
собственного отца, который он считал наименее пророческим, нежели тот
факт, что он вообще вспомнил о нем в этот вечер с необычной отчетливостью.
Затем его мысли вновь вернулись к огню, в отблесках которого он снова
увидел Ивешку: мысли так ни разу и не остановились, а продолжали свой
бесконечный хоровод, и он совершенно искренне хотел, чтобы они оставили
его и дали хоть ненадолго уснуть. Но как только он закрывал глаза, то все
более и более мрачные картины начинали выплывать перед ним, и тогда он
решил, что лучше некоторое время он вообще не будет спать. Казалось, что
за эти несколько дней с ним случилось столько невероятного, что нельзя
было и помышлять о какой-либо безопасности: его голова напоминала кипящий
котел, где бурлили самые противоположные представления о происходящем,
которые отказывались уживаться вместе, и он часто ловил себя на том, что
затрудняется отличить вымысел от реальности.
Сегодняшней ночью, когда рядом, около очага мирно спала давным-давно
умершая девушка, а его собственное тело все еще испытывало боль от объятий
водяного, он неожиданно с полной определенностью ощутил, что не в
состоянии больше управлять собственной жизнью, и это обстоятельство очень
расстроило его.
Он, разумеется, он мог уйти отсюда, мог уйти хоть завтрашним утром,
вместе с Сашей, и никто не сможет остановить их, а два-три дня спустя он
будет способен вновь удивляться, если вдруг увидит русалку или домового,
или вступит в борьбу с водяным.
Но по ночам... Он был напуган тем, что весь остаток жизни по ночам
его будут преследовать кошмарные сны, наполненные непостижимыми для его
разума вещами. Его самоуверенность и храбрость были самыми ценными
качествами, которые он получил от жизни, и поэтому Петр Кочевиков всегда
мог сделать попытку там, где любой другой проявил бы нерешительность. Для
человека, который знал лишь науку об удаче, доставшуюся ему в наследство
от отца, сам факт существования чего-то неизвестного и невероятного,
возникающего почти в каждой жизненной ситуации, было ужасным откровением.
Кто-то мог или слепо не принимать эти обстоятельства в расчет, так
чаще всего поступали дураки, или же со знанием дела постараться
разобраться в них, если это не требовало больших затрат времени.
Конечно, он мог уйти из этих лесов. И он вполне мог обойтись тем, что
годами мог приглядываться к многочисленным женщинам в Киеве и даже не
пытаться сравнивать их с неземной красотой Ивешки. И если сложить его
таланты, унаследованные от родителя, с сашиными весьма странными
способностями, то, как он и рассчитал, они вдвоем могли бы организовать
себе вполне беспечную жизнь в том мире, где их окружали обычные люди и
обычные заботы.
Но теперь он всегда будет знать, что есть и другие правила, и в один
прекрасный момент они могут вторгнуться в его жизнь и нарушить то
равновесие, которое он так хорошо просчитал.
Такая возможность может подстерегать его где угодно, даже в Киеве,
особенно пока рядом с ним будет находиться Саша Мисаров. Такое могло
произойти даже в Воджводе, и если с ним ничего подобного не случилось там,
так это лишь благодаря случайности. А ведь любой из местных колдунов
вполне мог...
Нет, нет. Он не хотел даже думать об этом. Никакого колдовства в
смерти Юришева не могло быть, и ничто, кроме собственной глупости, не
вовлекло его в эту историю.
Если только... Если только Саша, конюх из "Петушка", имел очень
жгучее желание избежать своей участи, или найти друга, или проверить
собственные возможности...
Или он мог однажды пожелать, чтобы настоящий колдун в один прекрасный
день взялся учить его, как управлять таким смертоносным даром...
Кто знает? Бог мой, может быть, и сам Ууламетс страстно желал...
желал, чтобы кто-то, похожий на Сашу, помогал ему. Кто вообще мог говорить
о какой-либо безопасности в этом мире, где любой колдун мог одним
движением пальца уничтожить любое равновесие через время и через
расстоянье?
Поэтому он хотел, черт возьми, понять, во что был вовлечен, прежде
чем покинет это место, чтобы с полной ясностью представить себе, должен ли
он в любом случае покинуть его или же у него есть свобода выбора: уйти или
остаться.
На утро Ивешка проснулась раньше всех: Саша услышал постукивание
ложки, а когда поднял голову, то увидел, что она что-то смешивает в
большом котле. Петр, тихо лежащий рядом с ним, все еще спал, и Ивешка
улыбнулась и руками показала Саше, что он может лечь и спать еще.
Ему, и на самом деле, не хотелось говорить с ней, пока другие все еще
спали, во всяком случае это прежде всего касалось Ууламетса. Он посчитал,
что будет гораздо безопаснее, если он воспользуется всеми преимуществами,
которые предоставляет сон, и немедленно нырнул под одеяло, поскорее
укрыться от утренней прохлады, и закрыл глаза.
Казалось, что прошел лишь один миг, когда он вновь проснулся, ощутив
запах печеного теста: сквозь ножки стола и лавки он видел, что над
раскаленными углями возвышался трехногий таган, на котором стояла
сковорода. Ивешка переворачивала пирожки, разговаривая в то же время с
отцом, который в этот момент встал и уже одевался, сокрушаясь на ту тему,
что она, определенно, потеряла вкус настоящей еды.
Этот разговор направил сашины мысли в направлении того, каким образом
русалки поддерживают себя, или какой мог быть аппетит именно у той,
которая была сейчас перед ним.
Но он решил, что не стоит прикидываться спящим, поднялся, и начал
будить Петра.
- А вот и наши лежебоки, - достаточно весело приветствовал их
Ууламетс, хотя Петр и пробормотал едва слышно себе под нос, что он должен
был бы поваляться и еще, после того как вчера тащил старика домой на себе.
- Это наши молодые друзья, - сказал Ууламетс и, взяв свою дочь за
руку, представил всех друг другу, стараясь называть полными именами. Такое
внимание ввело в смущение Сашу: на его памяти еще ни разу никто никому не
представлял его, хотя, почти каждый, кто заходил в "Петушок", разумеется
знал его. Никого никогда не интересовало, что конюх тоже может иметь имя.
Он едва соображал, что следует ему делать в этой необычной для него
ситуации, и все, на что он оказался способен, это поднять глаза на девушку
и залиться краской. Он чувствовал, как пылает его лицо, и не имел никаких
сомнений относительно его цвета. Петр же, в свою очередь, изящно
поклонился и сказал, что никогда еще не видел такой красоты, даже среди
знаменитых красавиц Воджвод.
Ивешка была явно польщена его словами, она даже зарумянилась в свою
очередь, но тут же всплеснула руками, вспомнив про пирожки, быстро
подхватила сковороду с огня и выложила их на приготовленное блюдо.
- Они не подгорели, - сказала она с легким вздохом облегчения. - А
теперь скорее, скорее всем умываться, а я буду готовить чай.

Это были чудесные пирожки, гораздо вкуснее, чем пекла тетка Иленка,
подумал Саша. На каждого приходилось по два, с начинкой из сушеных
кисловатых ягод, которых он так и не нашел в многочисленных кувшинах,
хранившихся в подвале у Ууламетса, и вскоре на столе уже не осталось ни
крошки. Ууламетс заметил, что такие же пирожки бывало пекла мать Ивешки, и
девушка улыбнулась, положив ладонь на руку отца, который сидел рядом с
ней.
Ууламетс выглядел очень усталым и исхудавшим за последние два дня, но
в то же время было заметно, что он меняется к лучшему, отбрасывая всю
горечь и раздражение, которые скопились в нем, и вспоминая, что теперь с
ним в доме Ивешка, которая, как и все дети, требуют непосредственности в
отношениях. Он по-прежнему сидел, положив свою ладонь на руку дочери, и
вдруг заговорил, обращаясь сразу ко всем:
- Я должен кое-что объяснить вам, хотя, говоря по правде, объяснить я
могу очень немногое. На самом деле, я сам знаю очень мало, за исключением
того, что Ивешка... Тут он слегка сжал ее пальцы. - Ивешка могла убежать
от меня. Но дело даже не в этом. Дело в том, что я боялся, что если так
могло случиться, а вернее, так оно и случилось, то я никогда не смогу
вернуть ее назад.
- Дело в том, что у папы был ученик, Кави, - сказала Ивешка. - Это
было очень давно. Я тогда была очень молода и очень наивна. Я не могла
поверить, что он мог быть виновен в тех вещах, про которые говорил мне
отец. Он был очень красивый и очень уверенный. А еще он умел убеждать. Но
когда я узнала его как следует, я была так... - Ивешка опустила глаза, а
потом вновь взглянула на отца. - Я была очень расстроена. Ведь отец
оказался абсолютно прав. Но мне было очень стыдно признаться в этом. Вот
почему в то утро я вышла из дома. Я хотела всего лишь посидеть на причале,
чтобы подумать обо всем. А в это время водяной...
Слезы застилали ее глаза, и она прервала свой рассказ. Саша, сидящий
рядом с Петром, очень хотел, чтобы тот что-нибудь сказал или сделал, что
могло бы успокоить несчастную девушку, которая, он теперь начал осознавать
это, была призраком многие годы, может быть, гораздо больше, чем он сам
прожил на свете, и которая сразу вновь стала шестнадцатилетней девушкой,
но, на самом деле была гораздо, гораздо старше. Он даже почувствовал
слабость в груди, вспомнив про водяного и всю его злобность. Он представил
себе, как это мерзкое созданье тащило Ивешку в свою подводную пещеру, и от
этого ему стало еще хуже.
- Я очень боялся, - сказал очень тихо Ууламетс, - что она сама убила
себя или ее убил этот мерзавец. Но я ничего не сделал ему, абсолютно
ничего. - Он слегка похлопал дочь по руке. - Но ты вернулась, и хорошо. А
все остальное может идти к черному богу, которому поклоняется Кави
Черневог. А знаешь, я все время старался ухаживать за твоим садом и
огородом, но, боюсь, что преуспел только с репой.
Ивешка вытерла глаза тыльной стороной ладони и неожиданно
рассмеялась.
- Это единственное, что осталось из еды во всей округе, - заметил
Петр, и было видно, как старик нахмурился. - Но, - продолжал Петр, делая
вид, что не замечает этого, - я должен сказать, что с сегодняшнего дня это
место станет просто неузнаваемым.
Эта простая похвала очень порадовала Ивешку, но явно не понравилась
Ууламетсу, который немедленно встал из-за стола, заметив при этом, что они
сами все уберут и помоют посуду. С этими словами он вышел из дома.
Сундуки, стоявшие в подвале, были полны вещей, принадлежавших Ивешке,
но кроме них там было много и другой одежды самого разного размера. Она
велела привязать веревку между баней и крыльцом и выкатить большие бадьи
для стирки. А для того, что чтобы все это сделать, следовало прополоть
ссохшуюся сорную траву вокруг бани, да перетаскать, как уже заранее
предвидел Саша, бесчисленное множество тяжелых ведер с водой от реки вверх
по холму.
Пока они занимались всем этим, Петр ни на минуту не расставался со
своим мечом, из чего Саша заключил, что тот ни на минуту не переставал
думать об опасности. Петр никогда не спускался к реке с одним ведром, в то
время как Саша мог бы выливать второе. Он, казалось, специально утяжелял
свою работу, зачерпывая сразу по два ведра, а пока Саша освобождал их,
присаживался на корень дерева и ждал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72