Пани Анна впилась ногтями в его руку. Какое иное войско могло сейчас входить в Сокаль, – только король Карл в упрямой погоне… Шляхта закричала дикими голосами: «Шведы! Ратуйте!» Пан Собещанский ударил по столу кулаком так, что подскочили кубки:
– Тихо, паны, ваша милость! Каждому – у кого хмель сейчас же не выскочит из башки – прикажу отпустить пятьдесят плетей, разложа на ковре… Слушать меня, собачьи дети… Король мой гость, – я не покрою вечным позором свою седую голову… Пусть шведы приходят сюда хоть всем войском, – моего гостя им не отдадим…
– Не отдадим! – закричала шляхта, с лязгом выхватывая сабли из ножен.
– Седлайте коней… Зарядите пистоли… Умрем, не посрамим польской славы…
– Не посрамим… Виват!..
Королю Августу было ясно, что единственное благоразумное решение – немедля вскочить в седло и бежать, благо ночь темна… Но бежать ему. Августу Великолепному, как жалкому трусу, покинув веселый ужин и прелестную женщину, все еще не отпускающую его руки? К такому унижению Карл его не принудит!.. К черту благоразумие.
– Велю вам, милостивые государи, вернуться к столу. Продолжим пир, – сказал он и сел, откинув от разгоряченных щек букли парика. В конце концов, если сюда явятся шведы – его куда-нибудь спрячут, увезут, – с королями плохого не случается… Он налил вина, поднял кубок, – большая, красивая рука его была тверда… Пани Анна взглянула на него с восхищением – за такой взгляд действительно можно было отдать королевство…
– Добро! Король нам велит пировать! – Пан Собещанский хлопнул в ладоши и приказал тому шляхтичу, что разрубил блюдо с колбасой, ехать с товарищами к большому шляху и стать там дозором; всему столу – вплоть до «серого» конца – наливать лучшего венгерского и пить, покуда в последней бочке не высохнет дно, из погребов и чуланов нести все, что есть еще доброго в доме, да звать музыкантов…
Пир загремел с новым воодушевлением. Пани Анна пошла танцевать с королем. Она танцевала так, будто соблазняла самого апостола Петра, чтобы отворил ей двери в райский сад. Шапочка ее сбилась набок, в кудрях вились звуки мазурки, короткая юбка крутилась и ластилась вокруг стройных ног, башмачки с красными каблучками то притоптывали, то летели, будто не касаясь пола… Великолепен был и король, танцевавший с нею, – огромный, пышный, бледный от вина и желания…
– Я теряю голову, пани Анна, я теряю голову, ради всех святых – пощадите, – говорил он ей сквозь зубы, и она взглядом отвечала, что пощады нет и двери рая уже раскрыты…
…За окнами в темноте послышались испуганные голоса челядинцев, захрапели лошади… Музыка оборвалась… Никто даже не успел схватиться за саблю или взвести курок пистолета… Только король, у которого в глазах все плыло кругом, крепко обхватил пани Анну и потянул шпагу…
В пиршественную залу вошли двое: один – огромный, кривой на один глаз, в высокой бараньей шапке с золотой кистью, с висящими светлыми усами под большим носом, другой – пониже его – барственный, с приятной мягкостью лица, одетый в запыленный мундир с генеральским шарфом через плечо.
– Здесь ли находится его королевское величество король Август? – спросил он и, увидев Августа, стоящего со шпагой в угрожающей позиции, снял шляпу, низко поклонился: – Всемилостивейший король, примите рапорт: повелением государя Петра Алексеевича я прибыл в ваше распоряжение, с одиннадцатью полками пехоты и пятью конными казачьими полками.
Это был киевский губернатор, командующий вспомогательным войском, Дмитрий Михайлович Голицын, старший брат шлиссельбургского героя Михаилы Михайловича. Другой – высокий, в клюквенном кафтане и в епанче до пят – был наказной казачий атаман Данила Апостол. У шляхты угрожающе зашевелились усы при виде этого казака. Он стоял на пороге, небрежно подбоченясь, играя булавой, на красивых губах – усмешка, брови как стрелы, в едином глазу – ночь, озаряемая пожарами гайдамацких набегов.
Король Август рассмеялся, бросил шпагу в ножны, обнял Голицына и атаману протянул руку для целования. В третий раз был накрыт стол. По рукам пошел кубок, вмещавший полкварты венгерского. Пили за царя Петра, сдержавшего обещание – прислать из Украины помощь, пили за все пришедшие полки и за погибель шведов. Задорным шляхтичам в особенности хотелось напоить допьяна атамана Данилу Апостола, но он спокойно вытягивал кубок за кубком, только поднимал брови, – увалить его было невозможно.
На рассвете, когда уже немало шляхтичей пришлось унести волоком на двор и положить около колодца, король Август сказал пани Анне:
– У меня нет сокровищ, чтобы бросить их к вашим ногам. Я – изгнанник, питающийся подаянием. Но сегодня я снова силен и богат… Пани Анна, я хочу, чтобы вы сели в карету и следовали за моим войском. Выступать надо тотчас, ни часу промедления!.. Я проведу за нос, как мальчишку, короля Карла… Божественная пани Анна, я хочу поднести вам на блюде мою Варшаву… – И, поднявшись, великолепно взмахнув рукой, он обратился к тем за столом, кто еще таращил глаза и напомаженные усы: – Господа, предлагаю вам и повелеваю – седлайте коней, вас всех беру в мою личную свиту.
Сколько ни пытался князь Дмитрий Михайлович Голицын – вежливо и весьма человечно – доказать ему, что войскам нужно денька три отдохнуть, покормить коней и подтянуть обозы, – король Август был неукротим. Еще солнце не высушило росы – он вернулся в Сокаль, сопровождаемый Голицыным и атаманом. Повсюду на городских улицах стояли возы, кони, пушки, на кудрявой травке спали усталые русские солдаты. Дымились костры. Король глядел в окно кареты на спящих пехотинцев, на казаков, живописно развалившихся на возах.
– Какие солдаты! – повторял он. – Какие солдаты, богатыри!
В дверях замка его встретил ротмистр Тарновский испуганным шепотом:
– Графиня вернулась, не желает ложиться почивать, весьма гневна…
– Ах, какие мелочи! – король весело вошел в сводчатую, сырую спальню, где, оплывая сосульками, догорали свечи в прозеленевшем подсвечнике из синагоги. Графиня встретила его стоя, молча глядя в лицо, лишь ожидая его первого слова, чтобы ответить как нужно.
– Софи, наконец-то! – сказал он с большей, чем хотелось бы, торопливостью. – Ну как? Вы видели короля Карла?
– Да, я видела короля Карла, благодарю вас… – Ее лицо было будто обсыпано мукой и казалось обрюзгшим, некрасивым. – Король Карл ничего так не желает, как повесить вас на первой попавшейся осине, ваше величество… Если вам нужны подробности моей беседы с королем – я расскажу… Но сейчас мне хочется спросить: какое вы сами дадите качество вашему поведению? Вы посылаете меня, как последнюю судомойку, обделывать ваши грязные делишки… Я подвергаюсь оскорблениям, в дороге я тысячу раз подвергаюсь опасности быть изнасилованной, зарезанной, ограбленной… А вы тем временем развлекаетесь в объятиях пани Собещанской… Этой маленькой шляхтянки, которую я постеснялась бы взять к себе в камеристки…
– Какие мелочи, Софи!
Это восклицание было неосторожным со стороны короля Августа. Графиня придвинулась к нему и – ловко, как кошка лапой, – влепила ему пощечину…

Глава четвертая
1
На бугре, где была поставлена сторожевая вышка, Петр Алексеевич соскочил с коня и полез по крутым перекладинам на площадку. За ним – Чамберс, Меньшиков, Аникита Иванович Репнин и – последним – Апраксин Петр Матвеевич, – этому весьма мешала тучность и верчение головы: шутка ли взлезать на такую страсть – сажен на десять над землей. Петр Алексеевич, привыкший взбираться на мачты, даже не задохнулся, вынул из кармана подзорную трубу, расставя ноги, – стал глядеть.
Нарва была видна, будто на зеленом блюде, – все ее приземистые башни, с воротами и подъемными мостами, на заворотах стен – выступы бастионов, сложенных из тесаного камня, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города, острые кровли кирок, вздеты, как гвозди, к небу. На другой стороне реки поднимались восемь мрачных башен, покрытых свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые ядрами, крепости Иван-города, построенной еще Иваном Грозным.
– Наш будет город! – сказал Меньшиков, тоже глядевший в трубу.
Петр Алексеевич ему – сквозь зубы:
– А ты не раздувайся раньше времени.
Ниже города, по реке, в том месте, где на ручье Россонь стояла земляная крепость Петра Матвеевича Апраксина, медленно двигались обозы и войска, плохо различимые сквозь поднятую ими пыль. Они переходили плавучий мост, и конные и пешие полки располагались на левом берегу, верстах в пяти от города. Там уже белелись палатки, в безветрии поднимались дымы, по луговинам бродали расседланные кони… Доносился стук топоров, – вздрагивали вершинами, валились вековые сосны.
– Огородились мы только телегами да рогатками, не прикажешь ли еще для бережения и рвы копать, ставить палисады? – спросил князь Аникита Иванович Репнин. Человек он был осторожный, разумный и бывалый в военном деле, отважный без задору, но готовый – если надо для великого дела – и умереть, не пятясь. Не вышел он только лицом и дородством, хотя род свой считал древнее царя Петра, – был плюгав и подслеповат, однако же маленькие глаза его за прищуренными веками поглядывали весьма умненько.
– Рвы да палисады не спасут. Не для того сюда пришли – за палисадами сидеть, – буркнул Петр Алексеевич, поворачивая трубу дальше на запад.
Чемберс, имевший привычку с утра выпивать для бодрости духа добрый стакан водки, просипел горлом:
– Можно велеть солдатам спать не разуваясь, при ружье… Пустое! Если достоверно, что генерал Шлиппенбах стоит в Везенберге – раньше, как через неделю, нельзя ожидать его сикурса…
– Я уж так-то здесь один раз поджидал шведского сикурса… Спасибо, научные! – странным голосом ответил Петр Алексеевич. Меньшиков коротко, грубо засмеялся.
На западе, куда с жадностью глядел Петр Алексеевич, расстилалось море, ни малейший ветерок не рябил его сероватой пелены, дремлющей в потоках света. Там, на отчетливой черте края моря, можно было различить, напрягая зрение, много корабельных мачт с убранными парусами. Это стоял в мертвом штиле флот адмирала де Пру с серебряной рукой.
Апраксин, вцепясь в перильца зыбкой площадки, сказал:
– Господин бомбардир, как же мне не испугаться было эдакой силы – полсотни кораблей и адмирал такой отважный… Истинно – бог меня выручил, – не дал ему, проклятому, ветра с моря…
– Сколько добра пропадает, ах! – Меньшиков ногтем считал мачты на горизонте. – Трюмы у него доверху, чай, забиты угрями копчеными, рыбой камбалой, салакой, ветчиной ревельской… Ветчина у них, батюшки! Уж где едят – так это в Ревеле! Все протухнет у него в такую жару, все покидает за борт, черт однорукий… Апраксин, Апраксин, а еще у моря сидишь, задница сухопутная! Почему у тебя лодок нет? В такой штиль – посадить роту гренадеров в лодки, – де Пру и деваться некуда…
– Чайка на песок садится! – крикнул вдруг Петр Алексеевич. – Ей-ей, садится! – Лицо у него было задорное, глаза круглые. – Бьюсь о заклад на десять ефимков, – жди шторма… Кто хочет биться? Эх вы, моряки! Не стони, Данилыч, – весьма возможно, и попробуем адмиральской ветчины.
И он, сунув трубку за пазуху, бегом стал спускаться с вышки. Полковнику Рену, подскочившему к нему, чтобы помочь спрыгнуть на землю, сказал: «Один эскадрон пошли вперед, с другим следуй за мной». Он перевалился в седло и повернул в сторону Нарвы. Его верховой, – рослый гнедой мерин, с большими ушами, подарок фельдмаршала Шереметьева, взявшего этого коня в битве при Эрестфере, будто бы из-под самого Шлиппенбаха, – шел крупной рысью. Петр Алексеевич не очень любил верховую езду и на рыси высоко подскакивал. Зато Александр Данилович горячил своего белого, как сметана, жеребца, тоже отбитого у шведов, – и конь с веселыми глазами и всадник точно играли, то проходя бочком, коротким галопом по свежему лугу, – то конь осаживал, садясь на хвост, бил черными копытами по воздуху и взвивался, и махал, и мчался, – алого сукна короткий плащ, накинутый на одно плечо, взвивался за спиной Александра Даниловича, вились перья на шляпе, концы шелкового шарфа. Хоть жарок, но хорош был день, – в небольших рощах, в покинутых сейчас садах распелись, раскричались птицы.
Аникита Иванович Репнин, привыкший с малых лет ездить по-татарски, спокойно, – бочком, – трясся в высоком седле на мелкой уходистой лошадке. Апраксин обливался потом под огромным париком, в котором для русского человека не было ни удобства, ни красы. Далеко впереди шнырял между зарослями рассыпавшийся эскадрон драгун. Позади – в строю – шел второй эскадрон, – перед ним поскакивал полковник Рен, красавец и заливоха, – так же, как генерал Чамберс, – в поисках счастья по свету отдавший царю Петру честь и шпагу.
Петр Алексеевич указывал ехавшему рядом с ним Чамберсу на рвы и ямы, на высокие валы, заросшие бурьяном и кустарником, на полусгнившие колья, торчавшие повсюду из земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117