Не женщина – амур виноват!.. Анисья рассказывает, – жил в те времена в Москве боярский сын Мусин-Пушкин, ангельской, а – лучше сказать – бесовской красоты человек, смелый, горячий наездник, гуляка… На масленой неделе на льду, на Москве-реке, вызывал любого биться на кулачках… Всех побивал… Матушка туда ездила тайно, в простом возке, и глядела на его отвагу… Потом взяла его к себе ко двору кравчим… (Наталья Алексеевна повернула красивую голову к разоренной кровати, меж бровей у нее легла морщинка). Вдруг его послали воеводой в Пустозерск… И больше она его никогда не видела… А у меня, Катерина, и этого нет.
Ленивый дождь продолжал моросить. Было душно. За туманами неясно поднимались огромные деревья, не похожие на Измайловские сосны. Птицы все попрятались под крышу, не чирикали, не пели. Только одна растрепанная ворона летела низко над седым лугом. Катерина беспечальным взором следила за ней, – ей очень хотелось сказать царевне, что ворона-воровка летит на птичник и опять, как вчера, наверно, унесет желтенького цыпленка. Наталья Алексеевна положила локти на подоконник, голова ее склонилась, тяжелая от окрученных кос. Тогда Катерина, глядя на ее шею и на волоски на затылке, подумала: «Неужели никто этого не целовал? Вот горько-то!» – и едва слышно вздохнула.
Наталья все же услышала этот вздох, строптиво повела плечом, сказала, подпирая рукой подбородок:
– А теперь ты расскажи про себя… Только правду говори… Сколько у тебя было амантов, Катерина?
Катерина отвернула голову, и – шепотом:
– Три аманта…
– Про Александра Даниловича нам известно. А до него? Шереметьев был?
– Нет, нет! – живо ответила Катерина. – Господину фельдмаршалу я успела только сварить суп, сладкий, эстонский, с молоком, и выстирала белье… Ах, он мне не понравился! Плакать я боялась, но я твердо сказала себе, истоплю печку и угорю, а жить с ним не буду… Александр Данилович отнял меня в тот же день… Его я очень полюбила… Он очень веселый и много со мной шутил, мы очень много смеялись… Его нисколько не боялась…
– А брата моего боишься?
Катерина поджала губы, сдвинула бархатные брови, чтобы ответить честно:
– Да… Но мне кажется – я скоро перестану бояться…
– А второй кто был амант?
– О Наташа, второй был не амант, он был русский солдат, добрый человек, я любила его только одну ночь… Как можно было в чем-нибудь ему отказать, он отбил меня от страшных людей в лисьих шапках с кривыми саблями… Они тащили меня из горящего дома, рвали платье, били плеткой, чтобы я не царапалась, хотели посадить на седло… Он кинулся, толкнул одного, толкнул другого, да так сильно! «Ах, вы, говорит, кумысники! разве можно девчонку обижать!» Взял меня в охапку и понес в обоз… Ничем другим я не могла его поблагодарить. Было уже темно, мы лежали на соломе…
Наталья, трепеща ноздрями, спросила жестко:
– Под телегой?
– Да… Он мне сказал: «Как сама хочешь, девка… Ведь это тогда сладко, когда девка сама обнимет…» Поэтому я его считаю амантом…
– Третий кто был?
Катерина ответила степенно:
– Третий был муж, Иоганн Рабе, кирасир его величества короля Карла из мариенбургского гарнизона… Мне было шестнадцать лет, пастор Глюк сказал: «Я тебя воспитал, Элен Катерин, я хочу выполнить обещание, которое дал твоей покойной матери, и нашел тебе хорошего мужа…»
– Мать, отца хорошо помнишь? – спросила Наталья.
– Плохо… Отца звали Иван Скаврощук. Он еще молодой убежал из Литвы, из Минска, от пана Сапеги в Эстляндию и около Мариенбурга арендовал маленькую мызу. Там мы все родились, – четыре брата, две сестры и – я младшая… Пришла чума, родители и старший брат умерли. Меня взял пастор Глюк, – мне он второй отец. У него я выросла… Одна сестра живет в Ревеле, другая – в Риге, а где братья сейчас – не знаю. Всех разметала война…
– Ты любила мужа?
– Я не успела… Наша свадьба была на Иванов день… О, как мы веселились! Мы поехали на озеро, зажгли Иванов огонь и в венках танцевали, пастор Глюк играл на скрипке. Мы пили пиво и поджаривали маленькие колбаски с кардамоном… Через неделю фельдмаршал Шереметьев осадил Мариенбург… Когда русские взорвали стену, я сказала Иоганну: «Беги!..» Он бросился в озеро и поплыл, больше я его не видела…
– Забыть тебе надо про него…
– Мне многое нужно забыть, но я легко забываю, – сказала Катерина и робко улыбнулась, вишневые глаза ее были полны слез.
– Катерина, ты ничего не скрыла от меня?
– Разве посмею утаить от тебя что-нибудь? – горячо проговорила Катерина, и слезы потекли по ее персиковым щекам. – Вспомнила бы, ночь бы не спала, чуть свет прибежала бы, – рассказала.
– А все же ты – счастливая. – Наталья подперла щеку и опять стала глядеть в окошко, как птица из клетки. По нежному горлу покатился клубочек. – Нам царевнам-девкам, сколько ни веселись – одна дорожка в монастырь… Нас замуж не выдают, в жены не берут. Либо уж беситься без стыда, как Машка с Катькой… Недаром сестра Софья за власть боролась лютой тигрицей…
Катерина только было нагнулась, – поцеловать ее руку с голубыми жилками, сложенную от огорчения в кулачок, – на лугу показался высокий всадник на поджаром коне с мокрой гривой, у него плащ был мокрый, и со шляпы висели мокрые перья. Увидев Наталью Алексеевну, он соскочил с коня, бросив его – шагнул к окошку, снял шляпу, преклонил колено в траву и шляпу приложил к груди…
Наталья Алексеевна стремительно поднялась, толстая коса ее упала на шею, лицо вспыхнуло, все задрожало, засияли глаза, раскрылись губы…
– Гаврила! – сказала тихо. – Это ты? Здравствуй, батюшка мой… Так иди же в дом, чего на дожде-то стоишь…
Вслед за Гаврилой подъехала одноколка, рядом с кучером сидел востроносый испуганный человек, накрывшись от дождя мешком. Он тотчас снял шляпу, но не вылезал. Гаврила, не отрывая темных глаз от Натальи Алексеевны, приблизился к самой сирени.
– Здравствуй на множество лет, – сказал, будто задыхаясь. – Прибыл с поручением от государя… Привез тебе искусного живописца с наказом написать парсуну с некоторой любезной особы… Которого опосля надобно отослать за границу – учиться… Вон сидит в тележке… Дозволь с ним зайти…
6
Одного челядинца – верхом – Анисья Толстая послала в Кремль на сытный двор за всякими припасами к ужину и сладостями, – «да – свечей, свечей побольше!..» Другой поскакал в Немецкую слободу за музыкантами. Из трубы поварни повалил густой дым, – стриженые поварята застучали ножами. Подоткнутые девчонки бегали за цыплятами в мокром бурьяне. Дворцовые рыбаки, разленившись от безделья, пошли с вершами и сетями на пруды – ловить не менее ленивых карпов, полеживавших на боку в тине.
С заросших прудов после дождя закурился туман, заволок большой сгнивший мост, по которому никто уже больше не ходил, пополз между деревьями на луг перед дворцом, и старый дворец понемногу стал погружаться в него по самые кровли.
Старые люди, дворовые еще царя Алексея Михайловича, сидя у дверей поварни, у людской избы, глядели, как в затуманном дворце в окошечках – то там, то там – появится и пропадет расплывающееся сияние свечи, слышится топот ног и хохот… Не дают старому дому покойно ветшать и догнивать, подставляя бревенчатые стены непогоде, худые крыши проливным дождям… И сюда ворвалась шалая молодость с новыми порядками… Бегают по лестницам от чердаков до подклетей… Ничего там не найдешь, – одни пауки в углах да мыши носы из нор повысунули…
В Наталью Алексеевну точно вселился бес, – с утра печалилась, – с приездом Гаврилы – раскраснелась, развеселилась, начала придумывать всякие забавы, чтобы никому ни минуту не посидеть покойно. Анисья Толстая не знала, как и поворачиваться. Царевна сказала ей:
«Сегодня быть Валтасарову пиру, ужинать будем ряженые».
«Свет мой, да ведь до святок еще далеко… Да и не знаю я, не видела, как царь Валтасар пировал…»
«Обыщем дворец, что найдем почуднее – все несите в столовую палату… Сегодня не серди меня, не упрямься…»
Заскрипели старые лестницы, застонали ржавые петли давно не отворявшихся дверей… Началась беготня по всему дворцу, – впереди – Наталья Алексеевна, подбирая подол, за ней со свечой – Гаврила, – от испуга у него остановились глаза. Испуг начался еще давеча, когда он с верха увидел в окошке Наталью Алексеевну, подперевшую, пригорюнясь, щечку. Было это, как из сказки, что в детстве рассказывала на печи Санька – про царевну Несравненную Красоту… Иван-то царевич скакнул тогда на коне выше дерева стоячего, ниже облака ходячего, под самое косящатое окошко и сорвал у Несравненной Красоты перстень с белой руки…
Верчение головы было и у Андрея Голикова (ему велели также идти со всеми). Со вчерашнего вечера, когда он увидел портрет Гаврилиной сестры, на дельфине, все казалось ему и не явь и не сон… До задыхания смущали его светло-русые, круглощекие девы Меньшиковы, столь прекрасные и пышные, что никакими складками платья невозможно было прикрыть соблазна их телосложения. И пахло от них яблоками, и не глядеть на них было невозможно.
В кладовых нашли немало всякой мягкой рухляди, платьев и уборов, какие и не помнили теперь, широченных шуб византийской парчи, епанчей, терликов, кафтанов, жемчужных венцов, по пуду весом, – все это охапками дворовые девки тащили в столовую палату. Высоко под самым потолком в одной подклети увидели небольшую дверцу. Наталья взяла свечу, приподнялась на цыпочки, закинула голову:
– А что, если он там?
Анна и Марфа – враз – с ужасом:
– Кто?
– Домовой, – проговорила Наталья. Девы схватились за щеки, но не побледнели, только раскрыли глаза – шире чего нельзя. Всем стало страшно. Старик истопник принес лестницу, приставил к стене. Тотчас Гаврила кинулся на лестницу, – он бы и не туда сейчас кинулся… Открыл дверцу и скрылся там в темноте. Ждали, кажется, очень долго, – он не отвечал оттуда и не шевелился. Наталья страшным шепотом приказала: «Гаврила! Слезай!» Тогда показались подошвы его ботфортов, растопыренные полы кафтана, он слез, весь был в паутине.
– Чего ты там видел?
– Да так, – сереется там чего-то, будто мохнатое, будто мягким меня чем-то по лицу погладило…
Все ахнули… На цыпочках заторопились из-под клети и – уже бегом – по лестнице, и только наверху Марфа и Анна начали визжать. Наталья Алексеевна придумала играть в домового. Искали потайных дверец, осторожно открывали чуланы под лестницами, заглядывали во все подпечья – от страха не дышали… И добились, – водном темном месте, затянутом паутиной, увидели два зеленых глаза, горевших адским огнем… Без памяти кинулись бежать… Наталья споткнулась и попала на руки Гавриле, – тот ее подхватил крепко, и она даже услышала, как у него стучит сердце, редко, глухо, по-мужски… Она двинула плечом, сказала тихо: «Пусти».
Тогда пошли устраивать Валтасаров пир. Старик истопник, – с желтой бородой, как у домового, с медным крестом поверх рубахи, в новых валенках, – опять принес лестницу. На бревенчатые, давно ободранные стены в столовой палате повесили траченные молью ковры. Стол унесли, ужин накрыли прямо на полу, на ковре, – всем велено ужинать, сидя по-вавилонски, царем Валтасаром быть Гавриле. На него надели парчовый кафтан, хоть ветхий, да красивый, алый с золотыми грифонами, на плечи – шубу, какие носили сто лет назад, на голову – жемчужный венец, кажется, – еще царицы-бабушки. Наталью Алексеевну стали одевать Семирамидой в золотые ризы, поверх тяжелых кос навертели пестрых платков, послали дворовых девчонок – надергать у петухов из хвоста перьев покрасивее и эти перья воткнули ей в тюрбан…
Думали – кем быть Марфе и Анне? Наталья велела им пойти за дверь, распустить косы, снять платья, юбки, остаться в сорочках, – благо сорочки тонкого полотна, длинные и свежие. Опять дворовые девчонки слетали на пруд, принесли водяных кувшинок, ими обмотали девам Меньшиковым шею, руки, волосы, длинными стеблями они подпоясались, – стали русалками с Тигра и Евфрата. Катерину одеть было легко, – богиней овощей и фруктов, имя ей – по-вавилонски – Астарта, по-гречески – Флора. Девчонки сбегали – надергали моркови, петрушки, нарвали зеленого луку, гороху, принесли незрелых тыкв, яблок. Катерина, разгоревшаяся, с влажным ртом, круглыми от счастья глазами и более не робевшая, – как всегда смеялась звонко всякому пустяку, – стала истинной Флорой, обмотанная горохом, укропом, в венке из овощей, держала в руке корзину с крыжовником и красной смородиной…
– А живописцу кем быть? – спохватилась Наталья. – У нас Эфиопа нет, быть ему эфиопским царем.
Новое чудо началось для Андрюшки Голикова, женские руки, не то в яви, не то во сне, начали его тормошить, поворачивать, напутывать на него шелк и парчу, лицо ему измазали сажей, ущемили ноздрю медным кольцом, чтобы непременно сидел с кольцом в носу… Кажется – дай ему господь ангельские крылья – не был бы он столь блажен… Вошли, низко кланяясь, три музыканта из Немецкой слободы – скрипач, губной гармонист и флейтист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117