- Ни в какую.
Юрик выгнулся, заработал ногами и локтями, сполз с коленей матери, освобождаясь от ее рук, все еще пытавшихся сладить с ним, и обхватил мои колени.
"Как же спросить у нее про письма? - думал я. - Застать врасплох или навести разговор постепенно?"
Я исподтишка наблюдал за Алиной, твердя себе втихомолку, что злиться ни в коем случае не надо, как бы она ни объяснила свой поступок. Что толку в злобе? Только хуже будет. Ведь я и понятия не имел, что она скажет. Но уже заранее знал, что все равно разозлюсь.
Мне и в голову не приходило, что с этими разорванными письмами может быть связано что-то ужасное, необратимое. Скорее всего, какая-нибудь глупость. Обида. Ревность. Что-то в таком роде.
Конечно, я понимал, чувствовал, что за многие годы в нас накопилась почти предельная физическая усталость, и не только физическая, но и моральная. Однако я и мысли не допускал, что в один далеко не прекрасный момент это может привести к тому, что наши личные отношения сойдут на нет и только дети будут соединять нас формально в некое подобие семьи, с виду даже благополучной.
Взяв Юрика на руки, я видел по лицу жены, что с нею происходит что-то неладное.
- Что-нибудь случилось? - спросил я осторожно.
- Нет, все в порядке... - уклончиво ответила Алина.
Она сидела на тахте с закрытыми глазами, будто прислушиваясь к себе. Кажется, ее мутило. Она вдруг метнулась в туалет. Я слышал, что ее стошнило.
"Это еще что такое?!" - растерялся я в первое мгновение.
- Аля!.. - Я не знал, как и чем ей помочь.
- Это так... ничего... пройдет, - сдавленным голосом произнесла она.
Юрик притих на моих руках.
- Маме плохо?
- Да, сынок.
"Что же с нею стряслось?" думал я.
- А почему маме плохо?
- Потому что ты не слушаешься маму, - брякнул я невпопад.
- Я слушаюсь.
- Но иногда не слушаешься.
- Я больше не буду...
Я молчал.
- Я больше не бу-уду!.. - заплакал Юрик.
- Чего ты не будешь, сынок?
- Не слушаться маму...
- А!.. - Я крепко прижал к себе Юрика. - Ну, хорошо, хорошо! Не надо плакать. Маме уже лучше. Вот она уже в ванную пошла. Умывается... А папу и братку будешь слушаться?
В глазах Юрика набухали слезинки. Он искоса посмотрел на меня. Терять свои позиции сразу Юрик не хотел.
- А папу и братку слушаться не буду!
- Ах, вот как!..
Я ждал, что скажет мне сейчас Алина.
Она вошла на кухню. Лицо ее было измученным. За три минуты перевернуло человека до неузнаваемости.
Я напряженно смотрел на нее.
- Это? - спросил я, уже догадываясь.
- Кажется, да... - Алина виновато глянула на меня.
Я сел на тахту, держа Юрика на руках и не зная, то ли мне радоваться, то ли огорчаться. Всегда так. Всю жизнь. По крайней мере, не первый раз. Известие о новой жизни поначалу давит на меня грядущими заботами, проблемами, огорчениями. Но где-то глубоко внутри, в самом сердце, возникает и чувство радости, оно ширится, крепнет, заполняя весь организм ощущением молодости, и остро пронзает мысль о бесконечности жизни. Будто вместе с рождением ребенка ты получаешь охранную грамоту.
До сих пор, вот уже более двух лет, я все никак не мог привыкнуть к тому, что у меня появился еще один сын. Не мог осознать этого чуда, воистину великого: человечек появился на белый свет как дар божий. Ах, Юрик, Юрик!..
После Гошки, первенца, жена несколько раз прерывала беременность. Ей все казалось, видите ли, что наша жизнь еще не налажена, что мы не имеем права заводить второго ребенка. Ей хотелось закончить институт. Из-за Гошки она поздно стала студенткой. Но даже не учеба была самым главным препятствием. Целое десятилетие мы ждали, когда переедем в Москву. Каждый лишний человек в нашей семье мог бы стать помехой при московской прописке. И за эти десять лет, если бы все по-хорошему, Алина могла родить еще четверых...
Я порой сходил с ума, представляя себе этих нерожденных детей своих, убитых во чреве матери. Меня даже то не утешало, что Алина, здоровье которой стало в последние годы хуже, делала это, как бы спасая себя. Ей вообще трудно давалась беременность. Но вначале, когда она выхаживала Гошку, токсикоз был не очень сильный. А вот с Юриком все складывалось иначе. Ее то и дело выворачивало наизнанку. Она решила тогда, что будет рожать. Московская прописка была наконец-то получена, и Юрик в утробе матери въезжал в столицу вроде как нелегально. Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.
На тот период, пока Алина выкашивала Юрика - еще не названного, конечно, я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.
И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом - чтобы подготовить к возможному исходу.
Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано - Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему - от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий - это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..
Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: "Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать... Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?" Я удивлялся вполне искренне: "С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!" - "Наш, конечно, - не без гордости улыбалась Алина. - Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела".
"Во всяком случае, - вдруг сказал я себе, - она порвала наши письма не в то время... Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец..."
- Ты помнишь того хироманта? - вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.
- Какого еще хироманта?
- Ну того старика, в Коктебеле... он смотрел мою ладонь... Ну как же ты не помнишь?!
- А! Да-да... Я помню. А что? - спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.
Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.
Я смотрел на нее и вспоминал...
Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.
Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.
Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.
Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем - гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина... Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.
Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:
- Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад... но вы одолели смерть... теперь будете жить еще долго.
У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:
- Да, я умирала во время родов.
И все посмотрели на Юрика - все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, - он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.
Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.
Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.
А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:
- Посмотри... - и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. - Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком... - И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: - Скоро буду умирать второй раз... но не умру, наверно, - добавила она поспешно, жалея меня. - Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.
Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:
Какого черта ты занимаешься мистикой!.. "Хиромант", "линия жизни"!.. - с ехидцей в голосе передразнил я. - Думать больше не о чем, что ли?!
Но орать на Алину не следовало, и я хорошо это знал. Ей было сейчас и без того плохо. Я с ужасом пытался представить себе то состояние, в котором Алина теперь находилась. Однажды, во время встречи с отцом, с которым я не виделся несколько лет, я выпил на радостях больше своей нормы, нормы непьющего человека, и был в тяжелом похмелье, около двух суток. Мне казалось тогда, что противнее этого состояния быть не может. Но ведь меня, если вспомнить, мутило - и только. И болела голова. Алину же, кроме этого, еще и лихорадило, и бросало в жар. У нее и давление прыгало, и сердце барахлило, и все внутри низ живота и желудок - скручивало, как говорила она, тянуло, словно разрывало на части. Я понимал, что это кощунство - сравнивать ее состояние с тем, что мне однажды пришлось испытать после перепоя. Но худшей муки физической для меня, кажется, не было. И я сочувствовал Алине как мог. Тем более что такое ее состояние, означавшее зарождение новой жизни, продолжается не день и не два, а до самых родов.
- Давай завтракать, - сказала Алина, чтобы только больше не говорить на эту тему. - Сколько времени?
- Без десяти девять... Стоят, что ли? - Я поднес часы к своему уху, мне казалось, что с тех пор, как проводили в школу Гошку, прошло около часа по крайней мере. - Идут... И все-таки что ты намерена делать? - Мне хотелось немедленной ясности.
Алина неопределенно пожала плечами:
- Не знаю... Пока еще не знаю...
Но я видел, слышал в ее голосе, что она уже знает, что все уже решила без меня.
"Она всегда все знает! - мысленно разозлился я. - И про письма тоже все знает... А потом еще сетует, что я перестал ее понимать, что хуже к ней отношусь, чем прежде..."
- Мама, хочу к тебе на ручки! - потянулся к ней Юрик, словно чувствуя настроение матери.
Я встал и подошел к окну. Я опять подумал про письма, которые порваны были, конечно, не сегодня и не вчера, но сказал совсем о другом:
- Я вижу, Алина, ты уже вроде как не считаешься со мной...
- Что ты имеешь в виду? - вяло спросила она.
- Но ведь ты сама-то не сейчас, не только что узнала, почувствовала!
Она помолчала, задумчиво гладя волосы Юрика.
- Да... уже несколько дней...
- Но я ничего не замечал!
- Я старалась потихоньку... И вообще, как всегда поначалу, я не была уверена... Думала, может быть, это с желудком что-то... Пока это не часто... Она посмотрела на меня так, будто заранее виноватилась передо мной за все те тревоги и огорчения, которые навалятся теперь на нас вдобавок к другим заботам.
Я вздохнул и, подойдя к Алине, мягко обхватил ее голову ладонями и прижал к себе.
Юрик затих между нами, но ненадолго - тут же замолотил руками и ногами, и мать поставила его на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60