уйдем-де в свою землю, а он пускай уходит в свою…
– А пушки? Отдать? – прохрипел Бутурлин.
На это никто не ответил, генералы потупились. У гордого Головина слезно сморщилось все лицо. Толстогубый, черный Яков Долгорукий сказал, ломая брови:
– Что зря-то болтать… Выпьем сраму досыта… На милость сдаемся.
Бутурлин щелкнул кремнями двух пистолетов, сунул их за пояс, надвинул шляпу на лоб, вышел из землянки:
– Трубача!
К нему придвинулись офицеры:
– Иван Иванович, ну что? Сдаемся?
– Мы готовы умереть, Иван Иванович… Да ведь от своих же умирать-то…
В версте от русского лагеря, на мызе, Карл и генералы приняли Бутурлина. Шведы, так же как и русские, боялись завтрашнего дня. Поломавшись для чести, согласились пропустить на ту сторону Наровы все русское войско при оружии и со знаменами, но без пушек и обозов. В залог потребовали доставить на мызу всех русских генералов и офицеров, а войско пусть идет с богом домой… Бутурлин попытался было спорить. Карл сказал ему с усмешкой:
– Из любви к брату, царю Петру, спасаю его славных генералов от солдатской ярости. В Нарве вам будет спокойнее и сытнее, чем при войске.
Пришлось согласиться на все. Взвод кирасир поскакал брать заложников. Шведские саперы, запалив на берегу костры, начали наводить мост, чтобы как можно скорее спровадить русских за реку. Первыми покинули лагерь семеновцы и преображенцы, – со знаменами и оружием, под барабанный бой перешли мосты; солдаты все были рослые, усатые, угрюмые. На плечах несли раненых. Когда стала проходить дивизия Вейде, шведские кирасиры угрожающе придвинулись, потребовали сдать оружие. Солдаты, матерясь, бросали мушкеты. Остальные полки прогнали уже просто – выстрелами…
На рассвете остатки сорокапятитысячной русской армии – разутые, голодные, без командиров, без строя – двинулись обратной дорогой. Вслед им бастионы крепости Иван-города послали несколько бомб…
4
Весть о нарвском разгроме догнала Петра в день, когда он въехал в Новгород, на двор воеводы. В раскрытые ворота за царской повозкой вскакал на шатающейся лошади Павел Ягужинский, соскочил у крыльца и блестящими глазами глядел на царя.
– Откуда? – нахмурясь, спросил Петр.
– Оттуда, господин бомбардир.
– Что там?
– Конфузия, господин бомбардир…
Петр быстро низко опустил голову. Разминая ноги, подошел Меньшиков, – сразу все понял: что было спрошено и что отвечено. Воевода Ладыженский, пучеглазый старичок, стоя на нижней ступени, разинул рот, – колючий ветер поднимал его редкие волосы.
– Ну… Идем, расскажи. – Петр поставил ногу на ступень и вдруг повернулся к воеводе, будто с великим изумлением разглядывая этого новгородского правителя:
– У тебя все готово к обороне?
– Великий государь… Ночи не сплю, все думаю: как тебе угодить? – воевода Ладыженский стал на колени, молил собачьими глазами, трепетал вывороченными веками. – Где ж его оборонять?.. Город худой, рвы позавалились, мост через Волхов сгнил совсем… Да и мужиков не сгонишь из деревень, лошадей всех побрали в извоз… Смилуйся…
Воевода не говорил, а вопил, хватался за ноги государя. Петр отряхнул его от ноги, взбежал в сени. Там повскакали с мест монахи, монашки, попы, старцы в скуфейках. Один, с гремящими цепями на голом теле, пополз под лавку…
– Это что за люди?
Чернорясные и попы замахали туловищами. Строгий. сытый иеромонах стал говорить, закатывая зрачки под лоб:
– Не дай запустеть монастырям и храмам божьим, великий государь. Указом твоим ведено с каждого монастыря брать до десяти и более подвод и людей с железными лопатами, сколько вмочно, и кормы им. И от каждого прихода ставить подводы и людей же… Воистину сие выше сил человеческих, великий государь… Одною милостыней живем Христа ради…
Петр слушал, держась за дверную скобку, – выпучась, оглядывал кланяющихся.
– От всех монастырей челобитчики?
– От всех, – враз бодро ответили монахи. – От всех, от всех, милостивец наш, – клиросными голосами пропели монашки…
– Данилыч, не выпускать никого, поставь караул!..
Войдя в столовую, он велел Ягужинскому рассказывать о конфузии. Не присаживаясь, шагал по низенькой, жаркой комнате, брал со стола соленый огурец, жевал, торопливо переспрашивал. Павел Ягужинский рассказал о потере всей артиллерии, о гибели в Нарове тысячи всадников шереметьевской конницы, о гибели пяти тысяч солдат на разломавшемся мосту, – да более того убито во время боя, – о сдаче в плен семидесяти девяти генералов и офицеров (в их числе и раненый Вейде), о злосчастном отступлении войска – без командиров и обозов (остались только младшие офицеры и унтер-офицеры, и то главным образом в гвардейских полках)…
– Герцог первый сдался? Цезарец-то, герой, сукин сын! И Блюмберг с ним? Алексашка, можешь понять? Брат родной – Блюмберг – ускакал к шведу… вор, вор! (Изо рта Петра летели огуречные семечки.) Семьдесят девять предателей! Головин, Долгорукий, Бутурлин Ванька, знал я, что – дурак… но – вор! Трубецкой, боров гладкий! Как они сдались?..
– Подъехал к землянке капитан Врангель с кирасирами, наши отдали ему шпаги…
– И ни один, – хотя бы?..
– Которые плакали…
– Плакали! Ерои! Что ж они, – надеются: я после сей конфузии буду просить мира?
– Мира просить сейчас – подобно смерти, – негромко сказал Алексашка…
Петр остановился перед слюдяным окошечком – в глубине низкого свода, расставя ноги, сжимал, разжимал за спиной пальцы.
– Конфузия – урок добрый… Славы не ищем… И еще десять раз разобьют, потом уж мы одолеем, Данилыч… Город поручаю тебе. Работы начнешь сегодня же – копать рвы, ставить палисады, – шведов дальше Новгорода пустить нельзя, хоть всем умереть… Да скажи, чтоб нашли и немедля быть здесь Бровкину, Свешникову, которые новгородские купцы из добрых – тоже пришли бы… А воеводу – отставить… (Вдогонку Алексашке.) Вели выбить в шею со двора. (Меньшиков торопливо вышел. Петр – Ягужинскому.) Ты ступай найди подвод сотни три, грузи печеный хлеб, к вечеру выезжай с обозом навстречу войску. Уразумел?
– Будет сделано, господин бомбардир…
– Позови монахов…
Сел напротив двери на лавку, – неприветливый, чистый антихрист. Вошли духовные, И без того было душно, стало – не продохнуть.
– Вот что, божьи заступники, – сказал Петр, – идите по монастырям и приходам: сегодня же выйти на работу всем – копать землю. (Иеромонаху, задвигавшему под клобуком густыми бровями, – угрожающе.) Помолчи, отец… Выйти с железными лопатами и с лошадьми не одним послушникам, – всем монахам, вплоть до ангельского чина, и всем бабам-черноризкам, и попам, и дьяконам, с попадьями и с дьяконицами… Потрудитесь во славу божью… Помолчи, говорю, иеромонах… Я один за всех помолюсь, на сей случай меня константинопольский патриарх помазал… Пошлю поручика по монастырям и церквам: кого найдет без дела – на площадь, к столбу – пятьдесят батогов… Этот грех тоже на себя возьму. Покуда рвы не выкопаны, палисады не поставлены, службам в церквах не быть, кроме Софийского собора… Ступайте…
Взялся за край лавки, вытянул шею, – на круглых щеках отросшая щетина, усы торчком. Ох, страшен! Духовные, теснясь задами, улезли в дверцу. Петр крикнул:
– Кто там в сенях, – снять караул!..
Налил чарку водки и опять заходил… Немного времени спустя бухнула дверь с улицы. В сенях – вполголоса: «Где сам-то? Грозен? Ох, дела, дела…»
Вошли Бровкин, Свешников и пятеро новгородских купчиков, – эти мяли шапки, испуганно мигали. Петр не позволил целовать руки, сам весело брал за плечи, целовал в лоб, Бровкина – в губы:
– Здорово, Иван Артемич, здорово, Алексей Иванович! (Новгородским.) Здравствуйте, степенные… Садитесь… Видишь, Закуски, вино – на столе, хозяина велел прогнать… Ах, как меня огорчил воевода: я чаял, здесь у вас и рвы и неприступные палисады готовы уж… Хоть бы лопатой ткнули…
Налил всем водки. Новгородцы, приняв, вскочили. Он выпил первый, хорошо крякнул, стукнул пустой чаркой:
– За почин выпили… (Засмеялся.) Ну, что ж, купцы, слышали? Побил нас маленько шведский король… Для начала – ничего… За битого двух небитых дают, так, что ли?..
Купцы молчали, – Иван Артемич, поджав губы, глядел в стол, Свешников, перекосив страшенные брови, тоже отводил глаза. Новгородские купчики чуть вздыхали…
– Шведов ждать надо сюда на неделе. Отдадим Новгород – и Москву отдадим, – всем тогда пропадать.
– Охо-хо… – тяжело вздохнул Бровкин. У чернобородого Свешникова лицо стало желтое, как деревянное масло.
– Задержим шведов в Новгороде, – к лету соберем, обучим войско сильнее прежнего… Пушек вдвое нальем… Пушки под Нарвой! Пожалуйста, бери их: дрянь были пушки… Таких пушек лить не станем… Генералы – в плену, я тому рад… Старики у меня, как гири на ногах. Генералов надо молодых, свежих. Все государство на ноги поднимем… Потерпели конфузию, – ладно! Теперь войну и начинаем… Даешь на войну рубль, Иван Артемич, Алексей Иванович, – через два года десять рублев верну…
Откинувшись, ударил кулаками по столу:
– Так, что ли, купцы?
– Петр Алексеевич, – сказал Свешников, – да где его, этот рубль-то, возьмешь? В сундуках у нас – деньги? Мыши…
– Истина, охо-хох, истина, – застонали новгородские купчики.
Петр метнул на них взором. (Поджались.) Тяжело положил ладонь на короткую спину Ивану Артемичу:
– Ты что скажешь?
– Связал нас бог одной веревочкой, Петр Алексеевич, куда ты, туда и мы.
Толстое лицо Бровкина было ясно, честно. Свешников даже обмер: ведь сговорились только что – попридержать денежки, и вдруг Ванька-ловкач сам выскочил… Петр обнял его за плечи, прижал запотевшее лицо к груди, к медным пуговицам:
– Другого ответа от тебя не ждал, Иван Артемич… Умен ты, смел, много тебе воздается за это… Купцы, деньги нужны немедленно. В неделю должны укрепить Новгород и посадить в осаду дивизию Аникиты Репнина…
«…Рвы копали и церкви ломали… Палисады ставили с бойницами, а около палисадов складывали с обеих сторон дерном…
А на работе были драгуны и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина – мужеска и женена пола…
А башни насыпали землею, сверху дерн клали, – работа была насыпная. А верхи с башен деревянные и со стен кровлю деревянную же всю сломали… И в то же время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было…
В Печерском монастыре велено быть на работе полуполковнику Шеншину. И государь пришел в монастырь и, не застав там Шеншина, велел бить его нещадно плетьми у раската и послать в полк, в солдаты…
И в Новгороде же повешен начальник Алексей Поскочин за то, что брал деньги за подводы, – по пяти рублев отступного, чтобы подводам у работы не быть…»
5
Караульный офицер на крыльце Преображенского дворца отвечал всем:
– Никого не велено пускать, проходите…
На дворе собралось много возков и карет. Декабрьский ветер забивал снежной крупой черные колеи. Шумели обледенелые деревья, скрипели флюгера на ветхих дворцовых крышах. Так, в возках и каретах, и сидели с утра весь день министры и бояре. Шестериком в золоченой карете раскатился было Меньшиков, – и того поворотили оглоблями назад…
Вечером, в одиннадцатом часу, приехал Ромодановский. Караульный офицер затрясся, увидя князя-кесаря, – в медвежьей шубе, вперевалку вползающего по истертым кирпичным ступеням. Пустить, – нарушить царский приказ, не пустить, – князь-кесарь своею властью, не спрашивая царя, велит ободрать кнутом…
Ромодановский прошел во дворец, – стража у каждых дверей, заслыша грузные шаги, пряталась. По пути до царской спальни три раза присаживался. Постучав ногтем, вошел, поклонился старинным уставом.
– Ты чего, дядя, сюда забрел? – Петр ходил с трубкой, в дыму, недовольно обернулся, не ответил на поклон. – Я сказал – никого не пускать.
– Никого и не пускают, Петр Алексеевич. А меня и родитель твой без доклада пускал. (Петр пожал плечом, продолжал ходить, грызть чубук.) О чем, Петр Алексеевич, целые сутки думаешь? Родитель твой и родительница наказывали тебе совета моего слушать. Давай вместе подумаем… Ай – чего надумаем…
– Будет тебе пустое молоть… Сам знаешь… О чем?..
Федор Юрьевич не сразу ответил, – сел, распахнул шубу (старику в такой духоте трудно было дышать), цветным платком вытер лицо.
– Может, и не пустое пришел я молоть… Как знать, как знать…
Петр, сам не слыша своего голоса, так вдруг громко начал кричать, что за стеной в темной тронной зале часовой уронил ружье с испугу.
– В Бурмистерской палате толстосумы рассуждать стали: под Нарвой-де мы себя показали, воевать со шведом не можем… Мириться надо… В глаза мне не глядят… Я с ними вот как говорил… (Взял Федора Юрьевича за грудь, за кафтан, тряхнул.) Плачут: «Вели нам хоть на плаху, великий государь, а денег нет, оскудели…» О чем я думаю!.. Деньги нужны! Сутки думаю – где взять? (Отпустил его.) Ну? Дядя…
– Слушаю, Петр Алексеевич, мое слово потом будет.
Петр прищурился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
– А пушки? Отдать? – прохрипел Бутурлин.
На это никто не ответил, генералы потупились. У гордого Головина слезно сморщилось все лицо. Толстогубый, черный Яков Долгорукий сказал, ломая брови:
– Что зря-то болтать… Выпьем сраму досыта… На милость сдаемся.
Бутурлин щелкнул кремнями двух пистолетов, сунул их за пояс, надвинул шляпу на лоб, вышел из землянки:
– Трубача!
К нему придвинулись офицеры:
– Иван Иванович, ну что? Сдаемся?
– Мы готовы умереть, Иван Иванович… Да ведь от своих же умирать-то…
В версте от русского лагеря, на мызе, Карл и генералы приняли Бутурлина. Шведы, так же как и русские, боялись завтрашнего дня. Поломавшись для чести, согласились пропустить на ту сторону Наровы все русское войско при оружии и со знаменами, но без пушек и обозов. В залог потребовали доставить на мызу всех русских генералов и офицеров, а войско пусть идет с богом домой… Бутурлин попытался было спорить. Карл сказал ему с усмешкой:
– Из любви к брату, царю Петру, спасаю его славных генералов от солдатской ярости. В Нарве вам будет спокойнее и сытнее, чем при войске.
Пришлось согласиться на все. Взвод кирасир поскакал брать заложников. Шведские саперы, запалив на берегу костры, начали наводить мост, чтобы как можно скорее спровадить русских за реку. Первыми покинули лагерь семеновцы и преображенцы, – со знаменами и оружием, под барабанный бой перешли мосты; солдаты все были рослые, усатые, угрюмые. На плечах несли раненых. Когда стала проходить дивизия Вейде, шведские кирасиры угрожающе придвинулись, потребовали сдать оружие. Солдаты, матерясь, бросали мушкеты. Остальные полки прогнали уже просто – выстрелами…
На рассвете остатки сорокапятитысячной русской армии – разутые, голодные, без командиров, без строя – двинулись обратной дорогой. Вслед им бастионы крепости Иван-города послали несколько бомб…
4
Весть о нарвском разгроме догнала Петра в день, когда он въехал в Новгород, на двор воеводы. В раскрытые ворота за царской повозкой вскакал на шатающейся лошади Павел Ягужинский, соскочил у крыльца и блестящими глазами глядел на царя.
– Откуда? – нахмурясь, спросил Петр.
– Оттуда, господин бомбардир.
– Что там?
– Конфузия, господин бомбардир…
Петр быстро низко опустил голову. Разминая ноги, подошел Меньшиков, – сразу все понял: что было спрошено и что отвечено. Воевода Ладыженский, пучеглазый старичок, стоя на нижней ступени, разинул рот, – колючий ветер поднимал его редкие волосы.
– Ну… Идем, расскажи. – Петр поставил ногу на ступень и вдруг повернулся к воеводе, будто с великим изумлением разглядывая этого новгородского правителя:
– У тебя все готово к обороне?
– Великий государь… Ночи не сплю, все думаю: как тебе угодить? – воевода Ладыженский стал на колени, молил собачьими глазами, трепетал вывороченными веками. – Где ж его оборонять?.. Город худой, рвы позавалились, мост через Волхов сгнил совсем… Да и мужиков не сгонишь из деревень, лошадей всех побрали в извоз… Смилуйся…
Воевода не говорил, а вопил, хватался за ноги государя. Петр отряхнул его от ноги, взбежал в сени. Там повскакали с мест монахи, монашки, попы, старцы в скуфейках. Один, с гремящими цепями на голом теле, пополз под лавку…
– Это что за люди?
Чернорясные и попы замахали туловищами. Строгий. сытый иеромонах стал говорить, закатывая зрачки под лоб:
– Не дай запустеть монастырям и храмам божьим, великий государь. Указом твоим ведено с каждого монастыря брать до десяти и более подвод и людей с железными лопатами, сколько вмочно, и кормы им. И от каждого прихода ставить подводы и людей же… Воистину сие выше сил человеческих, великий государь… Одною милостыней живем Христа ради…
Петр слушал, держась за дверную скобку, – выпучась, оглядывал кланяющихся.
– От всех монастырей челобитчики?
– От всех, – враз бодро ответили монахи. – От всех, от всех, милостивец наш, – клиросными голосами пропели монашки…
– Данилыч, не выпускать никого, поставь караул!..
Войдя в столовую, он велел Ягужинскому рассказывать о конфузии. Не присаживаясь, шагал по низенькой, жаркой комнате, брал со стола соленый огурец, жевал, торопливо переспрашивал. Павел Ягужинский рассказал о потере всей артиллерии, о гибели в Нарове тысячи всадников шереметьевской конницы, о гибели пяти тысяч солдат на разломавшемся мосту, – да более того убито во время боя, – о сдаче в плен семидесяти девяти генералов и офицеров (в их числе и раненый Вейде), о злосчастном отступлении войска – без командиров и обозов (остались только младшие офицеры и унтер-офицеры, и то главным образом в гвардейских полках)…
– Герцог первый сдался? Цезарец-то, герой, сукин сын! И Блюмберг с ним? Алексашка, можешь понять? Брат родной – Блюмберг – ускакал к шведу… вор, вор! (Изо рта Петра летели огуречные семечки.) Семьдесят девять предателей! Головин, Долгорукий, Бутурлин Ванька, знал я, что – дурак… но – вор! Трубецкой, боров гладкий! Как они сдались?..
– Подъехал к землянке капитан Врангель с кирасирами, наши отдали ему шпаги…
– И ни один, – хотя бы?..
– Которые плакали…
– Плакали! Ерои! Что ж они, – надеются: я после сей конфузии буду просить мира?
– Мира просить сейчас – подобно смерти, – негромко сказал Алексашка…
Петр остановился перед слюдяным окошечком – в глубине низкого свода, расставя ноги, сжимал, разжимал за спиной пальцы.
– Конфузия – урок добрый… Славы не ищем… И еще десять раз разобьют, потом уж мы одолеем, Данилыч… Город поручаю тебе. Работы начнешь сегодня же – копать рвы, ставить палисады, – шведов дальше Новгорода пустить нельзя, хоть всем умереть… Да скажи, чтоб нашли и немедля быть здесь Бровкину, Свешникову, которые новгородские купцы из добрых – тоже пришли бы… А воеводу – отставить… (Вдогонку Алексашке.) Вели выбить в шею со двора. (Меньшиков торопливо вышел. Петр – Ягужинскому.) Ты ступай найди подвод сотни три, грузи печеный хлеб, к вечеру выезжай с обозом навстречу войску. Уразумел?
– Будет сделано, господин бомбардир…
– Позови монахов…
Сел напротив двери на лавку, – неприветливый, чистый антихрист. Вошли духовные, И без того было душно, стало – не продохнуть.
– Вот что, божьи заступники, – сказал Петр, – идите по монастырям и приходам: сегодня же выйти на работу всем – копать землю. (Иеромонаху, задвигавшему под клобуком густыми бровями, – угрожающе.) Помолчи, отец… Выйти с железными лопатами и с лошадьми не одним послушникам, – всем монахам, вплоть до ангельского чина, и всем бабам-черноризкам, и попам, и дьяконам, с попадьями и с дьяконицами… Потрудитесь во славу божью… Помолчи, говорю, иеромонах… Я один за всех помолюсь, на сей случай меня константинопольский патриарх помазал… Пошлю поручика по монастырям и церквам: кого найдет без дела – на площадь, к столбу – пятьдесят батогов… Этот грех тоже на себя возьму. Покуда рвы не выкопаны, палисады не поставлены, службам в церквах не быть, кроме Софийского собора… Ступайте…
Взялся за край лавки, вытянул шею, – на круглых щеках отросшая щетина, усы торчком. Ох, страшен! Духовные, теснясь задами, улезли в дверцу. Петр крикнул:
– Кто там в сенях, – снять караул!..
Налил чарку водки и опять заходил… Немного времени спустя бухнула дверь с улицы. В сенях – вполголоса: «Где сам-то? Грозен? Ох, дела, дела…»
Вошли Бровкин, Свешников и пятеро новгородских купчиков, – эти мяли шапки, испуганно мигали. Петр не позволил целовать руки, сам весело брал за плечи, целовал в лоб, Бровкина – в губы:
– Здорово, Иван Артемич, здорово, Алексей Иванович! (Новгородским.) Здравствуйте, степенные… Садитесь… Видишь, Закуски, вино – на столе, хозяина велел прогнать… Ах, как меня огорчил воевода: я чаял, здесь у вас и рвы и неприступные палисады готовы уж… Хоть бы лопатой ткнули…
Налил всем водки. Новгородцы, приняв, вскочили. Он выпил первый, хорошо крякнул, стукнул пустой чаркой:
– За почин выпили… (Засмеялся.) Ну, что ж, купцы, слышали? Побил нас маленько шведский король… Для начала – ничего… За битого двух небитых дают, так, что ли?..
Купцы молчали, – Иван Артемич, поджав губы, глядел в стол, Свешников, перекосив страшенные брови, тоже отводил глаза. Новгородские купчики чуть вздыхали…
– Шведов ждать надо сюда на неделе. Отдадим Новгород – и Москву отдадим, – всем тогда пропадать.
– Охо-хо… – тяжело вздохнул Бровкин. У чернобородого Свешникова лицо стало желтое, как деревянное масло.
– Задержим шведов в Новгороде, – к лету соберем, обучим войско сильнее прежнего… Пушек вдвое нальем… Пушки под Нарвой! Пожалуйста, бери их: дрянь были пушки… Таких пушек лить не станем… Генералы – в плену, я тому рад… Старики у меня, как гири на ногах. Генералов надо молодых, свежих. Все государство на ноги поднимем… Потерпели конфузию, – ладно! Теперь войну и начинаем… Даешь на войну рубль, Иван Артемич, Алексей Иванович, – через два года десять рублев верну…
Откинувшись, ударил кулаками по столу:
– Так, что ли, купцы?
– Петр Алексеевич, – сказал Свешников, – да где его, этот рубль-то, возьмешь? В сундуках у нас – деньги? Мыши…
– Истина, охо-хох, истина, – застонали новгородские купчики.
Петр метнул на них взором. (Поджались.) Тяжело положил ладонь на короткую спину Ивану Артемичу:
– Ты что скажешь?
– Связал нас бог одной веревочкой, Петр Алексеевич, куда ты, туда и мы.
Толстое лицо Бровкина было ясно, честно. Свешников даже обмер: ведь сговорились только что – попридержать денежки, и вдруг Ванька-ловкач сам выскочил… Петр обнял его за плечи, прижал запотевшее лицо к груди, к медным пуговицам:
– Другого ответа от тебя не ждал, Иван Артемич… Умен ты, смел, много тебе воздается за это… Купцы, деньги нужны немедленно. В неделю должны укрепить Новгород и посадить в осаду дивизию Аникиты Репнина…
«…Рвы копали и церкви ломали… Палисады ставили с бойницами, а около палисадов складывали с обеих сторон дерном…
А на работе были драгуны и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина – мужеска и женена пола…
А башни насыпали землею, сверху дерн клали, – работа была насыпная. А верхи с башен деревянные и со стен кровлю деревянную же всю сломали… И в то же время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было…
В Печерском монастыре велено быть на работе полуполковнику Шеншину. И государь пришел в монастырь и, не застав там Шеншина, велел бить его нещадно плетьми у раската и послать в полк, в солдаты…
И в Новгороде же повешен начальник Алексей Поскочин за то, что брал деньги за подводы, – по пяти рублев отступного, чтобы подводам у работы не быть…»
5
Караульный офицер на крыльце Преображенского дворца отвечал всем:
– Никого не велено пускать, проходите…
На дворе собралось много возков и карет. Декабрьский ветер забивал снежной крупой черные колеи. Шумели обледенелые деревья, скрипели флюгера на ветхих дворцовых крышах. Так, в возках и каретах, и сидели с утра весь день министры и бояре. Шестериком в золоченой карете раскатился было Меньшиков, – и того поворотили оглоблями назад…
Вечером, в одиннадцатом часу, приехал Ромодановский. Караульный офицер затрясся, увидя князя-кесаря, – в медвежьей шубе, вперевалку вползающего по истертым кирпичным ступеням. Пустить, – нарушить царский приказ, не пустить, – князь-кесарь своею властью, не спрашивая царя, велит ободрать кнутом…
Ромодановский прошел во дворец, – стража у каждых дверей, заслыша грузные шаги, пряталась. По пути до царской спальни три раза присаживался. Постучав ногтем, вошел, поклонился старинным уставом.
– Ты чего, дядя, сюда забрел? – Петр ходил с трубкой, в дыму, недовольно обернулся, не ответил на поклон. – Я сказал – никого не пускать.
– Никого и не пускают, Петр Алексеевич. А меня и родитель твой без доклада пускал. (Петр пожал плечом, продолжал ходить, грызть чубук.) О чем, Петр Алексеевич, целые сутки думаешь? Родитель твой и родительница наказывали тебе совета моего слушать. Давай вместе подумаем… Ай – чего надумаем…
– Будет тебе пустое молоть… Сам знаешь… О чем?..
Федор Юрьевич не сразу ответил, – сел, распахнул шубу (старику в такой духоте трудно было дышать), цветным платком вытер лицо.
– Может, и не пустое пришел я молоть… Как знать, как знать…
Петр, сам не слыша своего голоса, так вдруг громко начал кричать, что за стеной в темной тронной зале часовой уронил ружье с испугу.
– В Бурмистерской палате толстосумы рассуждать стали: под Нарвой-де мы себя показали, воевать со шведом не можем… Мириться надо… В глаза мне не глядят… Я с ними вот как говорил… (Взял Федора Юрьевича за грудь, за кафтан, тряхнул.) Плачут: «Вели нам хоть на плаху, великий государь, а денег нет, оскудели…» О чем я думаю!.. Деньги нужны! Сутки думаю – где взять? (Отпустил его.) Ну? Дядя…
– Слушаю, Петр Алексеевич, мое слово потом будет.
Петр прищурился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117